Новости

«Письма из Восточной Сибири» // Кропоткин П. А. (1983)

Вы здесь

Пётр Алексеевич Кропоткин (1842—1921)

П. А. Кропоткин принадлежал к блестящей плеяде путешественников-естествоиспытателей, работавших в Русском географическом обществе в первую четверть века его существования. С другой стороны, захваченный широким потоком освободительного движения, П. А. Кропоткин стал еще и революционером-народником, непримиримым врагом самодержавия. С начала 70-х гг. XIX в. ученый и революционер соседствуют в этой богато одаренной натуре. Застав еще в Сибири декабристов, на склоне лет он встретил рождение нового социалистического мира, связав тем самым живою нитью своей жизни три этапа освободительной борьбы в России.

Родившийся в 1842 г, в Москве, в княжеской семье, ведущей свою родословную от Рюрика и смоленских князей, Кропоткин обучался в Пажеском корпусе (1857—1862), находившемся под покровительством самого императора. Обласканный в детстве дворовыми отца — типичного николаевского генерала, он навсегда сохранил любовь и уважение к простому народу. На его умственное и нравственное развитие большое влияние оказали труды революционных демократов А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Некрасова. Окончив корпус первым учеником к личным пажом Александра II, Кропоткин выбрал не благополучие царедворца, а полную лишений и опасностей жизнь офицера Амурского казачьего войска.

Пять лет, проведенных в Сибири, были для двадцатилетнего Юнона! «настоящей школой изучения жизни и человеческого характера». Занимая различные посты: секретаря комитета по ссылке и городскому управлению, адъютанта забайкальского генерал-губернатора, чиновника особых поручений, Кропоткин убедился в бесполезности «реформаторской» деятельности царского правительства, повял, что для народа «решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины». В Сибири рас крылся его талант пытливого исследователя-естествоиспытателя. Геологические и географические обобщения, опубликованные в книгах и многочисленных статьях, во многом изменили прежние представления об этом, тогда еще малоисследованном, районе. Авторитет знаменитого Гумбольдта был поколеблен.

Ничто не ускользало от его взгляда: продажность сибирской администрации, бесчеловечная эксплуатация рабочих на золотых приисках, успехи в деле освоения новых земель и т. п. Наблюдения за жизнью животных этих огромных пространств позволили ему в дальнейшем внести уточнения в дарвинский закон «борьбы за существование». Здесь, в Сибири, уже проявились ростки той социальной теории, обоснованию которой Кропоткин посвятит большую часть своей жизни.

Волна реакции, докатившаяся до самых отдаленных окраин Российской империи, двусмысленность положения офицера царской армии, невозможность продолжать, активную научную деятельность заставили Кропоткина выйти в отставку, вернуться в 1867 г. в Петербург. Поступив на физико-математический факультет университета, он не прекращает своей активной научной деятельности: выполняет функции секретаря отделения физической географии Русского географического общества, является членом Комиссии для выяснения нужд Амурского края, Комиссии для организации экспедиции в Туркестан, Комиссии для выработки программы исследований Петербургской и Олонецкой губерний, Комиссии для исследований русских северных морей. Научные работы по географии и геологии Сибири выдвинули Кропоткина в число выдающихся русских ученых. Гипотеза о ледниковом периоде, зародившаяся еще в Сибири, нашла у него подтверждение во время научных экспедиций в Эстонию, Финляндию и Швецию. Монографическое обобщение этих исследований было опубликовано в 1876 г. в Петербурге, когда сам автор за свои революционные убеждения был заключен в Петропавловскую крепость.

Диапазон научных интересов Кропоткина очень широк. Обладая редким даром популяризатора научных знаний, он публикует в «Санкт-Петербургских ведомостях» серию статей, посвященных новым открытиям в естествознании. Темы самые разные: о спектральном методе изучения состава и строения звезд и туманностей, о влиянии вырубки лесов на климат страны, о западно-европейских системах предсказания погоды... В докладе Комиссии по снаряжению экспедиции в северные моря Кропоткин поддержал и развил гипотезу о существовании архипелага к северу от Новой Земли, открытого позднее австро-венгерскими полярными исследователями и названного Землею Франца-Иосифа.

Начало 70-х гг. были годами чрезвычайной умственной активности Кропоткина. Он намеревался дать полное географическое описание России, уделив большое внимание различным формам хозяйственной жизни. Кропоткин не написал столь нужный для России труд. На предложение Русского географического общества занять пост секретаря он ответил отказом. Однако даже те работы, которые он издал в России, оставили заметный след в географии, в особенности в геоморфологии и палеогеографии.

Кропоткин продолжал еще работать в Географическом обществе, но чисто научная деятельность перестала его удовлетворять. После посещения весной 1872 г. Швейцарии и знакомства с деятельностью Международного товарищества рабочих он включается в работу по революционной пропаганде народников. Если до 1871 г. во взглядах его и наблюдались некоторые конституционные иллюзии, то после Парижской коммуны и знакомства с западно-европейским рабочим движением он окончательно расстался с ними. Вступив в кружок «чайковцев», Кропоткин активно занялся распространением социалистических идей среди рабочих Петербурга, полагая при этом, как и большинство народников, что только крестьянское восстание может освободить Россию. Выбранный в «литературную группу» кружка, он пишет революционные брошюры, программу «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?», политические и социальные идеи которой еще целиком лежат в русле утопического социализма.

Жизнь Кропоткина как бы раздваивается. В научных кругах столицы он молодой аристократ, талантливый, с большим будущим ученый, автор статей и книг; в рабочих бараках за Невской заставой— революционер-пропагандист под конспиративным именем Бородин, читающий лекции «революционно-баррикадного» характера по истории западно-европейского революционного движения и Интернационала. Весной 1874 г. Кропоткин-Бородин по доносу провокатора был арестовав и заключен в Петропавловскую крепость. Скорее всего, он разделил бы участь большинства судившихся по процессу «193-х», если бы не удачный побег летом 1876 г. из тюрьмы Николаевского военного госпиталя.

Переправившись за границу, он с головой погружается в проповедь анархизма, став вскоре после смерти М. Бакунина одним из самых популярных теоретиков этого учения. Пропаганда «князя Кропоткина», которую он вел совместно с Жюлем Гедом, Андреа Коста, была замечена Карлом Марксом. Здесь, как и в России, его непримиримая борьба против всех форм угнетения, горячее сочувствие к простому народу вызывают ненависть международной буржуазна. В 1881 г. по настоянию царской дипломатии его высылают из Швейцарии, в конце 1882 г. арестовывают и заключают в тюрьму республиканской Франции. Свыше трех лет провел Кропоткин в государственной тюрьме Клерво, откуда был освобожден в 1886 г. под давлением прогрессивной общественности. Но даже в каменном мешке французской тюрьмы его беспокойный ум ученого не дремал. Он продолжает научные работы, пользуясь библиотекой, предоставлен ной ему Э. Реннаном, читая по вечерам лекции по общественным и естественным наукам заключенным рабочим.

В какую бы страну ни забрасывала Кропоткина беспокойная судьба революционера, он ни на день не оставлял научной работы. Особенно плодотворным было его сотрудничество в начале 80-х гг. с известным французским географом и единомышленником Элизе Реклю. Признанием научных заслуг русского ученого явилось предложение Британской энциклопедии на свою ответственность взять всю «россику». В течение почти полувека западно-европейская научная общественность черпала сведения о России из энциклопедических статей, вышедших из-под пера П. А. Кропоткина.

Переселившись в 1886 г. в Англию, Кропоткин основное внимание сосредоточил на разработке научных основ своего мировоззрения. Постепенно он отходит от активной политической агитации, занявшись усиленно литературной работой. Редактирование газеты «Le Revolte» («Бунтовщик»), основанной им еще в 1879 г., в годы тюремного заключения, переходит к Жану Граву, его близкому другу и единомышленнику в переименованной вскоре в «La Revolte» («Восстание»), а затем в «Les Temps nouveaux» («Новые времена»), а также в создаиной при его участии английской газете «Freedom» («Свобода») Кропоткин время от времени публикует актуальные статьи. Одновременно он продолжает расширять круг своих научных интересов, включая в него кроме географии, геологии социологию, биологию, экономику, историю, русскую литературу. Продолжая эту свою деятельность, Кропоткин в 1893 г. становится членом Британской научной ассоциации, а через три года получает приглашение занять кафедру географии в Кембриджском университете с условием отказа от анархической пропаганды. Естественно, ему пришлось отвязаться от этого предложения. Кроме «Речей бунтовщика», вышедших в 1885 г. во Франции, в Англии он подготовил и издал основные свои произведения: «В русских и французских тюрьмах», «Завоевание хлеба», «Взаимная помощь как фактор эволюции», «Поля, фабрики и мастерские», «Записки революционера», «Современная наука и анархия», «Идеалы и действительность в русской литературе», «Великая французская революция» и др. Свои труды Кропоткин писал по-французски или по-английски. Не все из них впоследствии были переведены; среди них научные сочинения, в особенности обзорные статьи, печатавшиеся в лучшем в те времена западно-европейском научно-популярном, журнале «The Nineteenth Century» («Девятнадцатый век») с 1892 по 1901 г., в котором русский ученый сменил знаменитого биолога Томаса Гексли в должности заведующего отделом современной науки.

Как это ни кажется парадоксальным, Кропоткин приобрел большую популярность не только в. радикальных, но и в буржуазно-либеральных кругах Англии. Среди его друзей мы находим Вильяма Морриса я Бернарда Шоу, Джемса Ноульса и Джозефа Коуэка, а в его корреспонденции встречаются имена наиболее известных общественных деятелей Англии. В лондонский период в то же время окончательно складывается его социально-политическая доктрина, которую он пытался обосновать, опираясь на буржуазную философию позитивистов О. Конта. Г. Спенсера. Механизм и эволюционизм в философии, субъективный идеализм и метафизика в социологии — таковы методологические основы мировоззрения Кропоткина. Вслед за Прудоном и Бакуниным он отрицал марксистское учение о государстве и диктатуре пролетариата. Несмотря на большие расхождения как в теоретических, так и в тактических вопросах с параллельными течениями в анархизме (Кропоткин, например, считал народные массы решающей силой в истории, экономический фактор — определяющим политическую структуру общества, выступал против теоретиков анархического индивидуализма М. Штирнера и Ф. Ницше, критиковал терроризм как метод борьбы), его социально-политическая доктрина целиком лежит в русле анархизма, к которой применимы все ленинские характеристики этого учения.

В вынужденной эмиграции Кропоткин не переставал интересоваться положением дел в России. Не принимая участия ни в одной из крупных революционных организаций, он своей публицистикой способствовал складыванию у западно-европейской публики правильного представления о целях и задачах борьбы русских революционеров. «Мы держались товарищески по отношению к другим революционным, социалистическим партиям, — писал он в конце жизни.— Не сходясь, например, с «Народной волей» или французскими бланкистами, мы не мешали им полемикой, не мешали и социал-демократам...». Брошюры о героях «Народной воли» А. Соловьеве и С. Перовской, протесты против казни организаторов покушения на Александра II, статьи, разоблачающие царизм и его приспешников в английской и американской прессе, и т. п. — все это, и не без оснований, позволяло самодержавию считать его врагом номер один. Только боязнь разоблачения не позволила так называемой Священной дружине привести в исполнение вынесенный ею смертный приговор Кропоткину.

В годы первой русской революции Кропоткин стремился дать теоретическое обоснование анархистскому движению в России. Но анархические группы и группки, образовавшиеся в 1904—1907 исключение составляли «хлебовольцы», мало прислушивались к голосу лондонского изгнанника. Одиноким он остался в годы и Февральской, и Великой Октябрьской социалистической революций, Кропоткин внимательно следил за быстро набирающим силу большевистским движением в России. Он заметил и выделил В. И. Ленина, когда тот в 1902 г. выступал с рефератами в Лондоне. С карандашом в руках просматривал Кропоткин его сочинения: «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения», «Протест российских социал-демократов» а др. В 1907 г. он в числе немногих русских эмигрантов был приглашен на заседания V съезда РСДРП. В один из дней работы съезда Кропоткин принял у себя в Брайтоне группу рабочих из большевистской фракции, среди которых был К. Е. Ворошилов.

Однако груз старых привычек и взглядов был тяжел. В годы первой мировой, войны он резко встал на позиции оборончества, заслужив у В. И. Ленива прозвище «анархо-траншейника». Сразу же после Февральской буржуазной революции Кропоткин возвращается в Россию. А. Керенский, устроивший пышную встречу, предложил ему любой по выбору пост во Временном правительстве. Кропоткин отказался, равно как и от предложенной пенсии. В одном из последних своих выступлений до Октября, произнесенном на Государственном августовском совещании в Москве в 1917 г., он призывал к классовому миру и единству «перед лицом немецкой опасности».

Октябрьскую революцию Кропоткин встретил как закономерный этап в развитии революционного процесса. «Октябрьское движение пролетаритата»,— писал он,— доказало, что социальная революция возможна, и это мировое завоевание надо изо всех сил беречь...» Революционер-семидесятник признал историческое значение социалистической революции, а в Ленине — ее истинного вождя. Дважды (в ноябре 1918 и в мае 1919 г.) В. И. Ленин принимал его в Кремле. В беседах с Кропоткиным Владимир Ильич очень высоко отозвался о его научных трудах, выделив книгу о французской революции. Это произведение он считал лучшим в данной области. Чтобы как-то поддержать силы старого ученого, Советское правительство предложило записать его семью в Кремлевский рабочий кооператив и выделить ему академический паек. Кропоткин, считавший себя не вправе прикасаться к «казенному пирогу», отказался от этих предложений.

В Дмитрове, куда в начале лета 1918 г. он переехал с женой, Кропоткин усиленно работал над книгой «Этика», выступал с докладами по географии и геологии» в местном краеведческом музее, вносил свои предложения по перестройке народного "образования, заслужившие высокую оценку Н. К. Крупской, не раз обращался к западно-европейским рабочим с требованием заставить свои правительства отказаться от прямой и замаскированной интервенции против молодой Советской республики. Не все в строительстве новой жизни принимал Кропоткин. Свои предложения и замечания он прямо посылал В. И. Ленину и другим членам Советского правительства, не опускаясь до публичной критики, считая, что она в данном случае пойдет на пользу врагам революции.

В начале 1921 г. Кропоткин тяжело заболел. В. И. Ленин, как только узнал о болезни Кропоткина, отправил в Дмитров специальным поездом группу лучших врачей, возглавляемых Н. А Семашко. Но несмотря на помощь, 8 февраля 1921 г. Кропоткина не стало. Похоронен он в Москве, на Новодевичьем кладбище.

Как завещание звучат слова Кропоткина, сказанные им на съезде учителей Дмитровского уезда в августе 1918 г.: «я глубоко убежден, что какие бы тяжелые годы нам ни пришлось пережить, страдания русского народа будут выстраданы недаром. Перед нашим народом... откроется новая, лучшая эра - эра новых путей и новых возможностей для прогресса человечества».

В. И. Ленин на примере П. А. Кропоткина учил отделять в наследии революционеров прошедших эпох то, что не выдержало испытания временем, что отжило и неприменимо в новых условиях, от того, что сохраняет свое положительное значение, свою силу. «А как писал, какие прекрасные книги, как свежо и молодо чувствовал и думал,— говорил Ленин после встречи с Кропоткиным.— ...Он все-таки для нас ценен и дорог всем своим прекрасным прошлым и теми работами, которые он сделал»".

Е. В. Старостин, кандидат исторических наук

Сибирская тема П.А. Кропоткина

На восток Сибири

Пророческие слова М. В. Ломоносова о том, что «российское могущество прирастать будет Сибирью...», на столетия определили понимание передовыми людьми русского общества того места, которое занимает Сибирь в жизни нашей страны. Подвигом землепроходцев (может быть, вернее их называть землеоткрывателями) к территории России в XVII в. присоединена была огромная и почти ненаселенная страна, значительная часть материка Евразии. Исследование этого неведомого цивилизованному миру пространства заняло более трех веков. Начало ему положено Великой Северной экспедицией 1733— 1743 гг., снаряженной в соответствии с замыслом Петра I. Несколько самостоятельно передвигавшихся отрядов охватили своими исследованиями север и крайний восток Евразии, нанесли на карту берега морей, реки, острова.

Вслед затем широкие исследования в Забайкалье и Приамурье провели Р.И. Маак, Л.Э. Шренк, Ф.Б. Шмидт. Поручик кoрпyсa межевых инженеров астроном А.Ф. Усольцев, работавший в составе Амурской экспедиции Академии наук, в 1856 г. прошел с небольшим отрядом по долине Витима через горы Северного Забайкалья и первым оказался в широкой котловине между хребтами Кодар и Удокан, которая впоследствии была названа Чарской. Особое место в исследовании природы и населения Сибири принадлежит декабристам. С их деятельностью связан тот этап в истории изучения Восточной Сибири, который характеризуется переходом к углубленным комплексным исследованиям. После разгрома польского восстания 1863 г. Сибирь получила новый контингент интеллигентных людей, среди которых, естественно, появились и те, кто направил свои усилия на изучение природы Сибири и Дальнего Востока, стали географами, геологами, этнографами. Их имена прочно вошли в историю исследования Северо-Востока Азии. Это А. Л. Чекановский, И. Д. Черский, Б. И. Дыбовский, начавшие работать в Сибири в конце 60-х гг. Их непосредственным предшественником и был П. А. Кропоткин.

Путь, который привел Кропоткина в ряды исследователей Сибири и Дальнего Востока, был исключительно своеобразен. Он был одним из немногих в то время, кто совершенно добровольно отправился на далекую восточную окраину России. По переписке с братом Александром и записям можно проследить, как родилась у него мысль ехать и как она постепенно крепла, превращаясь в решение. В письме от 18 февраля 1862 г. он, отвергая для себя возможность оставаться в Петербурге, пишет: «Мне припомнилось, что я писал где-то: «Хоть бы на Амур отправиться». Теперь я думаю об этом. Ведь на Амуре тепло, потом, я люблю поездки, переезды, путешествия, если хочешь. Мне доставляет большое удовольствие видеть новые места… Вообще надо будет подумать об этом, поразузнать о климате Амурского края, о растительности, природе и жизни». Примерно через месяц он продолжает: «Чем дальше, тем больше начинаю убеждаться, что ехать на Амур — лучший исход». В этом письме он посылает брату схематический контур Амура, Уссури и берега Тихого океана. Но старший брат, авторитет которого для него был очень велик, решительно отговаривает: «На Амур я не советую тебе; прошу даже тебя не ехать туда». Однако Петр непреклонен, и 27 мая он пишет брату: «Саша, вопрос о выпуске решился окончательно, я еду на Амур. Почему? Ты знаешь».

Кропоткину не было тогда еще двадцати. Но он сделал выбор, определивший во многом дальнейшую его судьбу.

Интерес к естествознанию глубоко захватил П. А. Кропоткина еще в Пажеском корпусе. Воспитанники корпуса учились проводить глазомерную съемку с помощью буссоли и топографическую съемку с мензулой и кипрегелем. Кропоткин писал, что ему эти занятия доставляли «невыразимое удовольствие». «Когда я впоследствии стал исследователем Сибири, а некоторые из моих товарищей — исследователями Средней Азии, мы нашли, что корпусные съемки послужили нам подготовительной школой».

В те времена о Сибири рассказывали много пугающих небылиц. Не случайно отец Петра прислал начальнику корпуса телеграмму: «Сыну своему выходить на Амур запрещаю!». Но даже царю не удалось образумить молодого «Рюриковича». Будущий революционер сделал свой первый шаг к свободе. Как стало потом ясно — очень важный шаг.

В 1862 г. Урал пересек человек, вглядевшийся в Сибирь внимательным взглядом и увидевший необыкновенные ее богатства и великое будущее. Он сразу же отбрасывает те представления о Сибири, которые господствовали в официальном Петербурге. Проезжая по Тобольской губернии, Кропоткин пишет: «Отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь с ее дремучей тайгой, непроходимыми , - тундрами, дикой природой-мачехой... между тем всем нам так мало знакома та чудная Сибирь... эта благодатная страна, где природа — мать, и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость!»

Отправляясь в Сибирь, выпускник Пажеского корпуса не представлял еще, чем он будет там заниматься. Одно он знал: ограничиться службой в казачьем войске не сможет. Кропоткин собирался продолжить самообразование, рассчитывал оказаться полезным в деле освоения края, предполагал, что вдали от центра окажется возможным проведение в системе государственного управления подобия реформ. Может быть, он мечтал о карьере журналиста, писателя. Во всяком случае, журналистский труд был первым делом, чем занялся Кропоткин, едва отъехал он в поезде железной дороги Москва — Владимир.

Дальнейший путь до Иркутска — на лошадях. И уже из Перми редакция «Московских ведомостей» получает первое письмо своего молодого корреспондента. Оно публикуется под заголовком «На пути в Восточную Сибирь» в воскресном приложении «Современная летопись». Там регулярно появляются и последующие письма — из Тюмени, Томска, Иркутска, Читы, из сел, станиц, приисков Забайкалья и Приамурья, с берегов Байкала, Шилки, Сунгари, Амура, Уссури, Лены, Витима. Кроме «Современной летописи», путевые очерки Кропоткина печатали петербургские издания «Биржевые ведомости», «Записки для чтения», «Сибирский вестник». Всего в 1862—1866 гг. напечатано более 30 корреспонденций Кропоткина.

В них отражены его впечатления от встречи с Сибирью, с природой и людьми, размышления о настоящем и будущем страны. Их содержание очень разнообразно. С характерным для путевых заметок описанием различных дорожных происшествий соседствуют точные сведения по географии, этнографии, статистике края, очень плохо еще известного в Центральной России. Иногда это зарисовка быта большого сибирского города, не без элементов сатирических, порой даже гротесковых. Иногда это настоящее комплексное страноведческое исследование, как, например, очерк «Путешествие по р. Лене», опубликованный в «Записках для чтения» за 1866 г. Прочитав этот очерк, можно представить себе и характер ленских берегов, и образ жизни населения. Подробно описаны экономические проблемы тогдашней Лены, но сам автор оговаривается, что это не «статистическое обозрение долины Лены», а заметки, которые, он полагает, «могут дать некоторое понятие о великой реке, а также показать, сколько мы имеем в Сибири под боком у себя неисследованного, о чем желательно бы иметь более точные сведения».

В статьях и очерках П. А. Кропоткина встречается немало острых социальных зарисовок, в которых узнается будущий революционер. Он не проходит мимо структуры тогдашнего сибирского общества, четко разделяя в нем эксплуататоров и эксплуатируемых, людей капитала и людей труда. Так, в «Путешествии по р. Лене» он обращает внимание на несправедливые действия царской администрация, устаревшую систему принудительных закупок у крестьян, неумелое строительство сплавных барок («Вся работа сделана наскоро, ради дешевизны»), неразумное насильственное привлечение крестьян для снятия севших на мель барок в самое ценное время пахоты и сева.

Жизнь Восточной Сибири 60-х гг. прошлого века встает со страниц очерков П. А. Кропоткина. И сам он активно в этой жизни участвует, внося свой вклад в развитие культуры и науки Сибири.

В Иркутске и Чите

П. А. Кропоткин прибыл в Иркутск в сентябре 1862 г. «Когда я подъезжал к Иркутску, была славная погода — солнце жарило, Ангара несла с неимоверной быстротою свои голубые воды». В те годы это был довольно крупный город; удаленность от центра придавала его жизни до некоторой степени демократический характер. «Браво, Иркутск! Какая здесь публичная библиотека!» — восторженно восклицает Кропоткин в своем дневнике. Особенный интерес вызвала у него библиотека В. И. Вагина, слывшая своего рода «оппозиционным клубом».

Затем Кропоткин писал о встрече с Читой, с Байкалом, с бурятской степью, с забайкальскими реками Шилкой и Ингодой, городами и селениями Качугом, Кабанском, Верхнеудинском (теперешним Улан-Удэ)...

Его свидетельства более чем столетней давности очень интересны, как и те строкт корреспонденций в «Современной летописи», которые характеризуют жизнь растущих центров Восточной Сибири.

Вместе с А. Л. Шанявским, основавшим впоследствии Московский городской народный университет, Н. М. Ядринцевым, замечательным учёным и общественным деятелем Сибири, «умным и практичным полковником К. Н. Педашенко П. А. Кропоткин с энтузиазмом принимается за работу. Его избирают секретарем двух комитетов: для реформы тюрем и системы ссылки и для выработки проекта городского самоуправления. Работа была начата с большой серьезностью, с привлечением широких масс населения. В «Записках революционера» дана ей такая оценка: «И даже в настоящее время, глядя на нее в перспективе нескольких десятилетий, я искренне могу сказать, что, если бы самоуправление дано было по тому скромному плану, который им тогда выработали, сибирские города имели бы теперь совсем другой вид. Но из нашей работы.., ничего не вышло». Не вышло потому, что до Восточной Сибири докатилась волна реакции, которая смыла все надежды на возможность прогрессивных преобразований. Занятия П. А. Кропоткина в годы его жизни в Иркутске и Чите были весьма разнообразны. С увлечением он разбирал имевшиеся в Сибирском отделе Географического общества коллекции горных пород и минералов и гербарии, а в последующем сам значительно пополнил их. Приезд в Иркутск в феврале 1865 г. американского геолога Рафаэля Пумпелли и немецкого антрополога Адольфа Бастиана был крупным событием в научной жизни Иркутска. Кропоткин участвует в беседах с заезжими учеными, показывает им свои образцы. Видимо, через Р. Пумпелли Кропоткин опубликовал заметку о землетрясенни на Байкале в 1862 г. в итальянском научном журнале, и это была его первая публикация за границей.

По официальной должности П. А. Кропоткин обязан был заниматься составлением статистических отчетов, выполнять поручения по ревизии и контролю, расследовать поступавшие из казачьих станиц жалобы. Такого рода работа не могла его удовлетворить. В какой-то момент показалось даже, что придется ему распрощаться с мечтами о научной деятельности. «Мой прежний идеал — серьезные научные занятия, приходится разбить его последние осколки»,— пишет он в письме к брату аз Читы в декабре 1862 г. Однако, не смиряясь перед обстоятельствами, он находит время для научного самообразования, а разочаровавшись в реформистских идеалах, настойчиво ищет новые контакты, идеи, новые пути к общественному обновлению.

В 1864 г. он побывал у ссыльного поэта М. Л. Михайлова, который передал ему книгу Прудона, оказавшую впоследствии определенное влияние на формирование мировоззрения Кропоткина. Два года спустя он снова встретился с Михайловым. На этот раз он приехал на Корсаковский прииск для того, чтобы предупредить жившего там под надзором Михайлова о том, что из Петербурга следует жандармский полковник с целью проверки доноса на губернатора Забайкальской области Б. К. Кукеля, который позволил Михайлову относительно свободно жить на прииске и заниматься литературной работой. Кропоткин успел со своим предупреждением...

Стоит упомянуть и о таких занятиях, как перевод «Геолопы» В. Пэджа, «Азии» К. Риттера, «Фауста» Гете, а также о серьезном увлечении в годы жизни в Иркутске и Чите театром.

Амурский рейс

Убедившись в том, что с реформами покончено, Кропоткин совершает новый поворот в своей судьбе: на этот раз из мира управленческого, чиновничьего, бюрократического он уходит в мир природы и науки. Впрочем, это было вполне административное поручение: предложено отправиться в качестве помощника начальника очередного сплава барж в низовья Амура.

Для П. А. Кропоткина это путешествие по одной из крупнейших рек Азии имело огромное значение, в особенности обратный путь — три тысячи верст на лодке против течения, на медленно плетущемся пароходе, где Кропоткину пришлось заменить капитана, а последние триста верст — верхом, по горной тропинке через Газимурский хребет, «одно из самых диких мест в Сибири».

Нужно было как можно быстрее вернуться в Читу. Но средства передвижения оказались для этого явно неподходящими. Поэтому Кропоткин покидает пароход и отправляется через мари, тайгу и горный перевал. Этот конный маршрут можно считать «репетицией» последующих экспедиций. Кропоткин впервые в нем познакомился с природным комплексом сибирской горной тейги.

Плавание по Амуру пробудило в нем исследователя. После него он особенно активно занимается самообразованием: изучает геологию, ботанику, метеорологию.

По возвращении в Иркутск Кропоткин весной 1863 г. отправляется в Петербург для доклада о случившемся на Амуре. Эта поездка в столицу дала возможность приобрести новые научные издания, приборы и укрепила его в сделанном им новом выборе.

Большой Хинган и Сунгари

Через два месяца Кропоткин возвращается в Сибирь по зимнему пути довольно быстро (всего за 19 дней). В Иркутске его ждет новое назначение и первое «особое поручение» — возглавить торговый караван в Маньчжурию через хребет Большой Хинган. Цель экспедиции — установление кратчайшего пути и выявление возможностей торговли.

В этом походе впервые Петр Алексеевич ставит перед собой научные задачи. Он делится своими сомнениями в письме к брату: «Важно определить строение гор. А как я определю? Я шифера не отличу от гранита или почти так».

В конце мая 1864 г. И человек во главе с «купцом» Петром Алексеевым пересекли Аргунь, перевалили Большой Хинган и спустились на маньчжурскую равнину, где встретили ороченов и дауров— родственные тунгусам Забайкалья племена.

В пути пришлось преодолеть немало трудностей: перед перевалом расстилалось болото, а за ним — крутой спуск. По-научному точны и исключительно поэтичны описания лесов Большого Хингана, а рассказы об обычаях обитателей маньчжурских городков полны увлекательных подробностей, позволяющих живо представить картину их жизни.

В отрогах хребта Ильхури-Алинь Кропоткин обнаружил - группу недействовавших вулканов, которые проявляли свою активность, впрочем, совсем еще недавно — чуть более ста лет назад. Он собрал около 120 образцов горных пород. Полученные же тогда сведения о природе Большого Хингана оставались единственными на протяжении почти столетия. Только в 1956 г. изучение района было продолжено советско-китайской комплексной Амурской экспедицией. Но именно Кропоткин первый установил, что «Хинган, в сущности... окраинный хребет высокого плоскогорья». «Всякий путешественник легко представит себе мой восторг при виде этого неожиданного географического открытия»,— писал он.

Амур, Уссури, Сунгари — маршруты путешествий П. А. Кропоткина в это лето. Плавание вверх по Сунгари было среди них важнейшим. Оно имело характер по-настоящему комплексной экспедиции.

Кропоткин был назначен историографом Сунгарийской экспедиции, перед которой поставлена задача изучения судоходности реки.

Экспедиция в Саяны

В 1865 г. П. А. Кропоткина на заседании Сибирского отдела в Иркутске принимают в Географическое общество России. В качестве первого задания ему поручается проверить сведения, опубликованные в журнале «Северная пчела», о том, что на притоке Ангары Оке находятся водопады, размерами не меньшими, а, может быть, даже большими Ниагары. Кропоткин охотно отправляется в эту поездку, рассчитывая попутно проверить вопрос о следах ледникового периода, а также сообщение о наскальных надписях на береговых утесах Оки. Он проехал верхом около 1300 верст, добравшись через Тункинскую котловину до отрогов горного массива Мунку-Сардык.

В отчете о поездке Кропоткин писал: «К югу идут волнистые предгорья Саяна, к северу открывается красивая картина: начинаясь строго коническою сопкой, идет к западу ряд гольцов с голыми скатами, покрытыми лишь россыпями с глубоко изборожденными, резко зазубренными вершинами и глубокими морщинами, в которых белеют или сереют, смотря по переливам тени, глубокие еще снега».

Сообщение о водопадах не подтвердилось. Но обнаружен район с явственными следами древнего оледенения и область третичного вулканизма; один из потухших вулканов Саян носит теперь имя Кропоткина.

Посетив графитовый рудник на Алиберовом гольце, Кропоткин обращает внимание на явление зимней инверсии температур: на высотах зима оказывается теплее, чем в долинах.. Он высказывает предположение, что, возможно, это связано с западными теплыми ветрами, дующими на больших высотах.

И, как всегда, большой интерес проявляет он к жизни населения края, к его экономическим и социальным отношениям, к бытовому укладу. «Что загнало сюда человека? — задает он вопрос.—... Сюда шли подальше от всякого начальства, от всяких порядков... предки этих казаков сами норовили как бы подальше, поглубже забиться от всех властей». И он отмечает черты самостоятельности, независимости в жизни саянских переселенцев. Вообще, это — одно из главных его сибирских впечатлений. И в одном из писем к брату оно выражено особенно четко: «Вот, брат, какова Сибирь!.. Дивная страна!.. Народ умный, веселый, смотрит тебе прямо в глаза, не дичится, работящий, славный народ».

Через Патомское нагорье

Эта экспедиция, по всеобщему признанию, является вершиной сибирских исследований П. А. Кропоткина. Повод к ее организации, как и в остальных случаях, не имел ничего общего с наукой. Кропоткин, как всегда, внес научное содержание в решение практической задачи.

Задача была вроде бы простой. Хозяева Ленских приисков давно уже хлопотали о поиске кратчайшего пути с их золотых «резиденций» в освоенные районы Забайкалья. Обещали не жалеть денег для этой цели. Ряд экспедиций на купеческие капиталы был организован' Сибирским отделом Географического общества, но безрезультатно. Углубившись в горы, ограждающие с севера Читинскую котловину, изыскатели попадали в казавшееся бесконечным море крутосклонных гольцов, разделенных то каньоноподобными распадками) то широкими морями, то цепочкой ослепительных наледей.

П. А. Кропоткин предложил иной план; спуститься по Лене до устья Витима, пройти к приискам, а от них двинуться на юг. Проект поддержали, и экспедиция, снаряженная на средства золотопромышленников, вышла в начале мая 1866 г. из Читы.

Решающую роль в том, что такой план был принят, сыграла вырезанная на бересте тунгусская карта, на которой показана была тропа от Витима к устью Муи. Эта примитивная карта «так поразила меня своею очевидною правдоподобностью, что я вполне доверился ей»,— вспоминал Петр Алексеевич через 35 лет.

В очерке «Путешествие по р. Лене» подробно рассказано о движении экспедиции по великой реке на плоскодонках-павозках и почтовых лодках. Через месяц от с. Крестовского караван направился к Тихонозадонскому прииску на р. Ныгри, где находилась «резиденция» приисков.

275 км пройдены за 8 дней. Остановка на прииске использована Кропоткиным для своеобразной «инспекции» самодеятельных метеонаблюдений, проводившихся управляющим прииском. Он заменяет приборы новыми. Желая проверить свое предположение, возникшее еще во время саянской экспедиции, уходя, оставляет задание: специально изучить распределение температур при различных направлениях ветра.

Взяв провизии на три месяца, доверившись проводнику-якуту и тунгусской берестяной карте, отряд направляется через неведомые горы, реки, мари и тайгу прямо на юг, к Чите. Путь был нелегким. Без всякой тропы караван переваливал из одной долины в другую, преодолевая то плотные заросли кедрового стланика, то нагромождения камней курумников («каменных глетчеров»), то бурные потоки с завалами из стволов лиственницы, то бугристые болота и ослепительные поля наледей. Оказавшись на трудном участке пути, нельзя было заранее знать, возможно ли будет дальнейшее движение,, не придется ли поворачивать назад. Однажды, среди непроходимых марей, взбунтовались конюхи экспедиции, отказались идти дальше, решили повернуть к Лене. Кропоткин убедил их в том, что одним им не выбраться из горной страны, что идти с отрядом — единственный путь спасения. Но для улучшения взаимоотношений в экспедиции решено было, что все ее участники наравне с конюхами занимаются навьючиванием лошадей, проводкой их через опасные места, устройством бивуаков.

В маршруте без перерывов продолжалась глазомерная съемка {ее вел топограф П. Н. Машинский), собирались образцы горных пород и растений, регистрировались все встречавшиеся животные: (этим занимался И. С. Поляков). Кропоткин особенное внимание обращал на регулярные метеорологические наблюдения, включавшие в себя измерения атмосферного давления, температуры воздуха, на- . правления и силы ветра. Среди архивных материалов имеются три небольшого формата записные книжки, на обложках которых значится: «Подлинный журнал метеорологических наблюдений». В правом верхнем углу на всех — размашистая подпись молодого Кропоткина, заполнявшего страницы книжек мелкой цифирью и сокращенными метеорологическими терминами. Сохранились и сводные таблицы метеорологических наблюдений, «произведенных П. Кропоткиным». Всего им выполнено более 400 отдельных метеорологических наблюдений.

Эти наблюдения имели тогда особую ценность, поскольку вся огромная территория Восточной Сибири представляла в климатическом отношении «белое пятно», а данные об атмосферном давлении практически отсутствовали для России вообще. Заслуга Кропоткина была признана главой русской географии того времени П. П. Семеновым-Тян-Шанским, отметившим в своей, работе по истории РГО, что в Олекминско-Витимской экспедиции П. А. Кропоткина «метеорологические наблюдения производились по всему пути».

Экспедицией было открыто Патомское нагорье и ряд горных хребтов Лено-Витимского водораздела, один из которых В. А. Обручев позже предложил назвать хребтом Кропоткина. Там же были встречены следы древних ледников, позволившие Кропоткину развить, свою ледниковую гипотезу, первые доказательства которой обнаружены им были еще во время саянской поездки.

Олекминско-Витимская экспедиция по праву вошла в число наиболее плодотворных предприятий периода активного исследования окраин России, проводившегося под руководством Русского географического общества. Некоторые представления о ней можно получить по письмам из экспедиции, помещенным в настоящей книге.

Как бы последним аккордом деятельности Кропоткина в Сибири была организация в Иркутске сейсмической станции, для которой он сам сконструировал сейсмограф. 4 апреля 1867 г. состоялось его испытание: мимо здания Сибирского отдела Географического общества провезли пушки, чтобы вызвать нечто похожее на землетрясение. Сейсмограф конструкции Кропоткина успешно выдержал проверку. Возвращение с Олекминских приисков в Читу было триумфальным. Но сам Кропоткин уже думал в этот момент о другом. Все больше его занимали мысли о том, что главным содержанием жизни должно стать осмысление вопросов социального развития и участие в борьбе за преобразование устаревших форм общественной жизни в России. В письме брату с Тихонозадонского прииска он пишет: «Вот где вдоволь можно насмотреться на порабощение рабочего капиталом, на проявление великого закона уменьшения вознаграждения с увеличением работы». И в следующем письме: «Пора все это бросить, и в Питер. Быть может, общественные вопросы займут меня настолько, что оторвут от физики,— пусть, к ним все же больше моя душа лежит, чем к геологии и этнографии, которыми занимаешься в экспедициях. Впрочем, экспедиция тем отчасти хороша, что не дает времени задумываться о своем положении».

Принятию решения способствовало одно событие. На строительстве Кругобайкальской дороги произошло восстание работавших там ссыльных участников польского восстания 1863 г. Около пятидесяти человек предстали перед военным судом как раз в дни возвращения Кропоткина в Иркутск. Прервав работу над материалами экспедиции, он присутствует на всех заседаниях суда, записывает его ход. Подробный отчет вскоре был помещен «к великому неудовольствию генерал-губернатора» в «Биржевых ведомостях». Этот внешне бесстрастно-объективный отчет явился, очевидно, первым выступлением Кропоткина в качестве публициста. Подавление восстания, процесс в Иркутске и безжалостный расстрел пятерых участников восстания — все это не оставило никаких сомнений в невозможности продолжения армейской службы. Кропоткин уходит в отставку и вместе с братом весной 1867 г. возвращается в Петербург.

В Русском географическом обществе

Поступив в университет, Кропоткин устраивается на службу в Статистический комитет Министерства внутренних дел, директором которого был П. П. Семенов-Тян-Шанский (еще, правда, не получивший приставку к своей фамилии). Не без поощрения с его стороны Кропоткин активно включается в работу Географического общества. Сибирские материалы служат серьезным основанием для профессионального признания молодого ученого в кругу географов. Он выступает в числе инициаторов организации Метеорологической комиссии, входит в состав ряда других комиссий, в числе которых — Комиссия по организации нивелировки Сибири.

Золотой медалью Географического общества был отмечен труд ближайшего помощника П. А. Кропоткина девятнадцатилетнего учителя из Забайкалья Ивана Полякова. Собственно, участие в этой экспедиции определило его дальнейшую судьбу.

П. А. Кропоткин помог Полякову подготовиться к поступлению в Петербургский университет, закончив который он работал в Русском географическом обществе, а затем — в Зоологическом музее Академии наук, проводил исследования на Сахалине, на северо-западе Европейской России. К сожалению, жизнь этого талантливого зоолога оборвалась слишком рано — в сорокалетнем возрасте. Но все, что сделано им, несомненно, несет печать влияния Кропоткина.

Вопросы барометрического нивелирования, использования этого метода в орографических исследованиях, пожалуй, больше всего занимали Кропоткина первое время. В его руках оказался огромный материал непосредственно им произведенных измерений. Дополнив, его данными по другим районам земного шара, он берется за построение глобальной карты изобар, внося существенные исправления в карту, составленную английским метеорологом А. Буханом. Вычисляет он и свою барометрическую формулу, по которой определяет почти 700 пунктов Азии, Европы, Америки. Более всего, конечно, данных по Сибири. В приложении к отчету об Олекминско-Витимской экспедиции, вышедшем отдельным томом в 1873 г., была опубликована эта грандиозная таблица, подробно разобранная в специальной большой статье.

Спустя полвека, в 1919 г., Л. С. Берг сообщает Кропоткину по его просьбе сведения об абсолютной высоте Иркутска, и Петр Алексеевич с удовлетворением отмечает, что его вычисления оказались точными.

Барометрические расчеты нужны были для решения всецело захватившей Кропоткина в конце 60-х гг. проблемы строения горных систем Восточной Сибири и всей Азии. «Долгое время меня путали в моих изысканиях прежние карты, а еще больше — обобщения Александра Гумбольдта, который после продолжительного изучения китайских источников покрыл Азию сетью хребтов, идущих по меридианам и параллельным кругам. Но наконец я убедился, что даже смелые обобщения Гумбольдта не согласны с действительностью».

Годы кропотливой работы ушли, прежде чем удалось разобраться в основных закономерностях расположения горных хребтов и плоскогорий Сибири. «Сетка» Гумбольдта была отвергнута. Кропоткин установил, что генеральное направление хребтов Азии — с юго-запада на северо-восток, что они представляют собой сложную систему горных цепей, окаймляющих плоскогорья — остатки древнего материка. Именно это открытие вдохновило Петра Алексеевича на знаменитое высказывание: «В человеческой жизни мало таких радостных моментов, которые могут сравниться с внезапным зарождением обобщения, освещающего ум после долгих и терпеливых изыскании. То, что в течение целого ряда лет казалось хаотическим, противоречивым и загадочным, сразу принимает определенную гармоническую форму. Из дикого смешения фактов, из тумана догадок, опровергаемых, едва лишь они успевают зародиться, возникает величественная картина, подобно альпийской цепи, выступающей во всем великолепии из-за скрывавших ее облаков и сверкающей на солнце во всей простоте и многообразии, во всем величии и красоте... Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения».

В последующие годы, уже за рубежом, он неоднократно возвращался к вопросам, связанным с орографией Сибири и всей Азии. Орографические очерки Кропоткина печатались на французском и английском языках, выходили в Париже, в Брюсселе, Лондоне. Их первый вариант он опубликовал еще в России, сдав рукопись в печать незадолго до ареста и заключения в Петропавловскую крепость. Отделение физической географии Географического общества избирает П. А. Кропоткина своим секретарем. Д вскоре после этого, зимой 1871 г., он возглавил комиссию по составлению проекта «экспедиции для исследования русских северных морей». 17 марта он докладывает о нем на заседании Совета РГО. Предполагалась большая комплексная экспедиция, работы которой должны были распространиться и на северные окраины сибирского материка, на моря, их омывающие. Кропоткин намечен был начальником этой экспедиции, которая не состоялась из-за отказа правительства предоставить средства. Но сам проект занял достойное место в истории полярных исследований. Деятельность П. А. Кропоткина в Географическом обществе России была разносторонней. Он сотрудничает с такими известнейшими исследователями России, как Н. А. Северцов, Н. М. Пржевальский, А. П. Федченко, А. И. Воейков и многие другие. Кропоткин считался основным специалистом по геологии и географии Сибири. В его работах, написанных на сибирском материале, целый цикл которых выходит в начале 70-х гг. XIX в., дается основательная характеристика горных пород различных районов Сибири, рельефа, древних и современных рельефообразующих процессов. Многие из высказанных в этих работах идей. Кропоткина легли в фундамент таких современных наук, как геоморфология, четвертичная геология, палеогеография. Это мысли о происхождении речных долин в Сибири, о природе фьордового типа берега, озеровидных расширений в долинах, «курчавых скал», лесса и «эрратических» (т. е. принесенных из районов с иным геологическим строением) валунов.

Подготовляя к изданию материалы по орографии Сибири, П. А. Кропоткин исследовал расположение гор на юге Енисейской губернии — в хребте Кузнецкий Алатау. В «Орографическом очерке Минусинского и Красноярского округа Енисейской губернии» (1873) он замечает: «Как ни хотелось бы нам хоть в этом случае примкнуть к воззрениям Гумбольдта по орографии Восточной Сибири, но и тут мы должны стать в явное противоречие с ним, ибо не только не видим в рассматриваемой части Кузнецкого Алатау меридионального кряжа, но даже видим явные признаки юго-западного — северо-восточного кряжа, на существование которого есть уже весьма существенное указание у Палласа.

В том же 1873 г. выходит в свет «Общий очерк орографии Восточной Сибири» П. А. Кропоткина. Впервые в этой работе сложнейший рельеф огромной сибирской территории рассмотрен с большой для того времени детальностью и точностью. Выделены обширные высокие плоскогорья, существование которых до этого в Сибири отрицалось (Кропоткину пришлось по этому вопросу поспорить с географом М. И. Венюковым на одном из заседаний Географического общества), окаймляющие их цепи хребтов и горные страны альпийского типа со следами древнего оледенения. Сенсационен был вывод Кропоткина о том, что гигантский Становой хребет, изображавшийся на всех картах со времени землепроходцев в виде «каменного поя са», протягивавшегося от Большого Хингана в Маньчжурии до берегов Чукотки, не существует как единая система. Водораздел между реками Тихого и Северного Ледовитого океанов Кропоткин поместил на обрывающемся уступом длиной в 900 верст плоскогорье. Неверные представления, однако, еще долго жили, и в энциклопедии Брокгауза и Эфрона еще можно было прочитать о том, что Становой хребет протягивается на 4000 верст. В настоящее время его длина принимается в 300 км. Кропоткин был не так уж далек от истины.

Летом 1871 г. в ожидании решения о полярной экспедиции РГО командирует П. А. Кропоткина вместе со знатоками геологии России Г. П. Гельмерсеном и Ф. Б. Шмидтом в Финляндию и Швецию для исследования следов древнего оледенения. В письмах из Финляндии, публиковавшихся в «Известиях РГО», Кропоткин обращает внимание на сходство в облике ландшафтов южной Финляндии и Восточной Сибири и объясняет это общей причиной — развитием четвертичного оледенения. Одни и те же следы древних ледников обнаруживаются и в центральной части азиатского материка, и в Прибалтике.

Исследования в Финляндии и Швеции целиком подтвердили взгляды П. А. Кропоткина на причины распространения валунов и ряда характерных форм рельефа, которые противоречили общепринятым представлениям, исходящим из теории холодного моря, в котором плавали айсберги, переносящие валуны. В Саянах и на Олекминско-Витимском водоразделе Кропоткин встретил валуны, исчерченные правильной штриховкой. Только ледник мог оставить такие царапины. Эти находки предопределили постановку в отчете об Олекминско-Витимской экспедиции палеоклиматического вопроса. Действительно ли Северная Азия пользовалась климатом несравненно более теплым, чем сопредельные с нею страны? Или же... климат Сибири остался столь же сухим, как и теперь, и тем препятствовал, так же, как и теперь, образованию ледников?»

Размышляя о благоприятном для возникновения, ледников климате, Кропоткин приходит к выводу о первостепенном значении для существования ледников достаточных зимних осадков. Избыток атмосферных осадков, а не пониженные температуры, поддерживает жизнь ледников. Этот вывод, сделанный более ста лет назад на материале кропоткинских маршрутов по Восточной Сибири, является одним из важнейших положений современной (совсем недавно самостоятельно оформившейся науки) гляциоклиматологии. К нему примыкает и другая идея, изложенная в последнем написанном в России труде, который известен географам под названием «Исследования о ледниковом периоде». Кропоткин предположил, что на определенной глубине, под слоем, в котором происходят сезонные колебания температуры, в леднике поддерживается уровень с постоянной температурой, равной средней температуре воздуха за год в этом месте. Широкое изучение ледников Земли, развернувшееся в XX в., подтвердило оба эти вывода П. А. Кропоткина.

Во время экспедиции в Финляндии Петр Алексеевич получает телеграмму из Петербурга с приглашением занять должность секретаря Русского географического общества. Он отказывается от предложения, окончательно принимает здесь решение посвятить себя революционно-пропагандистской деятельности.

После экспедиции он продолжил разработку «ледниковой гипотезы». 21 марта 1874 г. состоялся его итоговый доклад в РГО. После оживленных прений собрание признало справедливость доводов в пользу новых идей. Это была победа, открывавшая широкую дорогу на научном поприще. Но никто из присутствовавших не мог предполагать, что «восходящая звезда» географии российской наутро окажется в каземате Петропавловской крепости за революционную пропаганду среди рабочих Петербурга. Два года одиночного заключения позволили Кропоткину довести почти до конца капитальный труд «Исследования о ледниковом периоде». Первый том был издан Географическим обществом. А рукопись второго осталась в тюрьме и до сих пор полностью не найдена.

30 июня 1876 г. с помощью друзей на воле Кропоткин совершает свой знаменитый побег из Николаевского военного госпиталя. За ним последовали сорок лет эмиграции. Жизнь вне России.

О Сибири вдали от Сибири

Проведя в юности пять лет в Сибири, П. А. Кропоткин никогда больше не бывал в этом краю, которому обязан был многим. Но удивительное дело: ни в годы эмиграции, ни по возвращении в революционную Россию в июне 1917 г. он не забывал Сибири, неоднократно возвращаясь к ней в своем разнообразном творчестве. Объяснение такой привязанности он дал в «Записках революционера»: «Пять лет, проведенных мною в Сибири, были для меня настоящей школой изучения жизни и человеческого характера... Мои продолжительные путешествия, во время которых я сделал более семидесяти тысяч верст на перекладных, на пароходах, на лодках и, главным образом, верхом, —удивительно закалили мое здоровье. Путешествия научили меня также тому, как мало в действительности нужно человеку, когда он выходит из зачарованного круга условной цивилизации... человек чувствует себя удивительно независимым даже среди неизвестных гор, густо поросших лесом или же покрытых глубоким снегом. Я мог бы написать целую книгу об этой поре моей жизни».

Сибирь была школой жизни Кропоткина, его научного опыта, его мировоззрения. В другом месте «Записок революционера» он писал: «Годы, которые провел я в Сибири, научили меня многому, чему я вряд ли мог бы научиться в другом месте... Я ясно осознал созидательную работу неведомых масс, о которой редко упоминается в книгах, и понял значение этой построительной работы в росте общества... Путем прямого наблюдения я понял роль, которую неизвестные массы играют в крупных исторических событиях: переселениях, войнах, выработке форм общественной жизни. И я пришел к таким же мыслям о вождях и толпе, которые высказывает Л. Н. Толстой в своем великом произведении «Война и мир».

Сибирь положила начало широкому развитию личности Кропоткина. В Сибири он стал ученым.

Оказавшись в 1876 г. за границей на нелегальном положении, без каких-либо средств к существованию, П. А. Кропоткин активно включается в литературно-научную деятельность. Ему помогло то, что он был уже известен в научных кругах Европы, его заметки печатались в Италии, Англии, Германии (см. библиографический список). Постоянно сотрудничает он в английских журналах «Nature» («Природа»), «Geographical journal» (Журнал Королевского географического общества), а затем в научно-популярном «The Nineteenth Century», в газете «Time» и в других изданиях. Позже он участвует в составлении статей для Британской и энциклопедии Чемберса. Среди многочисленных статей и заметок очень многие тематически связаны с Сибирью и Дальним Востоком («Хинган», «Забайкалье», «Сибирь», «Якутск», «Енисейск», «Иркутская губерния», «Амурская область», «Байкал» и др.)

В1886 г. вышел в свет шестой том «Всеобщей географии» Элизе Реклю. В 1892 г. картографическое заведение А. Ильина в Петербурге издало его в переводе на русский язык под названием «Земля и люди». В предисловии к тому Э. Реклю писал: «Г-н Кропоткин в особенности может по праву приписать себе многие страницы этой книги. Воскресив для меня воспоминания о своих географических исследованиях в Сибири и в Маньчжурии, он сообщил мне свои записки и наблюдения и указал мне, что он мог сделать лучше, чем кто бы то ни было, оценив относительное достоинство статей и мемуаров, помещенных в русских научных изданиях». В этом объемистом труде мы узнаем факты, собранные Кропоткиным в его сибирских экспедициях, встречаем сообщения, сделанные им на основе этих фактов, по вопросам орографии, гидрографии и климата Сибири. Встречаем его вывод о высокой степени континентальности сибирского климата, и в особенности Якутии, о большом значении в формировании температурного режима зимы термических инверсий, возникающих в условиях резко континентального климата. Конечно, кропоткинским следует считать и этот вывод: «Мало найдется климатов более здоровых, чем климат холодной Восточной Сибири, где воздух так прозрачен, так спокоен, так совершенно сух и чист».

Путешествуя в 1897 г. с известным геоморфологом Вальтером Пенком по Канаде, Кропоткин обращает внимание на многие черты сходства природы этой страны и природы Сибири и подчеркивает их в своих статьях, посвященных этой поездке. Одна из этих публикаций заинтересовала Л. Н. Толстого, который именно на ее основе разработал план переселения духоборов в Канаду.

Среди рукописей П. А, Кропоткина, относящихся к двум последним десятилетиям XIX в., можно обнаружить большие статьи «Флора и фауна Сибири», «Орография Восточной Сибири», «Горные страны прибрежья Тихого океана», «Орография Азии», «Путешествие в Сибирь». Некоторые из них опубликованы в Англии и Франции. Кропоткин выступал с лекциями о природе Сибири и истории её исследований. Известно, что такие лекция прочитаны были им в Манчестере и Эдинбурге. В английской периодике постоянно появлялись заметки, освещающие достижения русских географов. Одним из первых Кропоткин оценил результаты исследований Эдуарда Толля, посвятив ему статью в журнале «Geographical journal» ( т. 23, №6, 1904).

В период объявленных в России временных «свобод» (1905-1906 гг.) в переводе с английского в Петербурге издается книга П. А. Кропоткина «Ссылка в Сибирь». В ней Сибирь рассмотрена как страна ссылки и каторги, в которую за последние 60 лет было насильственно отправлено царским правительством более миллиона человек. Особо останавливается Кропоткин на проблеме знаменитых сибирских побегов с каторги. «Тайга...— пишет он,— густо населена беглецами, бродягами, которые подобно непрерывному потоку людей медленно стремятся вперед, по направлению к западу, движимые надеждой достичь когда-нибудь в конце концов своей родной деревни по ту сторону Урала... и каждую весну можно Читы видеть огни беглецов, которые они зажигают вокруг маленькой столицы Забайкалья, на лесистых склонах лежащих вокруг нее гор». Каждый год бежит из Сибири 20—30 тысяч человек. «Какая бездна страданий скрывается за этими тремя словами: «бегство из Сибири»,— восклицает Кропоткин, а в конце книги заключает: — Никакие частичные преобразования, никакая смена людей не могут улучшить это ужасное положение вещей, ничто, кроме полного преобразования коренных основ русской жизни!»

Гневом и болью переполнена статья П. А. Кропоткина о Ленском расстреле в апреле 1912 г., о преступлении царизма, совершенном на Содайбинских приисках, как раз тех самых приисках, от которых пролег путь экспедиции П. А. Кропоткина в Олекминско-Витимскую горную страну летом 1866 г. В названии теперешнего поселка Кропоткин близ Бодайбо отражена память и о посещении его выдающимся географом в 1866 г. и об этом страстном отклике на трагические события революционера-публициста...

Судьба научных идей Кропоткина

Экспедиции П. А. Кропоткина, открытые им пути в Забайкалье и Маньчжурии вспоминали те, кто продолжил его исследования. Олекминско-Витимский путь, открытый Кропоткиным, обсуждался в качестве варианта трассы железной дороги от Читы на золотые прииски Бодайбо. Близ пути Кропоткина через Большой Хинган пролегла Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД).

Не так уж много исследователей, вплоть до наших дней, прошло путями Кропоткина. Все они непременно вспоминали о своем предшественнике — и всегда с большим уважением, даже если возражали против некоторых его выводов. Сибирские работы П. А. Кропоткина довольно быстро стали известны за границей. Эдуард Зюсс ссылается на них неоднократно в своем классическом многотомном труде «Лик Земли».

Ледниковая теория П. А. Кропоткина родилась в Восточной Сибири. Долгое время шли споры по вопросу о размерах сибирского древнего оледенения. И. М. Козьмин, посетивший горы Северного Забайкалья в 80-х гг. XX в., отмечает, что «ледниковые явления были впервые замечены известным геологом П. Кропоткиным». Но, подтверждая сам этот факт, установленный Кропоткиным, он считает, что ледники были только горными, альпийского типа, и не составляли единого ледникового покрова.

И. Д. Черский совсем отрицал саму возможность древнего оледенения в Сибири. Но В. А. Обручев согласился с выводами Кропоткина. Он подробно анализирует палеогляциологические исследования Кропоткина в своей работе «Оледенение Северной Азии» (1930). В очерке научной деятельности П. А. Кропоткина В. А. Обручев писал о нем как об ученом, «склонном к тщательному анализу и широким обобщениям». И хотя в ряде случаев эти обобщения оказались недостаточно полными и не во всем верными, их роль в развитии науки несомненна. На сибирские работы П. А. Кропоткина ссылаются исследователи уже ряда поколений.

В последний год века в верховьях Алдана и Олекмы прошел отряд Восточно-Сибирского отдела Географического общества. Геолог С. Я. Подьяконов в своей отчетной статье вспоминает Как очень точную карту верховьев Олекмы, составленную П. А. Кропоткиным, на которой впервые отсутствовал гигантский Становой, или Яблоновый, хребет, протягивавшийся от Монголии до Берингова пролива. Только в самые последние годы было установлено действительное строение гор Северного Забайкалья. Размеры Станового хребта уменьшены до 400 км. Но первый шаг в этом направлении сделан Кропоткиным. И это не забыто.

Статья Н. Ф. Леонтьева, Л. И. Мухиной и других, рассказывающая о самых новых представлениях, об орографическом строении Забайкалья, начинается с характеристики заслуг П. А. Кропоткина в исследовании региона: «Крупнейшим шагом в обобщении всего этого материала.... стал известный труд П. А. Кропоткина «Общий очерк орографии Восточной Сибири». Авторы признают, что «схема Кропоткина многие годы господствовала в географической литературе».

На геоморфологические исследования П. А. Кропоткина ссылается, давая им высокую оценку, советский географ С. С. Коржуев в монографии «Морфотектоника и рельеф земной поверхности», изданной в 1974 г. А двумя годами позже был отмечен как важное научное событие столетний юбилей книги «Исследования о ледниковом периоде». Ему были посвящены специальные заседания Географического общества СССР, Московского общества испытателей природы, а также ряд статей в научных и популярных журналах.

В самые последние годы обращено внимание на метеорологические исследования Кропоткина в Сибири, о которых на долгое время как бы «забыли» географы и историки географии.

Особенно актуальными в наше время оказались идеи П.; А. Кропоткина о географии как единой комплексной науке. П. А. Кропоткин географию считал единственной из наук, которая может «объединить все естественные науки, что необычайно важно при изучении природы, слагающейся не из единичных явлений, а из целых групп явлений, причинно связанных между собой комплексов». На эту сторону деятельности ученого указал историк географии А. Ф. Антошко в своей статье, опубликованной в «Вестнике МГУ» к 40-летию со дня смерти П. А. Кропоткина.

Для нас очень ценно, что особое значение в формировании личности П. А. Кропоткина имела Сибирь и что для нее он сделал тоже немало.

Как современно звучат такие слова Кропоткина: «Хотя и принято считать Сибирь неисчерпаемым источником относительно леса и зверя, но все истощается при чрезмерном пользовании». Хочется вспомнить и другие его слова: «Впрочем, дело Сибири еще впереди; теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни».

В. А. Маркин, кандидат географических наук

Основу этой книги составили корреспонденции П. А. Кропоткина из Сибири, печатавшиеся в воскресном приложении к газете «Московские ведомости», выходившем под названием «Современная летопись».

Эти материалы дополнены статьями Кропоткина, появившимися в те же 60-е гг. в других изданиях: «Русский вестник», «Записки для чтения» и др. Включены в сборник также письма брату Александру, посылавшиеся из Олекминско-Витимской экспедиции, которое вошли в двухтомник, вышедший в 1933 г.

Единственным исключением, выходящим за эти хронологические рамки, явилось письмо П. А.. Кропоткина к сибирским кооператорам, написанное им в июне 1918 г. и опубликованное посмертно в 1924 г. в Бюллетене Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П.А.Кропоткина. Оригиналов этих писем в архивных коллекциях русских газет и журналов, к сожалению, обнаружить не удалось. Нет их также и в архиве П.А. Кропоткина, который сложился. после того, как он в 1876 г. вынужден был эмигрировать из России.

Авторский текст печатается без изменений. В отдельных случаях проведены сокращения, вызванные необходимостью избежать главным образом повторов, которые допустимы при публикации корреспонденции из номера в номер и не нужны в одном издании. Примечания Кропоткина обозначены знаком и сохранены под строкой; необходимые разъяснения и дополнения, помещенные в авторском тексте, взяты в квадратные скобки; даты сохранены по старому стилю, составительский комментарий вынесен в конец книги., В научно-справочном аппарате приведены все обнаруженные на - сегодняшний день опубликованные работы П. А. Кропоткина, в которых он касался вопросов геологии, географии Сибири, ее истории и социальной жизни.

Из Восточной Сибири

13 августа 1862 г., Тюмень

Проливной дождь лил, когда я выезжал из Перми1, и вот прошло пять дней, а дождь перестает иногда лишь на несколько часов; холодно, сыро, петербургская изморось пробирает до костей. Хлеб везде стоит еще на корню, потому что не дозрел, да и начать уборку невозможно; надежды на хороший урожай лопаются. Хлеб выходит соломой хорош, зерном же очень плох, а как ещё удастся собрать?.. И вот, цены, начинавшие было падать, приостановились в понижении. Везде жалуются на

необыкновенный холод: когда я был в Перми, максимум температуры достигал только 7 или 8°, а на восточном склоне Урала в одной из деревень говорили мне, что были уже три раза морозы, из которых один, 27 июля, такой, что вода в кадушке замерзла ночью более нежели на палец; конечно, вследствие этого зелень у овощей вся почернела, даже картофель начал гнить. Дожди развели на дорогах такую грязь, что колёса уходят в неё по ступицу... Но позвольте сказать вам несколько слов про дорогу. От Перми до Екатеринбурга2 она имеет одну интересную особенность: тут не существует официального шоссе, но шоссе образовалось доморощенное и очень порядочное, из галек, которыми изобилуют тамошние реки*. Насыпалось оно постепенно обывателями и теперь чинится ими же; при этом в иных местах повинность отправляется натурой; в других мир платит известную сумму, и починка дороги находится в ведении казны. Там, где исправляют, «ладят» сами крестьяне, шоссе прекрасно: гладко, и камня насыпано достаточно; там же, где исправляет казна, просто ехать нельзя: «все зубы повыбьет», как выразился ямщик: насыпаются не галька, а крупные, плоские камни, что делает из шоссе что-то вроде мостовой губернского города.

От Перми дорога все шла по горам: мы переезжали отроги Уральского хребта, которых здесь бесчисленное множество. Вдали по горам виднеются заводы, белая церковь с чугунною решеткой на синеватом фоне сосновых лесов; вокруг нее разбросан чуть ли не целый городок. Аккуратные домики с тесовыми крышами и прямые улицы, вдали доменная печь, массы красноватой руды вокруг нее – вот общая их физиономия. Заводы очень людны: есть иные, где число рабочих доходит до трех тысяч.

Наконец, за Билимбаевским заводом, сквозь туман, показалась синеватою грядой главная цепь Урала. Мы стали подниматься, проехали еще один из множества заводов и взобрались на самый верх хребта. Тут, на высшей точке главной цепи, в нескольких шагах от дороги, стоит окруженный чугунной решеткой сероватый мраморный столб. На одной стороне его вырезано «Европа», на другой «Азия». Я оглянулся в последний раз: сзади виднелись крупные холмы, спутники главной цепи, белые колокольни на горизонте; впереди пологие спуски восточного склона, кругом невообразимые леса...

Мы въехали в Азию физическую; но административная Европа еще продолжалась. Пермская губерния зашла частью и в Азию, и два ее города, Екатеринбург и Камышлов, лежали еще на нашем пути.

Не скажу вам многого про Екатеринбург, – я пробыл в нем слишком мало, несколько часов. Одно я заметил: Екатеринбург – город живущий и живучий. Он не заглохнет, ему смело можно предсказать хорошую будущность, особенно когда приведется в исполнение сибирская железная дорога, которая, конечно, не минует его. Самое лучшее доказательство значения Екатеринбурга то, что он хотя и не губернский город, а гораздо больше, красивее и богаче многих губернских: в нем жизнь видна на улицах; торговля идет хорошо, жители не жалуются на скуку, напротив, говорят, что живется весело; наконец, образовавшееся тут педагогическое общество свидетельствует, что деятельность в нем не одна промышленная и торговая.

В Екатеринбурге меня, разумеется, осадили резчики и гранильщики всех калибров: иные приносили с собою целые лавки печатей, запонок, пресс-папье из дымчатого топаза, горного хрусталя, яшмы и пр., другие – несколько десятков запонок собственной работы; я постарался отделаться от них и выехал. Но выехал же не на радость!.. Дорога в Тобольской губернии отвратительна. По целым верстам тянутся бревенчатые гати посреди болотистых лесов; лошади вязнут в грязи, экипаж подпрыгивает как мячик. Обыкновенно, чтобы дать понятие о такой гати, говорят: «проведите пальцем по фортепьянным клавишам», я, пожалуй, согласен с этим сравнением, но с оговоркой: «непременно проведите по черным». И это большой сибирский тракт, по которому в год провозят до 200 ООО мест чаю!.. Я старался добиться, отчего дорога в таком состоянии, средств, что ли, нет? Но песня по всей Руси одна и та же: крестьяне поклонятся исправнику, он их и распустит, только песочку велит побросать.

Но зато если дорога за Уралом так гадка, то есть и утешительные стороны: чистота на станциях везде необыкновенная; уверяю вас, что полы, которые, большей частью, покрываются ковриками, чище стола подмосковного крестьянина; постройки прочны, аккуратны, щели везде замазаны, и я не видел еще ни одного насекомого, кроме, и то изредка, «резвых» прусаков, как их назвал Тургенев. Посуда подается всегда чистая на чистом подносе, самовар блестит. Везде чистота, трудолюбие и довольство, несмотря на то, что мы теперь находимся в одном из самых бедных округов Тобольской губернии. Пахотной земли здесь около 4 десятин на душу, и видно, что тут дорожат тем, что взрастят: пашни везде огорожены крепким забором, скота в хлебах вы никогда уж не увидите. Хлебопашеством, однако, прокармливаться трудно, и жители уходят на заработки в извозничество; дома ткут ковры в большом количестве, делают колеса и т. п. Ковры находят себе сбыт в Тюмени, откуда расходятся повсюду; они очень хороши, прочны и недороги.

Чем объяснить это довольство на болотистых тюменских равнинах? Главная причина, конечно, предприимчивость и трудолюбие, свойственные всем выходцам, а потом отсутствие крепостного права.

Сегодня я приехал в Тюмень. Она состоит из двух частей, нагорной и нижней, за Турой. В нагорной много церквей, каменные дома; там присутственные места и чиновная аристократия; в нижней мещанские деревянные домишки и везде, как тут, так и там, страшная грязь на улицах; такой нигде, положительно, не приходилось мне встречать. Тюмень с каждым днем становится все важнее и важнее вследствие возникающего здесь сибирского пароходства по Иртышу и Оби до Томска. Число буксирных пароходов постоянно возрастает: в 1860 г. их было всего девять; теперь тринадцать, из которых семь больших, от 80 до 120 сил, один в 50 и пять маленьких от 25 до 35 сил. Теперь строится еще один пароход, который скоро будет спущен. Одного надо пожелать: побольше знания и уменья при постройке, а то, например, пароход Рязанова «Иоанн» вышел так плох, что чуть ли не его самого приходится буксировать. А затем пожелаем устройства пассажирского пароходства. Буксирные пароходы хотя и берут пассажиров, но ходят редко и слишком долго, от 16 до 18 дней от Тюмени до Томска, между тем как на почтовых этот переезд совершается в семь, восемь дней. Впрочем, замечу, что эта мысль уже заявлена здешним купечеством, и, следовательно, надо полагать, скоро приведется в исполнение. Устройство правильного пассажирского сообщения между Тюменью и Томском могло бы заставить проезжих ездить на Тюмень лучше всевозможных предписаний почтового начальства. Надо вам сказать, что проезжающие обыкновенно минуют этот город, сворачивая из Екатеринбурга на Шадринск и потом выезжая на большую дорогу проселками. Это составляет большую экономию в прогонах, так как на тракте вольных почт неизвестно, на каком основании назначена неслыханная здесь цена по 3 коп. за лошадь. Проселком платится по 3—4 коп. за тройку; кроме того, дорога на Шадринск прямее. Вот отчего большинство туда и едет. В охранение же выгод содержателя вольных почт почтовое начальство издало запрещение всем едущим в Сибирь по казенной надобности сворачивать с тюменского тракта и заставляет делать крюк и платить дороже. Конечно, это предписание, как и многие другие, не приводится в исполнение, да, кроме того, все купцы, которых проезжает такое множество на Нижегородскую и Ирбитскую ярмарки, всегда ездят на Шадринск. Пассажирские пароходы с недорогою платой, конечно, заставили бы их ездить на Тюмень.

Прежде чем кончить письмо, позвольте сделать еще одна замечание; я хочу подтвердить сказанное г-ном Завалишиным4 о стремлении здешнего купечества к образованию, так громко заявленном пожертвованиями г-на Шешукова и других на устройство учебных заведений. Это стремление составляет особенность не одного здешнего купечества: из разговоров с людьми низших классов я убедился, что самый бедный мещанин и тот непременно старается выучить своего сына грамоте, и действительно училище в Нижней Тюмени постоянно полно. Наконец, число выписываемых журналов и газет сравнительно очень велико: одного «Сына Отечества»5 получается в город более 50 экземпляров, не говоря уже о других.

Соврем. летопись. М., 1862, № 36, с. 30—31

25 августа 1862 г., Томск

Да, странное впечатление должна производить Сибирь на каждого приезжего, как бы мало он ни был предубежден против нее. С самого детства все мы наслышались про эту страну, как про место ссылки, про какую-то низменную покатость к Ледовитому океану, только на юге плодородную, а то всю покрытую болотами и тундрами, и привыкли представлять ее себе чем-то диким, пустынным... страшным.

Такою, правда, и явила мне себя Сибирь в Тюменском округе. Куда ни оглянитесь, кругом болота, заросшие густою травой да мелким, жиденьким, кривым березняком. На больших пространствах этот березняк посох – его губит избыток воды. Трава поднимается высокая, густая, жесткая; из-за нее не видно воды, которая разве только проглянет в виде отдельных болотных озерков. Казалось бы, перед вами луг, но стоит отойти на три шага от дороги, чтоб окончательно завязнуть в жидкой трясине, выбраться из которой уже нет возможности. Да и дорога-то какая? Нескончаемые гати, покрытые жидкой грязью, с убийственными «сланями» под нею, которые целые десятки верст извиваются по болотам, выбирая менее топкие места. Кругом все глухо. И птицы-то никакой не слышно... Таков весь Тюменский округ.

Но, проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии, я с удивлением вглядывался в окружающее и задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь с ее дремучей тайгой, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам там мало знакома та чудная Сибирь с ее богатыми, необозримыми лугами, где наметаны сотни стогов сена, да каких, каждый с порядочную избу, с ее бесконечными пашнями, где рослая пшеница так и гнется под тяжестью огромных колосьев, где чернозем так жирен, что пластами ложится на колесах, а навоз, как вещь бесполезная в хозяйстве, гниет в кучах позади деревни, – эта благодатная страна, где природа – мать и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость? Отчего? Или оттого, что мы знаем Сибирь только как страну ссыльных, или оттого, что, по природной беспечности, кто и знает ее, то лишь для себя, а с другими не делится сведениями? Не знаю, не берусь решить, но со своей стороны заявляю только замечательное богатство проеханных мною южных округов Тобольской губернии. Земли самого чудного качества здесь много, слишком много: на целые сотни верст раскинулись Иртышская и Барабинская черноземные степи, где плодородные нивы сменяются густо заросшими лугами, где всякой птице привольно, где около дороги трещат сотни сорок и, распустив хвосты, хлопотливо перелетают с места на место, или утки беззаботно полощутся в озерках и подпускают человека на близкий пистолетный выстрел, да громадные орлы царят на телеграфных столбах и, спугнутые колокольчиками, медленно, кругами улетают в степь.

Конечно, о недостатках земли тут не может быть и помину: крестьянин, распахивающий ежегодно 25 десятин и более (до пятидесяти) – не редкость*. Пшеница родится превосходно; во ржи (которой, впрочем, здесь сеют очень мало) редкий колос содержит менее 60 зерен. Понятно, что цены на хлеб должны быть очень низки, и теперь, после трехлетних неурожаев, пуд ржаной муки стоит 35—40 коп., пшеничной 50—70 коп.; но ввиду замечательно хорошего урожая эти цены начинают падать. Огромное количество лугов* даст возможность содержать много скота, и молочной пищи всегда вдоволь. В любой, даже бедной избе, вас накормят за бесценок прекрасными щами, жареною говядиной, кашей, пирогами (это не русский ситник без начинки), таньгами (род ватрушек) и везде найдете хороший пшеничный хлеб. И это еще теперь, когда дома сидит только какая-нибудь старуха, а все на заимке (что-то вроде хутора). Лошади у крестьян красивые, здоровые, сытые и очень дешевы. При дороге не особенно грязной в мой легкий, парный тарантас впрягали постоянно 4 лошади (за парные прогоны, которые здесь 11/2 коп. за версту). Однажды приходит на станцию староста. «Сколько прогонов? — спрашиваю я. – На пару платите?» – «Да, двадцать две версты – 66 коп., ваше благородие». Я плачу. «Да не прикажите, ваше благородие, ямщикам запрягать больше четырех коней, дорога ровная, сухая». – «Хорошо, да и тройки много, если сухая». – «А они, ваше благородие, шестерик запрягают». Я выхожу: действительно запрягают 6 лошадей. На все мои убеждения, что при двух седоках и восьми пудах клади в этом легком тарантасе и тройке делать нечего, мне отвечают: «Ничего, ваше благородие, коням легче будет». Конечно, можно себе представить, каково везут – 14 верст в час при хорошей дороге считается не особенно скорою ездой.

Совокупное влияние всех этих благоприятных условий сделало то, что здешний народ далеко превосходит во всем великорусского крестьянина: сибиряк вежлив, но в нем нет заискивающей услужливости; как он, так и женщина-сибирячка свободно относятся к вам, как равный к равному, без холопских замашек; вы пьете чай, и хозяйка приходит, садится против вас и бесцеремонно вступает в разговор. Сибиряк смотрит бодро, весело, большею частью очень толков, сметлив, удивительно опрятен и любит чистоту в избе; но вместе с тем он хитер, надувает вас, если вы поддаетесь, и много слишком материально относится к жизни; в русском крестьянине больше симпатичности, сочувствия к собрату, больше поэзии, мне кажется. Сибиряк большой щеголь: как мужчины, так и женщины охотно тратятся на наряды: любо тлеть на них, когда они выходят на сенокос в ярких рубахах и платьях или, еще лучше, когда в базарный день приезжают в город на прекрасных лошадях с щегольскою сбруей, в широчайших бархатных шароварах, в поддевках из тонкого сукна. Крестьянки все носят платья немецкого покроя, одеваются очень ярко и пышно, говорят, даже кринолины заходят в деревни.

Зато сибиряк и сознает свое превосходство над русским: крестьянином. О России и «расейских» они отзываются с презрением: слово «расейский» считается даже несколько обидным.

– Вот, м[илостивый] г[осударь], какою явилась мне эта страшная Сибирь: богатейшая страна с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало еще сделано. Ощутительно необходимо увеличение числа школ, учителей, медиков и всяких знающих людей. Не менее необходимо улучшение путей сообщения, а то в дождливое время дороги делаются просто непроходимыми. Впрочем, дело Сибири еще впереди; теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни.

Вам, может быть, покажется странным, что я ничего не пишу о проеханных мною городах. Писать нечего. Вот физиономия Ялуторовска и Ишима: широкие улицы, на которых лежит густая черная грязь по колено; домики деревянные той же архитектуры, как и в деревнях, несколько церквей и каменных домов – отличие городов от сел. Омск —-город, идуший вперед, с признаками жизни на улицах, город военный, центр управления Западною Сибирью. Томск – довольно большой, красивый губернский город, по-видимому оживленный, весь обстраивающийся, и, к счастью, не совсем похожий на русские губернские города; в нем скука, говорят, не заедает обитателей, как, например, в Перми. Больше ничего не пишу, потому что остановился в Томске на самый короткий срок; впереди Амур, на котором скоро (в конце сентября) прекратится пароходство, а до Амура еще около 3000 верст. Тогда пришлось бы спускаться на лодке, осенью, со всевозможными лишениями. Потому я так и спешу.

Соврем. летопись. М., 1862. № 38, с. 10-12

16 сентября 1862 г., Иркутск

Во время пребывания моего в Томске, куда я ни показывался, везде меня стращали дорогой. «Ну, батюшка, понатерпитесь вы, пока доедете до Мариинска, особенно после бывших дождей», – говорили мне мои знакомые, по большей части из-за карточного стола. «А что, уж очень плохо?» – «Да как же плохо-то не быть? Во-первых, чернозем да болота, а во-вторых, дорог никогда уж не чинят. Вот сколько лет живем, а про починку дорог и не слыхивали».

Все это наводило на не совсем приятные размышления; к тому же небо заволокло, целый день шел дождь, мелкий, осенний, петербургский. Когда я выехал, стало холодать, дождь усиливался и наконец перешел в снег, который повалил такими хлопьями, что засыпал землю более чем на четверть. Всю ночь валил он, и утром мне представилось довольно интересное зрелище: целые леса на громадные пространства были положительно засыпаны; а в то время деревья были еще в листьях; от тяжести навалившегося снега они гнулись и наконец совершенно полегли; только изредка попадались высокие взъерошенные ели и лиственницы. Это происходило 27 августа. Я начинал уже бранить сибирский климат; но оказалось, что такого раннего снега не помнит в Сибири ни один старожил. Неужели и у вас, в Москве, было такое же холодное, дождливое лето, как по всей Западной Сибири? Между тем за Байкалом происходило совершенно противное – невыносимая жара, страшная засуха, так что урожаи плохи, травы мало; на Амуре такое мелководье, что в верховьях его, на Шилке, с трудом проходят лодки, и пароходы стоят в Сретенске, не имея возможности двинуться, а корабли, пришедшие из Америки с товарами, должны были остановиться верстах в четырехстах ниже Сретенска, не имея даже возможности отправить товары вверх на лодках; пароход же «Ингода», силившийся пройти по Шилке, получил две пробоины и чинится в Муравьевской гавани.

Впрочем, если урожай так плох в Забайкалье, то в Западной Сибири он везде великолепен. В Томской губернии снова потянулись на необозримые пространства черноземные пашни, уже установленные длинными рядами крестцов; лишь бы удалось свезти их домой, тогда цены на хлеб, и без того невысокие, еще упадут. Этому особенно радуются переселенцы и поселенцы, которых я обгонял очень много. Кстати, о переселенцах скажу вам, что прежде, когда они только что появились в Томской губернии, их очень не любили, говорили: «вон черти идут». А теперь не нахвалятся: действительно, они сделались кормильцами остальных; большая часть хлеба обрабатывается ими, так как сибиряк вообще несколько склонен к лени, а переселенцы на новом месте принялись за дело очень усердно.

Что до дороги, то предсказания моих томских знакомых вполне оправдались, впрочем, мой спутник, хорошо знакомый с этими местами, не мог надивиться, отчего дорога так поправилась против прежнего. Это, однако, объяснилось, когда мы узнали, что губернатор ездил на какой-то прииск в нескольких десятках верст за Мариинском: дорогу чинили, то есть вырыли по бокам канавки в один фут глубиной и вырытою землею слегка засыпали выбоины.

Но вот показался белый столб, граница Енисейской губернии, следовательно, начало Восточной Сибири, и дорога стала совершенно другою. По всему этому тракту насыпаны галька и дресва. Дресва – это чрезвычайно мелкий камешек, который, насыпанный сверху гальки, оседает после первого дождя и образует очень твердую кору; получается прекрасное гладкое шоссе, требующее очень мало починок; колеса не делают в нем выбоин, как на прочих шоссе, усыпанных битым камнем. Но всего лучше то, как содержится это шоссе обывателями: его мосты, спуски, канавы для отвода воды в горах можно поставить в пример не только начальству Западной Сибири, но и всевозможным инженерам в Европейской России.

Правда, и в Восточной Сибири, между Красноярском и Иркутском, есть около трехсот верст прескверной дороги; но там это сколько-нибудь извиняется тем, что приходится проезжать огромную тайгу с чрезвычайно редким населением и где нет в окрестности ни дресвы, ни гальки.

Не одно шоссе составляет особенность Восточной Сибири. Начались горы, крутые подъемы в версту и более, множество чрезвычайно быстрых рек с чрезвычайно медленными переправами на веслах и, наконец, большая тайга, вся выгоревшая весною, с обугленными великанами лиственницами. Везде недостаток земли*, где только окажется малейшая возможность распахать клочок земли после лесного пожара, непременно уже копошится крестьянин со своею сохою.

Наконец 5 сентября увидал я быстрые воды Ангары; через несколько времени, на другом ее берегу, засерели и забелели домики и дома Иркутска; мы переехали Ангару при помощи хорошо устроенного самолета6(не мешало бы подумать об их устройстве и на других реках) и въехали в город.

Вот и все; вот и все трудности.

Я нарочно так подробно рассказывал вам свой переезд: мне хотелось опровергнуть одно из мнений, укоренившихся в Европейской России. Там все считают этот переезд чем-то особенно ужасным: мне часто случалось слышать от людей, которые знают, что служба в Восточной Сибири имеет много особенностей, делающих ее гораздо интереснее, легче и привлекательнее, чем где-либо, что они охотно перешли бы туда, но «послушайте, говорят, с лишком 5000 верст только до Иркутска!.. Подумайте – 5000 верст!.. Наконец, там с тоски умрешь». На первом шагу два препятствия: длинная дорога и нераздельное с понятием о Сибири представление о странной глуши и скуке. Не решаясь еще говорить о втором, то есть о том, как идет жизнь, я позволю себе сказать несколько слов о первом препятствии.

Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего – в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, но до Иркутска остается еще 3800 верст... Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири, шесть месяцев, позволяет ехать не спеша, даже с большими остановками; а во-вторых, 3800 верст при хорошей сибирской езде не так страшны, как кажутся. Я, несмотря на не-благоприятные обстоятельства – дожди и слякоть, сопровождавшие меня на большей части пути, как вам известно из их прежних писем, несмотря на то, что употребил более семи суток на ночевки и остановки в городах, проехал это пространство в четыре недели. И я поручусь, что при такой езде дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды.

Что до скуки в дороге, то человеку наблюдательному, едущему в первый раз в Сибирь, нечего ее бояться, – на пути представится много интересного.

Словом, я держусь того мнения, что первое препятствие – дорога – только мнимое: этот большой путь разбивается на несколько отдельных переездов, которые, каждый в отдельности, нисколько не утомительны. А жизнь, я полагаю, при известных обстоятельствах, не должна быть скучна в Сибири.

Впрочем, об этом откладываю до следующего письма.

Соврем. летопись. М., 1862, № 44, с. 27—28

30 сентября 1862 г., Иркутск

В прошлом письме я обещался поговорить об Иркутске7 и его жизни; приступаю к исполнению своего обещания.

Иркутск довольно большой город, в котором считается в настоящее время до 28 тыс. жителей, город красивой наружности, с несколькими каменными и другими хорошенькими деревянными домиками*, со множеством лавок (и несколькими фотографиями), расположенный на берегу Ангары, на большой равнине, обставленной горами. Впрочем, во всем этом нет еще ничего особенно оригинального. Но стоит пробыть в Иркутске два-три дня, чтобы убедиться, что этот город нимало не похож на любой из великорусских губернских городов. А подумав немного, легко убедиться, что иначе и быть не может.

Иркутск – столица самостоятельной части Восточной Сибири, которая в высшей степени своеобразна; своеобразность страны должна была, конечно, означиться и на столице. При растянутости страны, при недостатке хороших людей на мелких местах требуется частая поверка действий чиновников при помощи доверенных людей, посылаемых от высшего начальства. Вот уже причина скопления в Иркутске множества молодых, деятельных людей. Постоянная бродячая их жизнь придает обществу особый колорит; в городе вечный прилив и отлив: стоит выехать из него на два года, чтобы, вернувшись, встретить наполовину новых лиц: тот уехал за Байкал, тот на Амур, а того взяла тоска по своим, уехал в Россию, и все это заменилось новыми приезжими, которых, особенно в последнее время, стало прибывать очень много.

Далее, Иркутск лежит на перепутье к новой стране, где несколько лет тому назад загорелась сильная деятельность; это сообщило сильный толчок иркутскому обществу, заставило его больше думать, говорить, горячее спорить.

Большое влияние оказали еще на Восточную Сибирь политические ссыльные, в числе которых было довольно много умных людей и из которых иные, имея право возвратиться, остались жить в Сибири8. Наконец, и сама отдаленность послужила Иркутску на пользу: отдаленность от патентованных центров тем уже полезна, что дает более простора самобытности. А главное, лишая возможности каждого выписывать себе все нужные вещи из Москвы, как это обыкновенно делается в других менее отдаленных городах, эта отдаленность развила торговлю, которая должна снабжать жителей всем нужным на месте, и действительно, в Иркутске, хотя и за – дорогую цену*, можно достать почти все, даже всякие мелочные галантерейные вещи.

Вот целый ряд обстоятельств, которые должны были сообщить Иркутску особенный характер.

Чем же он выразился?..

Прежде всего, оживленностью, положительно несвойственною русским губернским городам: оживленностью на улицах, в гостиных, вообще в разговорах. Но мне могут заметить, что это еще не есть особенно оригинальное качество; называл же я сам, например, Казань оживленною. Совершенная правда; но внутри России оживленность является исключительно следствием развитой промышленности или торговли, а потому замечается только в низших классах. Иркутск же не особенно торговый город, и его оживленность есть принадлежность образованного класса.

Далее, во всяком городе* вы встретите кружки, но кружки только по состоянию и по общественному положению; в Иркутске, напротив, есть признаки кружков по мнениям, Впрочем, я спешу сделать оговорку, чтобы кто-нибудь, любя воображать себе все в розовом свете, не поспешил сделать заключения, что Иркутск какой-то особенный оазис, где и на положение в обществе, и на состояние совсем не смотрят – подавай только свои убеждения. Я хочу сказать, что в Иркутске смотрят на это менее, чем обыкновенно в России. Мне кажется, он столица, где лица высшего круга менее обыкновенного заражены свойственною им замкнутостью и что хотя и туда пробирается петербургский элемент, который не прочь образовать свой кружок, но столкновение с действительной жизнью, разъезды по голым степям имеют удивительно отрезвляющее влияние.

Те же причины, которые породили благоприятные последствия, дали начало и темным сторонам сибирской жизни. Приезжего, следовательно, остановившегося в гостинице (надобно сказать, что в гостиницах здесь крайний недостаток, их всего две и обе плохи), прежде всего поражает класс загулявшего военного люда, который, к сожалению, довольно многочислен. Разговорившись подчас с такими господами, ежедневно приходившими в гостиницу с утра уже выпивши и тут доканчивавшими задачу своего дня, и доискиваясь причин, заставлявших их пить, я не раз становился в тупик, встречая людей неглупых, говоривших красно и, по-видимому, с убеждением. Но потом всегда оказывалось, что в деле эти люди никуда не годились, ни к какой деятельности не были способны, хотя предметы для деятельности были под рукой; и вот, попав в эту маленькую столицу, эти люди начинали пить и под конец обращались в героев гостиниц, бильярда, карт и водки. В другом месте, быть может, они безвредно коптили бы небо, а тут безлюдье и одиночество заставляют их выкидывать разные штуки. В Сибирь часто едут искать счастья неудавшиеся люди.

Чтобы расстаться с этой темною стороной, я лучше перейду к «умственной жизни» Иркутска.

Здесь получается множество журналов и газет; почти в каждом доме вы найдете что-нибудь. Но, кроме того, существуют еще две библиотеки; казенная, императорская, как ее называют, и частная, просто публичная. Эти две библиотеки представляют довольно интересное явление, а потому я поговорю о них подробнее.

Прихожу в казенную; на столах навалена целая масса новых журналов, до пятидесяти, самых разнообразных: русских, французских, польских, политических, коннозаводских, инженерных и всевозможных специальных; выбор журналов вообще хорош. Однако в комнате никого нет. Я начинаю, конечно, расспрашивать, всегда ли бывает так. «Всегда; в день четыре, пять человек перебывает, небольше; и то все из приезжих; изредка заходят ученики гимназий, духовных училищ... Теперь библиотека совсем приходит в упадок,— продолжает тот же господин, – подписчиков* совсем почти нет, лишь несколько человек». – «Да отчего это?» – «Кто же ее знает». Начинаю расспрашивать в городе. Книги растеряны, узнаю я: прежний библиотекарь много раздал и не собрал; теперь собирают; только многие разъехались; книг вообще мало; вот выписали на 200 руб., так больше года в дороге, и бог знает, когда получатся. Относительно средств – библиотека находится в зависимости от газеты «Амур»9 и совсем погибает. – «Ну а «Амур» отчего в таком положении?» – «Да не знаю, право. Прежде эта газета хорошо было пошла, а как поступила! в казенные руки, сотрудникам стали плохо платить, да и такая чушь началась в газете, что перестали подписываться. Теперь вот лежит в типографии № 46-й уже набранный; только денег нет, не могут выпустить; должно быть, разберут».

Иду в библиотеку частную, г-на Шестунова10. Журналов гораздо меньше, читателей гораздо больше, в день всегда пребывает в среднем числом от 20 до 30 человек (отбрасывая, конечно, крайние цифры: они доходят до 8 и до 50). Система абонировки вроде той, которая принята у г-на Сенковского11 в Петербурге. Большинство подписчиков абонируется на чтение журналов в течение первого месяца со времени их получения в Иркутске. При этом вход в библиотеку для чтения журналов и газет бесплатный. Подписчиков в настоящее время около восьмидесяти, и есть надежда на увеличение этого числа зимою. Их можно разделить на два рода: одни исключительно читают журналы, другие – только беллетристику и отчасти исторические сочинения; в последнее время стали читаться еще популярные книжки по части естественных наук; требование на них довольно сильно. При библиотеке производится и небольшая продажа книг, имеется небольшой запас нот и довольно много детских книг, которые отлично идут с рук (преимущественно книжки ценою до двух, трех рублей, издания Вольфа). Азбуки и книжки Лермонтова, Золотова совсем не имеют сбыта; детей все больше учат читать по старой методе; оно и покойней, самим учиться не надо.

В библиотеке я встретил несколько человек, которые вели очень оживленный спор о городском устройстве, и потом, когда я ни приходил, всегда заставал очень оживленные разговоры и споры по поводу прочтенного; в казенной библиотеке этого нет, разговоры там не допускаются. Я нахожу это справедливым: при тесном помещении библиотеки (одна читальная комната) подобные споры, конечно, мешают читать; но, с другой стороны, видя, с каким жаром они ведутся, нельзя не поинтересоваться ими; в былое время, когда кипел амурский спор между г-ми Завалишиным и Романовым12 – спор, имевший свое основание немного поглубже, – тут был род клуба оппозиционной партии; поплатился же за это г-н Шестунов, который должен был продать все книги*, но дела все-таки не бросил: когда иркутский горизонт прояснился, он снова принялся за старое, снова открыл библиотеку, которая идет очень хорошо. В последнее время к г-ну Шестунову присоединился еще г-н Вагин13, через что конечно, увеличится капитал.

Вот еще одно яркое подтверждение старой песни о казне и частных людях, действующих в торговых предприятиях. На казенную библиотеку был ассигнован значительный капитал, г-н Шестунов начал свое дело с 300 рублями; в казенную многие редакции присылают по экземпляру своих журналов безвозмездно, казенная имеет свой журнал, когда-то очень интересный, – и что ж? – сумели затратить капитал, загубить газету, растерять книги, довести и библиотеку и газету до последнего издыхания, а г-н Шестунов борется и с недостатком денег, и с обстоятельствами и все-таки ведет дела свои лучше.

Слышал я, что была в Иркутске еще третья читальня с бесплатным входом, рассчитанная преимущественно на простой народ; но она погибла, не знаю отчего.

Принимая в соображение еще небольшую библиотеку (преимущественно из журналов) при собрании да большое количество журналов и газет, получаемых частными лицами, мы получим в результате, что и с этой стороны Иркутск опередил многие города в России.

Занесу в мое письмо еще одно обстоятельство. В последнее время весь Иркутск переполошился: сказали, что верстах в пяти-шести от города горит что-то. «Вулкан», – говорили иные. «Кратер образовался; я был там», – серьезно дополняли другие. Оказалось, что горел слой бурого угля, богатого горными маслами и сернистым железом, а загорелся он от доступа воздуха и сырости, как порешили специалисты. В памяти всех воспоминание о землетрясении 31 декабря прошлого года16, а потому слова: вулкан, кратер порядком-таки взволновали умы. Целый день тянулись туда экипажи всех родов и калибров, кавалькады, пешеходы. Придя или приехав, каждый нюхал, смотрел на горячие камни, и в заключение иной закуривал сигарку, приговаривая: «У натурального-то огня закурить» и, самодовольно улыбаясь, оглядывал публику. Через несколько времени явились мальчики продавать папиросы, словом, устроилось гулянье. Действительно, было довольно приятно прокатиться; погода стояла теплая, ясная, и число экипажей доходило в иные дни до двухсот. Это наконец обратило на себя особенное внимание полиции, которая нашла нужным принять какие-нибудь меры, чтобы успокоить жителей, например, командировать горного чиновника исследовать причину пожара и доказать, что она не вулканическая, или же заливать землю и камни водою из речки Ушаковки, тут же протекающей. Впрочем, я завтра уезжаю из Иркутска и потому не знаю, какому средству отдано предпочтение.

Соврем, летопись. М., 1862, № 49, с. 25—27

4 января 1863 г., Чита

В середине ноября я выезжал из Читы...

Снова дорога, снова знакомая Братская степь17, снова буряты. Трещит мороз в тридцать градусов, а перекладная подпрыгивает по мерзлой земле; снегу вовсе нет, в степи видна пожелтевшая трава; кое-где снег и выпал, но смешался с песком, и до Верхнеудинска18 нет санной езды. Вам, может быть, покажется странным, что в Чите и ее окрестностях, этой части холодной, засыпанной снегами Сибири и т. д., никогда не бывает санной езды. Разве изредка выпадет снежок, и с неделю, пока он не смешается с песком, бывает возможно ездить на санях, но и то не каждый год. Таким образом, сани в Чите лишняя роскошь, и в списке читинских экипажей (они очень интересны, и об них стоит когда-нибудь поговорить) сани попадаются только в виде исключения.

Итак, снова дорога, снова то угарные, то холодные избы с намерзшими на окнах ворохами снега (так как двойные рамы – предмет роскоши), вонючие, пропитанные каким-то маслом бурятские станции, чистые слободки семейских19 с их красивыми женщинами в высоких кичках20. Лошади останавливаются... Чай – единственное средство отогреться, а потому – скорее самовар, скорее за чай.

— Дивно ночи, однако?— говорит в виде полувопроса молодка, укачивающая на руках разгулявшуюся девочку.

— Да час второй...

— Дивно, – повторяет она полушепотом, как-то особенно растягивая слова. – Ах ты, сука, чего же ты проснулась? – продолжает она, укачивая свою девочку...

Тут два слова, употребляющихся в Сибири с совершенно оригинальным значением: «дивно» в смысле много и «однако» – что-то очень неопределенное – «кажется, я думаю, должно быть» – и употребляемое беспрестанно, так что для непривычного уха оно звучит особенно странно. Вы спрашиваете о чем-нибудь, хоть десятилетнюю девочку, и никогда, даже от нее, не получите определенного ответа.

— Есть сливки?

— Однако, да или же – однако, нет; пойду спрошу.

Слово «однако» распространено по всей почти Сибири и

характеризует сибиряка, его крайнюю осторожность и нежелание отвечать определенно.

— Много проехали? – спрашиваете вы ямщика.

— Однако, верст двенадцать отъехали, – ответит он, хотя бы верстовой столб подле него и он прочел бы надпись.

Но не все же дорога... Вот на восточном берегу Байкала, на продолговатой равнине, обставленной с двух сторон горами, расположилось очень людно чисто русское население, с всеми теми оттенками, которые дала ему Сибирь. На тесном (по-сибирски) пространстве, не более ста верст в длину, разбросано несколько сел; от одного села до другого верст двадцать, тридцать, что при здешних расстояниях большая редкость. В центре их находится самое людное село Кабанск21. Вообще эти села большие – душ по 700 и более каждое: а между ними накиданы деревушки так тесно, что, едучи от одного села до другого, приходится проезжать почти беспрестанно между двух рядов изгородей, отделяющих выгоны под деревней (поскотины), и по дороге попадается несколько деревушек, заимок (выселков). Земли немного, пахотной приходится от 3 до 5 десятин на душу.

Население это, как и большая часть коренных сибиряков, – потомки выходцев из Великого Устюга и новгородских пригородов. Живя в Сибири, они, конечно, приняли особенности, свойственные всему ее населению и объясняемые местными условиями, родом жизни и т. д. Конечно, это преимущество отразилось на речи и на одежде. Беспрестанно слышатся выражения или совершенно оригинальные или же имеющие вовсе не тот смысл, который придается им в Великой России. Из них можно бы составить целый местный очень интересный словарь. Сибиряки, например, никогда не скажут «пообедать», а всегда «закусить», и закусывание это будет свое, особенное.

Хлеба у них вдоволь, скота довольно; масло, следовательно, есть, и в обеде у них играет важную роль все мучное и жирное. Кислое для сибиряка необходимость, а потому хлеб непременно должен быть кислый; уксус льется нещадно на пельмени*, и даже неудивительно, если хозяйка предложит вам подлить его в суп. При малом числе огородов, содержимых вообще очень плохо, капусты разводится мало, а потому крестьяне Кабанска и его окрестностей никогда почти не едят щей, а большей частью приготовляют какое-то варево из круп, с накрошенной в нем говядиной, очень жирное и не совсем вкусное. Но вообще говоря, есть, как ест сибиряк, домохозяин в Верхнеудинском округе, русский крестьянин может только в мечтах.

Ильинская волость, в которой находится Кабанск, одна из богатейших, если не богатейшая, в Забайкалье*, несмотря на то, что земли немного и скотоводство не особенно развито. Но стоит войти во двор богатого хозяина, чтобы догадаться о причине этого благосостояния. Непременно во дворе вы увидите огромное количество телег. Телеги эти двухколесные, особого фасона, единственные употребляемые в Забайкалье. Их число обличает преобладающее занятие жителей. Извозничество развито здесь в огромных размерах: ходят в Читу, отвозя десятки тысяч пудов хлеба для амурского сплава, ходят в Кяхту и перевозят все чай из Кяхты до Байкала. Особенно же извозничают крестьяне кабанские, по своему удобному положению между Байкалом, Кяхтою и Читою. При этом, ворча на Амур за те тягости, которые он на них взваливает, особенно же за проходящие команды, они признаются, что Амур принес также громадную пользу: прежде Чита была чем-то совершенно неизвестным в Ильинской волости; чтобы съездить туда, нужно было поднимать образа, служить молебны; теперь Чита сделалась близко, говорят они. Наконец, и сбыт хлеба должен был до некоторой степени обогатить их. Но главная заслуга Амура в том, что он расшевелил их.

Впрочем, не хотелось бы мне вскользь говорить о влиянии Амура на Забайкальский край, а потому я откладываю этот вопрос до будущего времени, когда более ознакомлюсь с ним.

Говоря о благосостоянии крестьян, я упомянул только про еду. Не в одной же еде проявляется благосостояние... А одежда, а постройки? Еще из Западной Сибири писал я вам, какой щеголь истинный сибиряк; то же относится и до кабанских крестьян и особенно крестьянок, которые всегда ходят в немецком платье, а по праздникам наряжаются в великолепные штофные голубые или малиновые шубки русского покроя, называемые здесь «пальтами».

Что же до построек, то ими Ильинская волость не может похвастать. За исключением изб богатых крестьян, они все делаются плохо, нисколько не соответствуя здешним холодным зимам. Везде дует; углы промерзают, и в них накапливается снег: рамы вставляются очень дурно, двойные составляют предмет роскоши. Без них же окна совершенно замерзают, накапливаются вороха снега, и свет едва проходит. Чтобы избавиться от этого, крестьяне с наступлением зимы снимают рамы и натягивают «скотскую брюшину»*, то есть бычачьи внутренности, и делают две перекрестные палочки. Хотя снег точно так же накапливается, но, по крайней мере, как только отворится дверь, эта перепонка шелохнется, хлопнет о палочки, и снег отваливается. В брюшине проделывается крошечное отверстие, к которому, приставив любопытный глаз, можно обозревать свой двор на расстоянии двух или трех саженей.

На вопрос, отчего бы не вставлять двойные рамы, одна старуха ответила мне, что «отцы так делали; кто ж их знает, отчего не вставляли», а молодой хозяин отозвался, что стекла дороги и доставать их трудно.

Чтобы покончить с Ильинской волостью, я должен сказать, что далекая от приисков, богатая без нищих и без особенных богачей, она производит очень приятное впечатление на посетителя.

Для вас, вероятно, интересно, как идет тут обучение крестьян. Грамотных здесь вообще несколько больше, чем, например, в подмосковных губерниях, но обучение, особенно в училищах, идет плохо. Здания училищ дурно содержатся, бедны средствами, на которые общество не слишком-то щедро, учителя выбирались иногда, лишь бы занять вакансию и открыть еще одно училище, хотя назначенному учителю и в голову не приходило «учить мальчиков», а хотелось быть бухгалтером и т. д. Словом, та же история, кото рая повторяется и долго еще будет повторяться на всей Руси. Домашнее бесхитростное учение идет успешнее.

В Кабанске я находился так недалеко (верстах в тридцати) от провала, образовавшегося после землетрясения 31 декабря запрошлого года, что, выбрав хороший денек, отправился туда. Ямщик, подъезжая к деревням, пострадавшим от землетрясения, взялся быть моим чичероне: видно, частенько приходилось возить любопытных расспрашивателей.

— А вон землю-то как своротило, гору-то, гору, эку щель дало, – показывал он на растрескавшиеся бугры. – Этто как зачало ее воротить, так везде щелей понаделало... А вот обвалилось как!.. А тутот-ко был колодезь, – говорил он, указывая на столб с шестом, – журавль, да как стало песок выкидывать, так снопом и бросало, весь его засыпало, а сруб совсем с места своротило. А вот деревня Инкино осела сажени на три, и вода подступила почти вплотную к избам. Еще землетрясение, и если оно будет сопровождаться оседанием, тогда деревню затопит совершенно.

В Дубининой я спустился к берегу «затона», то есть образовавшегося после замлетрясения залива Байкала. Он был покрыт льдом, и из-под льда выглядывали кустарники, на берегу видны были большие щели.

— Так все и залило, – говорили крестьяне, – скот гонять некуда; уж мы летом верст за семь его держали, вон дли гор белеет избушка. Да трудно тоже: кто один, держи работника, а где его взять? Доить вот тоже трудно... Уж мы переселиться хотим к горе, там повыше будет. Экаия страсти были: так вот земля ходуном и заходила; мы уж на улицу из изб все побросались, просто стоять нельзя. На море лед как взломало, как подняло его, так вот вода и хлынула. Сухо было, а вот морем стало. Вот оно божье-то наказанье. Экие жадные эти братские, ведь отымали у нас это урочище, а у самих земли пропасть, так вот же господь и затопил: «пусть-де вам уж не достается».

— Да вот скоро год подходит: уж мы так и ждем; под новый год, однако, опять повторится, – важно проговорил какой-то крестьянин постарше. – И по сию пору, ваше благородие, бывает трясение земли, частенько слышно.

— Ну, да, может, иному только так и покажется, а вы со страху и верите.

— Оно точно, ваше благородие, спьяну-то иному и будет, словно трясение земли происходит.

Впрочем, действительно, слабые удары повторяются и теперь. Во время моего там пребывания (в конце ноября) был слышен один удар.

Но довольно о моей поездке: возвращаюсь к Чите и ее «сибирской» жизни.

Чита – город, родившийся вследствие служебных потребностей; следовательно, служащие составляют в нем главнейшую часть населения. Ни торговой, ни промышленной жизни здесь нет. Торговля едва-едва удовлетворяет местным потребностям, а промышленности еще и быть не может. Вот почему я преимущественно обращу внимание на жизнь кружка служащих – кружка очень большого теперь, так как зимой он увеличивается приезжими, и кружка нисколько не замкнутого. Что до остальных, т. е. до купечества и мещанства, то в общих чертах они живут так же, как и везде; их особенности, не бросающиеся в глаза, гораздо труднее рассмотреть и, чтобы говорить о них, нужно потратить побольше времени на знакомство, чем сколько у меня было до сих пор.

«Боже мой, какая скука!» – вот фраза, которую вы беспрестанно можете слышать в великорусских губернских городах. Тоска – повальная болезнь многих из них. Чита, мне кажется, не страдает ею,-по крайней мере, не страдает ею как прилипчивой, заразительной болезнью.

Если вы задумаетесь о причинах и спросите, то услышите от иных, что и скучать некогда; действительно, чтобы не быть занятым делом, когда все вокруг работают, на то нужно особенное желание. Вот одна причина; другие лежат и в новизне поселения, заставляющей на первых порах теснее сближаться, может быть, и во временном составе общества, а главное – в ненатянутости, простоте отношений – простоте, которая бросается в глаза всякому приезжему. Чтобы подтвердить свои слова, мне пришлось бы ссылаться на те бездны мелочей, которые все вместе составляют ежедневную жизнь; но, не желая излишне удлинять письма, я не делаю этого, и мне придется просить вас поверить мне на слово.

Наш обыкновенный губернский, ни аристократический, ни средний, круг не в состоянии даже подумать о той простоте и естественности в сношениях между собой, которая царствует в Чите, о том отсутствии церемоний, которое в русском губернском городе было бы возможно только между самыми короткими знакомыми. Натянутость и формализм в жизни, если бы и появились у кого-нибудь, то были бы приняты другими очень дурно, настолько здешнее общество в состоянии противодействовать этому чуждому для него элементу.

В Чите существует собрание, или клуб, очень простое по отделке (с неоштукатуренными и неоклеенными стенами, некрашеным полом и деревянными обручами вместо люстр), но это собрание посещается очень охотно для карт и биллиарда, для чтения журналов и для вечеров, конечно – с танцами. Вечера эти иногда бывают очень оживленными и также отличаются простотой и ненатянутостью. Здесь собрание не есть что-то непременно навевающее торжественность и скуку, а скорее продолжение домашней жизни (с прибавкой только танцев и биллиарда, так как карты и в домашней жизни играют важную роль).

Для сравнения укажу, например, на соседний Верхнеудинск, город гораздо красивее, богаче Читы, – в нем есть и каменные, и оштукатуренные дома, и каменный гостиный двор, и лавок больше; но, как говорят тамошние жители, замкнутость составляет отличительную черту тамошней семьи; каждый живет сам по себе и с другими видится только по делу да с церемониальным визитом. В Чите, напротив, царство общительности: уже большое число взад и вперед мелькающих сидеек* может свидетельствовать о том.

Интересных новостей здесь нет, кроме разве проезда с Уссури депутатов от американских чехов. Они едут в Петербург заключать условия для переселения на выбранные ими места по р. Суйжун, впадающей в Великий океан, в Амурском заливе. Из подробного осмотра местности, произведенного ими, оказывается, что места по Суйжуну очень хороши, почва местами очень плодородна, климат здоров; наконец, на верховьях р. Суйжуна без труда могут быть устроены мельницы, а со временем сообщения с Великим океаном могут быть учреждены довольно удобно, так как эти места от Славянского залива находятся не более как верстах в шестидесяти, и нет особых препятствий к проведению хорошей конной, а через несколько десятков лет даже железной дороги.

На первый раз изъявили готовность переселиться 200 семей, но, как полагают г-да депутаты, стольким семьям трудно будет жить, сразу переселившись, а потому сперва лучше переехать ста семьям. Со временем же, если переселение окажется выгодным, могут переселиться, пожалуй, и десятки тысяч семей. Места достанет.

Кажется, нечего и говорить об очевидной выгоде для края от переселения земледельческого населения с его полевыми машинами и орудиями, населения, привычного к труду, на эти плодородные места. Но вместе с тем понятно, что чехи не могут не смотреть на переселение с недоверием. При некотором знакомстве с русской администрацией у них не может не явиться желания оградить себя от ее вмешательства в их внутреннюю жизнь, а потому самоуправление, вероятно, будет стоять в числе их условий. Полагают, впрочем, что это условие не может стать помехой переселению чехов.

Они указывают еще на то, что в наших восточных портах нет тех средств, которые доставляет переселенцам Новый Свет, и что в Америке, при уменьшившемся вследствие войны числе переселенцев, им придется продавать свои имущества за недорогую цену. Потому, может быть, чехи пожелают субсидии от русского правительства.

Не касаясь вопроса о пользе от переселения чехов, лишь с точки зрения увеличения расходов правительства для Амура и восточных портов, можно смело сказать, что в числе этих расходов затрата для переселения чехов во всяком случае будет расходом правительственным и весьма полезным для наших восточных прибрежий.

В заключение вот еще известие. Вы помните, что во многих русских газетах появлялось объявление об издании в Чите «Забайкальского листка». «Листок» этот не состоялся. Он должен был издаваться с сентября 1862 года, потом с 1 января 1863 года, а потом совершенно оставлен по недостатку средств. Его сгубило всеобщее недоверие и несочувствие к его программе. Лишь немногие мечтатели думали, что из него что-нибудь да выйдет*, приводя в пример «Кяхтинский листок». Но «Кяхтинский листок» явился вследствие местных потребностей.

«Забайкальский листок», однако же, не погиб без следа; вместо него к новому году мы получили объявление о новом журнале в Иркутске «Иркутские епархиальные ведомости».

На днях получено здесь известие, что в Николаевске-на-Амуре22 открыт городской телеграф между домом военного губернатора и телеграфной станцией. Первая депеша от адмирала Казакевича23 к г-ну подполковнику Романову была, конечно, поздравительная. Польза от этого телеграфа может заключаться только в обучении сигналистов.

Соврем, летопись. М., 1863, № 12, с. 13—15

2 февраля 1863 г., Чита

Тихо течет наша спокойная, обыденная жизнь. Утром загомозится Чита: тут проедут возы с сеном, там жестоко проскрипит на морозе обоз из двухколесных телег с бочками, в которых везут хлеб, муку, соль; проскачут буряты, столпятся кучки у кабаков, и на базаре зашевелится разнообразное читинское население: шумящие, ораторствующие жиды, скромные с виду буряты, искоса поглядывающие поселенцы; эти всегда ходят серьезно и воодушевятся только тогда, когда дело дойдет до ссоры или до драки. После 12 часов к этому прибавится еще движение здешней аристократии, и до двух часов виднеются разъезжающие (преимущественно по большой улице) разношерстные экипажи; у иных ворот стоит непривязанная, без кучера лошадь, привычная к тому, чтобы дожидаться своего хозяина...

После двух часов и это движение уляжется.

В три снова немного оживятся улицы. Верховой в какой-нибудь особенно оригинальной мохнатой шапке гонит на водопой десяток или более лошадей; за ним другой табун, третий; спускаются к речке Чите поить «коней». Сумерки; кони то чинно выступают, то останавливаются, чтобы поваляться в песке, и догоняют табун мелкой побежкой, а верховой суетится, подгоняя отсталых игрунов; да еще однообразие этой картины нарушит бурят, который проскачет частой рысью на маленькой заносчиво задравшей кверху морду лошаденке.

Стемнеет, и если небо заволокнется облаками, то улицы Читы станут такие темные, что иногда и зги не видно. К счастью, такие ночи редки, большей частью они бывают звездные, светлые, небо безоблачное, так как воздух страшно сух. Ну, а для искусственного освещения пока еще нет средств, да в освещении и нет пока большой надобности: к вечеру разъезды почти прекращаются, а немногие расхаживающие и разъезжающие так уже проторили себе дорожку к одному какому-нибудь дому, где преимущественно проводят вечера, что с дороги не собьются, да им, наконец, признаюсь, и освещения не нужно, им светит что-нибудь другое.

Вечер, огни видны только в войсковом и областном правлении, где идет постоянная работа и вечером, да в доме губернатора – «атаманском доме», как его зовут; в остальном городе всюду заперты ставни и огней не видно. В иных домах сидят, зевая до истерики, и ждут не дождутся времени, когда внесут ужин и время придет закусить, после чего можно и разойтись спать. В других домах идет чтение либо веселый оживленный разговор, местами спор; давно и закуска уберется со стола, а все еще раздается голос читающего, прерывающийся для того, чтобы еще раз заглянуть в глаза своей слушательницы, проследить впечатление, произведенное чтением, или же слышится то спор, то хохот, недоговоренное словечко, и расходятся весело – не нуждаясь в городском освещении.

Вот какова почти всегда физиономия Читы. Если вы хотите знать, читатель, какова эта физиономия в данную минуту, в настоящее время, то прибавьте к этому, что на улицах как бы туман стоит: столбы дыма прямо, вертикально ползут в небо чуть ли не из каждой трубы; более тридцати градусов мороза (а несколько дней тому назад, замечу, и, может быть, даже и сегодня, в 12—16 часов на солнце капало с крыш). Впрочем, теперь мы переживаем последний, третий период сильных морозов (первый был в начале декабря, второй – в конце декабря и начале января, а третий – с конца января продолжится, вероятно, до середины февраля).

Впрочем, Чита несколько оживлялась на праздниках: устраивалось довольно вечеров, всегда бесцеремонных, иногда очень оживленных, как водится, с танцами для легких людей и картами для положительных; устраивались менее затейливые «вечёрки», одним словом, все веселились по-своему, кто как мог.

Чтобы уже не пройти молчанием ни одного из «явлений нашей общественной жизни», оживлявших на время хотя часть общества, скажу, что у нас устроился спектакль24. Известно, с какими трудностями сопряжено всегда устройство домашнего спектакля, а тут еще приходилось бороться и с недостатком играющих на сцене дам и с трудностью выбора пьес, так как в Чите нет библиотеки*.

Впрочем, спектакль состоялся. Играли «Не в свои сани не садись» и водевиль «Любовный напиток». Как то, так и другое было, как говорят, сыграно недурно. Это приохотило к устройству другого спектакля, и на пасхе тоже собираются играть.

Теперь позвольте перейти к другому, может быть, более интересному предмету, чем наши спектакли, и рассказать, как было принято в Чите новое акцизное управление.

Встречено оно было очень хорошо. Тосты «за уничтожение откупа» начались еще в собрании, когда все общество собиралось вместе встречать Новый год. Но гораздо более воодушевленные тосты были провозглашены в первый день Нового года во вновь открытых кабаках. Вместо двух существовавших здесь кабаков их разом появилось более 30. Вино разом подешевело, и потому в первый день было столько пьяных, столько ссор и драк, что в полиции не хватало мест для всех приведенных сюда. В первые дни некоторые евреи (на их долю приходится около половины всех кабаков, хоть число евреев не превышает 140 человек на население, простирающееся до 2800 жителей) порядком поживились. У иных поселенцев шуба шла за два штофа вина, а полушубок за штоф, и промотавшийся поселенец умолял хозяина дать ему еще четушку (четвертку); хозяин сжаливался и, из милости, выносил ему еще кружку, зная, что шуба или полушубок, наверно, у него останется, так как выкупить будет не на что. Впрочем, все это теперь успокоилось, и вот каковы результаты.

Вино продается гораздо дешевле и лучшего качества, чем прежде. В 1862 году оно никогда не продавалось менее 7 или 8 руб. за ведро; в настоящее время в Чите цены колеблются между 4 руб. 50 коп. и 4 руб. 80 коп., изредка доходя до 5 руб. В округе оно стоит на 5 руб. , в тех местах, где есть конкуренция, а в тех, где продажа находится в руках прежних откупщиков, не спускают ниже 7 руб.

В Чите явились два водочных завода, которые могут выделывать до 3000 ведер, два оптовых склада и, вместо прежних двух кабаков, 4 штофные лавки и 37 питейных домов. Впрочем, надо сказать, что из них не более 25 торгуют в настоящее время вином, так как распивочная продажа требует выполнения некоторых условий (например, дверь на улицу и т. п.). Многие домохозяева, впрочем, не задумываясь, прорубают дверь на улицу, лишь бы только открыть продажу вина, другие же, более осторожные, медлят, тем более, что цены на вино стоят такие низкие, что не всем выгодно заниматься продажей его. Конечно, количество выпитого вина теперь значительно больше прежде выпивавшегося, но нельзя сказать, чтобы пьянство теперь усилилось, по крайней мере, в настоящее время вы встретите на улице пьяных не более, чем два месяца тому назад.

Затем в Нерчинском округе, включая сюда и горный округ, в настоящее время 2 водочных завода, 2 оптовых склада, 116 питейных домов и 29 штофных лавок. Как видите, на долю Читы приходится немалая часть всех питейных заведений округа.

19 февраля [1863 г., Чита]

Письмо мое несколько залежалось, а потому теперь я прибавлю несколько слов о том, как здесь проводится масленица. Первые дни прошли очень скромно. Правда, число пьяных значительно увеличилось; но где же этого не бывает. Особенности же здешней масленицы заключались в последнем дне. Около 2 часов на большой улице начинается необыкновенное движение. По ней взад и вперед разъезжают, так скоро, как только могут, несколько десятков экипажей. Разнообразие их таково, что описать трудно, да и слишком долго, – тут нужен карандаш и рисунок. Вслед за неуклюжей, высокой бричкой на длинных дрогах, которая трещит до того, что заглушает звон двух подвязанных под дугой колокольчиков* да нескольких бубенчиков, едут сани, покрытые цветным ковром, в которых засело столько народа, что, яблоку упасть было некуда; за ними уродливая сидейка или дровни, несущиеся во весь опор, там снова какая-нибудь бричка или же пародия на пролетку, и посреди всего этого плетутся запряженные одним волом санки*, в которых сидит повязанная ярким пестрым платком еврейка. Вол едва-едва плетется, а хозяин – седой еврей – преусердно подгоняет и без того усердно работающего вола. Картина дополняется несколькими ребятишками и девочками, идущими пешком вслед за своею матерью. Более всех наслаждаются, по-видимому, бешено скачущие взад и вперед всадники из бурят и из русского населения. Они снуют между всеми этими экипажами, бешено несясь и покрикивая на своих косматых лошаденок. Картина, как вы можете судить, весьма оживленная. Только прибавьте к этому, что в последний день масленицы, ни с того ни с сего, после очень сильных морозов, доходивших в продолжение почти двух недель до —35°, вдруг потеплело; день был такой теплый, что снег сошел в продолжение нескольких часов. Теперь снега в Чите совсем почти нет, дни стоят очень теплые (до + 2,+4° в тени), и если бы не постоянно дующий с братской степи ветер, то мы могли бы одеваться совершенно по-весеннему. Не правда ли, все это как-то мало вяжется с понятием о Сибири, как о стране метелей и снегов?.. Впрочем, старожилы, рассказывая о том, как когда-то в феврале ездили за город чай пить, спешат прибавить: «А вот погодите, померзнете еще в марте, в апреле». Не утешительно.

В заключение я должен поправиться в одном сделанном мной промахе. Как человеку приезжему в незнакомый край, мне, при всей осторожности," иногда трудно удержаться от подобных промахов. По крайней мере, я во всякое время готов исправлять их. Вот что нужно сказать о расположении раскольничьего населения Забайкальской области, вместо сказанного мной в № 4 «Московских ведомостей» 1863 г.

Действительно, по дороге от Байкала до Читы они попадаются только отдельными слободками. Главным же образом они расположены между притоком Селенги Чикоем и р. Хилкой, где находятся 3 семейские волости: Мухортибирская, Тарбагатайская и Купанейская и одна единоверческая – Урлукская. Затем единоверцы попадаются около с. Доссы. В других же местностях семейские разбросаны в весьма небольшом количестве – отдельными семьями, и за Читой их попадается весьма немного.

Соврем. летопись. М., 1863, № 18, с. 13—14

Половина июня 1863 г., Чита

Позвольте мне сказать несколько слов о Чите, которую я на днях покидаю для поездки на Амур. Я воспользуюсь работами бывшей здесь комиссии по вопросу о преобразовании городского устройства.

Для определения цифры населения комиссия поручила нескольким членам по разным сословиям собрать нужные сведения. Но эти сведения, хотя и собирались с большим усердием (дело новое заинтересовало на первых порах), все-таки оказались недостаточными: пришлось спрашивать у арсенального, у почтового, у медицинского и т. п. начальств сведений о служащих у них чиновниках и о числе нижних чинов. Много времени – около трех недель – прошло в этой работе; но зато цифра населения определилась довольно верно: оно доходит в настоящее время до 3200 человек* (по 10-й ревизии 1470). Они помещаются в 246 домах, из которых 17 казенных*. На эти дома приходится 3 магазина и 40 лавок*. Впрочем, лавками торговли не определить, и я постараюсь дать вам хотя слабое понятие о торговле следующим описанием, отчасти придерживаясь описания, сделанного комиссией после довольно жарких рассуждений.

Торговые обороты здешнего купечества бывают в год свыше полумиллиона рублей* . Но торговля эта вот такого рода: ежегодно – в январе – Чита остается без многих товаров, необходимых в хозяйстве всякого и не очень достаточного человека, например, в городе целый месяц и более нет свеч стеариновых, ну, и приходится частным лицам выписывать себе свечи из Кяхты (заметьте, торговые люди за это не берутся, хотя тут могла бы быть для них выгода: то нет и крупинки риса, то вдруг сахар непомерно вздорожает, зато дамские сетки дешевы; и все ждут товаров из России: «вот цены спадут, вот привезут то-то». Действительно, после Верхнеудинской ярмарки прибудут сюда в феврале всевозможные товары: и гвозди с Урала, и постные сухари к чаю из Нижнего, и сахар, и шляпки; все, до последней безделицы. Цены, разумеется, высоки. Предметы подороже и менее нужные всегда привозятся в достаточном количестве, так что их хватает, часто с остатком, до следующего февраля; предметов же нужных во всяком хозяйстве и неценных всегда навезут столько, что положительно не хватит на год; да оно и понятно: эти предметы доставляют менее барыша, чем те. Может быть, оно так и следует и иначе быть не может – не знаю, но, по крайней мере, так ведется торговля, т. е. главный ее род. Впрочем, многое препятствует правильному развитию торговли: отсутствие больших капиталов, медленность оборотов, так как товары идут более полугода, трудность угадать размеры потребности в товарах при неправильном увеличении населения.

Затем есть еще в Чите торговля привозимыми с Амура и отправляемыми туда товарами. Что сказать об этой младенческой торговле? До настоящего времени привозили с Амура товары по большей части из Гамбурга: шампанское, портер и рейнские вина, сигары большей частью гамбургской свертки, сахар, в последнее время холсты и драпы. В прошлом году, как вам известно, пароходы не могли идти выше Покровского, где и сложили товары. С первым зимним путем привезли сюда часть товаров, т. е. два груза г-д Модорфа и Хаминова25; вина отчасти были везены в возках с печами, что, впрочем, не помешало некоторым из них замерзнуть. Первый груз (сигары, вино, холсты и драпы) распродается очень туго, да оно и немудрено: при отправлении грузов из Гамбурга решительно не берут во внимание потребностей Амура и Забайкалья*, притом же и цены высоки. Второй груз распродан очень скоро: в Николаевске продано тысяч на двадцать, по Амуру до 16 000 и в Чите на 20 000; в том числе большая часть груза – оптом одному здешнему магазину. Остальное (вина) отправлено в Иркутск. Все эти товары (вина, сигары, сахар и превосходная американская почтовая бумага) распродались скоро и хорошо, оттого что были хорошо выбраны. Еще был один груз, но небольшой, который распродан очень недурно. Вот привозная амурская торговля в Чите. Вывозная пока еще незначительна.

Главное занятие здешнего купечества есть снабжение Читы и некоторой части населения вокруг нее товарами, привозимыми из России; торговля предметами сельской промышленности не выходит пока из пределов базарной.

Еще несколько слов об ярмарке26. На бумаге она назначена, но в действительности никакой ярмарки не бывает. Многие видят причину этого в неудачном выборе времени (вторая половина февраля). Но эти едва ли правы. Трудно здесь быть какой-нибудь ярмарке. Амурские грузы приходят осенью, когда раньше, иногда позже; грузы русских товаров приходят в феврале и раньше прийти не могут: пока будут закупаться на Макарьевской ярмарке и приходить сюда, когда Байкал замерзает. Ближайшее бурятское население имеет свою ярмарку в Aгe, осенью, для продажи своих товаров перед уплатой податей. Наконец, окрестное население слишком редко.

О ремесленном производстве нужно сказать, что им-то всего более обижена Чита: искусных мастеров совсем почти нет, но и неискусных трудно достать, тем более, что они, пользуясь малочисленностью, довольно бесцеремонно обращаются с заказчиками – работают продолжительно и худо*.

Наконец, Чита вовсе не имеет характера, свойственного многим русским городам; хлебопашеством в ней занимаются весьма мало. Чита, основанная одиннадцать с половиной лет тому назад, до настоящего времени не имеет выгонной земли, кроме нарезанной на четвероугольники для домов. Это довольно интересный факт. Дело о наделении города землей давно уже поднято, но так как нет другого исхода, как взять землю у соседних казаков или у бурят, то оно по настоящее время не решено ничем, хотя и решалось уже три раза в областном правлении. Тут предлагались разные сделки: взять земли у казаков, у которых земель много, и взамен того дать им землю от соседних деревень и уговорить бурят уступить землю, но последние, прежде полные владельцы значительной части Забайкалья по актам, данным Петром и повторенным его преемниками, ссылаются на то, что и без того они уступили много земель; одним словом, Чита без выгона, и уладить это дело довольно трудно, а пока жителям города приходится гонять свой скот на чужие земли.

К этому краткому очерку Читы позвольте присоединить поправку одной из моих прежних корреспонденций.

Просматривая № 12 «Современной летописи» нынешнего года, в котором напечатано письмо мое из Читы от 4 января, где говорится о Кабанске и его окрестностях, я заметил, какой громадный промах я сделал, неосторожно употребив слово «сибиряк». Слово это само по себе слишком неопределенно и ничего не означает именно по своей неопределенности. Можно говорить: крестьянин Верхнеудинского округа и то означая, какой волости, или можно говорить: казак такой-то бригады или батальона и т. п., но не сибиряк, даже не забайкалец. Местные различия слишком велики.

Если действительно крестьянин Ильинской волости да, может быть, крестьяне семейских волостей* едят так, как я описывал, зато никак нельзя сказать это про сибиряка, и если я употребил это слово, то, конечно, не потому, чтобы хотел распространить факт, замеченный мной в Ильинской волости, на всю Сибирь, а потому, что жители Ильинской волости напоминали мне коренных сибиряков, насколько я мог наблюдать их в Томской губернии да в богатых округах Тобольской.

Зато сибиряк недалеко от Кабанска, хоть под Читой или за Читой к востоку и юго-востоку, да, наконец, и большая часть жителей области питается преимущественно кирпичным чаем. Есть ядрица и кирпичный – и слава богу, крестьянин или казак сыт; мясо он ест редко, кислого, т.е. уксуса, почти и не нюхает, об овощах, конечно, часто и помину нет, вообще же овощи очень редки и возделываются мало. Кирпичный чай и какое-то варево, что-то вроде жидкой кашицы, вот все, чем он питается.

А потому надо видеть, как страшно развивается цынга в конце зимы. Особенно сильна она была в нынешнем году, после страшной прошлогодней засухи, простоявшей все лето и осень, и во время засухи нынешнего года, бывшей всю весну до половины июня. Овощей совсем не было, кислого тоже, свежее мясо ели редко (да еще посты подходили), масло и пр. страшно вздорожало, так как во многих местах (братская степь, Чита, дорога книзу по Ингоде и Шилке) травы не было до первых чисел, а местами до половины мая, и скот весь должен быть на подножном корму, а на сено цены баснословные.

Да, здесь рядом с довольствием крайняя бедность, и потому употребленное мною слово «сибиряк» давало ложное понятие о жизни крестьянина в Забайкалье.

22 июля 1863 г., Амур, ниже Благовещенска

Почти с самого выезда из Читы к востоку, вниз по долине р. Ингоды – просто «вниз», как здесь говорится, перемена, сравнительно с тем, что было по ту сторону Читы. Там братская степь, здесь горы, которые тянутся с обеих сторон реки и сперли быструю Ингоду; степная природа исчезает надолго. Самый характер растительности несколько изменяется, нет уже прежнего однообразия, свойственного «сопкам» около Читы. Не одной только елью да жиденькой березой заросли крутые горы; чаще и чаще попадается сосна, и береза является не жиденьким прутиком, а сформированным деревом. При этом правый берег постоянно роскошнее левого; там березняк зарастает даже небольшими рощицами. Горы по большей части подходят к берегу вплотную, только местами оставляя неширокую полосу – луг «падушку»; дорога все идет левым берегом, иногда отходит от реки на несколько верст и тогда тянется по хребтам с крутыми подъемами в несколько верст. Чтобы избежать их, остается одно средство – рвать береговые утесы и прокладывать дорожку в несколько сажень между ними и рекой; но фарватер от того засоряется, и камни приходится вытаскивать из воды. Так как утесы довольно крепки, то приходится рвать их порохом или разжигать (это делается обыкновенно зимой), раскладывая большой огонь; они трескаются, и тогда можно сворачивать большие камни. Конечно, дорога эта (как натуральная повинность) делается окрестными жителями.

Теперь недалеко от Читы обойдено таким образом несколько очень высоких хребтов; дорога проложена сперва в горах между утесами и болотами, где нужно было делать большую насыпь, привозя гальку, а потом самым берегом, около утеса, над рекой. Проезжая, я видел кучу шалашей, много бурят грязных, без рубашек, с голыми спинами, едва прикрытых внизу какими-то отрепьями, с повязками из тряпок на голове; они доканчивали дорогу, вероятно, проклиная русских, пригнавших их с кочевья из Агинской степи (верст за сто или больше) для того, чтобы прокладывать нисколько не нужную им дорогу.

С принятием Онона Ингода переходит в Шилку – немного менее быструю, но гораздо более широкую и обставленную еще более крутыми утесами. Дорога иногда более уходит внутрь страны и тогда дает полюбоваться богатейшими лугами с густой и сильно развитой растительностью; особенно роскошны цветы, преимущественно какие-то желтые лилии; хлеба тоже сильно пошли в рост. Это было около середины июня, а до того времени стояла везде страшная засуха. С июля прошлого года почти не выпадало дождей, снега были, но сошли незаметно, не дав даже прибыли воды в реках. Потом пошли маленькие дожди, но они не напитали высохшей земли и выгоревших «тундр», торфяных болот, наполненных золой почти на пол-аршина. Баржи с хлебом для Амура стояли в Чите, или, вернее, в 12 верстах от Читы, не имея никакой возможности тронуться. Но пошли сильные дожди и долго шли, напитали землю, и тогда вода хлынула разом: в день вода прибыла в Ингоде на аршин с лишком: разом сияла все баржи и в тот же вечер сбыла, как говорят, на 5 вершков. Точно так же прибыли и другие речки. Шилка поднялась почти до высшего уровня, все пароходы один за другим тронулись из Сретенска и стали приходить в Сретенск. Теперь сообщение вполне восстановилось, и некоторые пароходы успели сделать уже несколько рейсов.

Сретенск27, вернее, село Сретенское, расположился на удобном месте; здесь кончается тележная береговая дорога из Читы вниз и начинается верховая, которая тянется по всему Амуру. Эта дорога проложена или протоптана то в горах, то берегом, по трущобам и напоминает собой кругоморскую*. Далее Сретенска не доходят пароходы, лишь некоторые из частных посмелее поднимаются с грузом выше – до Нерчинска, если вода очень высока. Так поднимались в нынешнем году пароходы амурской компании «Корсаков» с железной баржей (с лишком 4 тыс. пуд. груза) на буксире и «Нечаянный» с грузом. В Сретенске же, в большом колене Шилки, где впадают в нее две маленькие речки, устроена гавань. Так как я не знаток в постройках и не могу судить об устройстве гавани, то скажу только, что при устройстве ее удачно воспользовались положением двух речек, что шлюзы для напуска воды и впускания и выпускания пароходов и барж сделаны прочно (конечно, деревянные); поднятие судов для зимовок или на стапеля для починок производится без большого труда, даже в самую малую воду, как, например, в прошлом году, когда вода была так мала, что три парохода хотя и пришли осенью на зимовки, но один, пришедший последним, едва дошел, получив две пробоины (впрочем, незначительные, вскоре исправленные). Наконец, надо сказать, что все это сделано очень недавно, в весьма непродолжительное время. Удобство или неудобство постройки покажет время. Довольно того, что есть гавань, закрытая от льдов, где пароходы и баржи могут удобно зимовать и чиниться. Кроме того, в Сретенске предполагается устроить механическое заведение; здание для него приходит к концу, а машины уже отправлены из Благовещенска. Но опыт прошлого года и весны нынешнего, страшное мелководье Амура и Шилки, совершенная невозможность для пароходов ходить по этой последней, не рискуя подвергнуться серьезным повреждениям, поневоле заставляют задумываться, будет ли механическое заведение приносить ожидаемую от него пользу? Будет, если смотреть на такое обмеление Амура и Шилки как на исключительный случай. Но если это результат страшных порубок лесов в верховьях Ингоды и других речек, тогда трудно ожидать, чтобы в Шилке всегда было довольно воды для пароходов. Тогда механическое заведение едва ли на месте.

Сретенск становится все люднее и люднее, теряет характер деревни и становится городом (его так и зовут Сретенск, вместо с. Сретенское). Сюда приходят казаки из соседних деревень работать на гавани, чернорабочий за 12 руб. в месяц, а пильщики и плотники дороже; отсюда нанимаются люди на сплав на Амур, все по большей части из вновь переселенных казаков (плохо дается им хозяйство). Вообще здесь скоро разовьется класс таких пролетариев – род бурлаков и разовьется торговля (торговля вином сильно уж развивается)*, хлебопашество же отойдет на задний план – да, все залоги города... и города оживленного. Особенно когда весной на рейде качается несколько пароходов, несколько десятков барж и паром, собираются пассажиры, чтобы дожидаться отхода парохода, другие же отправляются в Читу, когда в гостинице не хватает нумеров, когда на берегу кипит нагрузка и разгрузка судов – картина оживленная.

Шилка за Сретенском красивая, но неудобная для плавания река, красивая, потому что несется между высоких гор, которые заросли елью, сосной да березой, бьет в вертикально торчащие утесы, бурлит и размывает их, вьется и пробивает себе дорогу в горах: неудобная именно потому, что бьется в вертикально торчащие утесы и т. д., что в ней много камней и кос, залитых в большую воду, но опасных в малую и среднюю, что есть классические утесы и камни, прославленные множеством разбитых на них барж и опрокинутых паромов. Хотелось бы сказать что-нибудь о деревнях по берегам, но, плывя на барже, причаливаешь там, где вечер застигает да где берег удобнее, а потому деревни видны только издалека, и трудно составить себе о них какое-нибудь определенное понятие. Знаю только то, что живут здесь казаки (12-го батальона), до Горбицы живут людно; земли там хороши, и места есть богатые для пашен и покосов; за Горбицей начинается пустошь страшная – семь станков пустых совершенно, один дом станционный и больше ничего; теперь еще прибавилось по одному дому, но станки так и зовутся «пустыми» и называются только по нумерам (первый, второй и т. д.). Да с чего тут и селиться, когда везде леса, да горы, и страшная дичь кругом?

За семью пустыми станками Усть-Стрелка и Амур. Но об Амуре до следующего письма.

Соврем. летопись. М., 1863, № 42, с. 10—12

Апрель-май 1864 г., Иркутск

Приехав в Иркутск, я застал там оживленные толки о нескольких крупных фактах, интересных не только для иркутских жителей, но и для всех русских читателей. Но об них было довольно писано корреспондентами столичных газет, им возражали в «Иркутских губернских ведомостях», следовательно, дело несколько выяснено, так что я упомяну только об одном интересном факте. В Иркутске в настоящее время красуется городской полицейский телеграф. Он проведен между тремя частями*, на которые разделен город, и действует с помощью трех аппаратов. Вся игрушка стоила, говорят, около 2000 руб. Телеграф этот просто мозолит глаза всякому рассудительному человеку. Беспрестанно от всех приходится слышать: «Ну какая надобность Иркутску в городском телеграфе? Что они будут такое нужное передавать? В случае пожара, что ли?» Но очевидно, что в случае пожара сигналист на одной каланче скорее увидит фонарь, выставленный на другой, чем от нее успеют передать сигнал в помещение телеграфа, откуда уже примутся телеграфировать и т. д. Все это очень ясно. В одном только случае телеграф принесет пользу. Понадобилась для какого-нибудь дела справка из другой части: вместо того чтобы ждать, пока наберется несколько подобных справок в одну часть и тогда отправлять рассыльного, лучше спросить по телеграфу. Может быть, найдется еще два, три случая, в которых телеграф будет полезен; но все это недостаточные причины для того, чтобы заводить его. О нем могла бы быть речь только тогда, когда бы сообщений между частями было так много и они были бы так часты, что было бы выгоднее единовременно затратить капитал, дабы потом удешевить стоимость сообщений, чем ежегодно тратить значительную сумму на содержание рассыльных. Может ли этот случай иметь место в Иркутске? Стоило ли единовременно затрачивать на постройку телеграфа 2000 руб., да, кроме того, будет ли содержание служащих при телеграфе обходиться настолько дешевле сравнительно с содержанием рассыльных, чтобы телеграф оказался выгодным? В Иркутске, само собою, – нет. А мы так убеждены даже, что и число рассыльных останется почти то же, только прибавится еще известный расход на содержание телеграфа. Наконец, если бы в Иркутске не было надобности в сотнях других усовершенствований по устройству города, тогда понятно, что можно и телеграф завести, но заводить его там, где нет других, более полезных, даже необходимых учреждений, – это просто странность.

Но на это могут сказать, что телеграф построен на деньги, пожертвованные именно на его устройство. Действительно, можно дойти до того, чтобы утверждать это. На деле же постройка телеграфа есть жалкий факт, доказывающий, что с таким купеческим обществом, как иркутское, можно делать что угодно...

Впрочем, довольно об этом. В начале апреля я выезжал из Иркутска за Байкал. Байкал составляет огромное препятствие сообщениям Иркутска и России с Забайкальем. В первых числах апреля почтовые станки снимаются и почтовое сообщение через байкальский лед прекращается: почта ходит кругом моря до второй половины мая, когда открывается пароходство. Но для частных лиц бывает еще возможность переехать Байкал даже в самых последних числах апреля, заплатив прибрежным крестьянам иногда довольно значительную сумму за переезд, от 10 до 50 и даже до 100 руб. , смотря по времени и трудностям. Эти переезды отличаются порядочною оригинальностью, но крестьяне уже хорошо знают Байкал и привыкли бороться со всеми трудностями, а потому переезды большею частью бывают безопасны, иногда, впрочем, сопровождаясь купаньем в Байкале. Лед растрескивается, и для переправы через такие трещины*, через которые положительно уже невозможно перескочить лошадям, приходится прибегать к разным хитростям. Тогда или подкладывают несколько кольев, вместо моста, или отыскивают кусок льдины, чтобы втиснуть его там, где трещина поуже, сделать из него мост, переезжают на льдине, как на пароме, причем все зависит от воли ветра, и приходится иногда ждать, пока соседние трещины не закроются, что бывает часто с переменой направления ветра. Но затем, около начала мая, всякое сообщение становится уже невозможным и приходится ездить кругом моря.

Кругоморской тракт28 недаром с давних времен пользуется известностью и занимает одно из видных мест в числе дурных дорог, которых немало в хребтах Восточной Сибири. Тут приходится ехать верхом около 200 верст через огромные болота, по плоским вершинам гор, подниматься по нескольку часов на крутые горы и, наконец, переваливать через хребет из громадных гольцов, засыпанный невылазными, тающими в начале мая снегами, иногда в две сажени глубиной. Ехав в прошлом году, около 10 мая, по этой дороге, я принужден был 20 часов тащиться один станок в 18 верст; лошади вязли в снегах, тонули по самую морду в озерах, образовавшихся в долинах, между снеговыми берега-ми, и проваливались на каждом шагу сквозь тонкую кору отвердевшего снега. Не менее затруднительна в это время и переправа через реку Снежную, которая бурлит поверх льда, осевшего на дно, с невыразимою силой ворочает огромные камни, достигая непомерной быстроты от прилива тысячи мелких ручейков и импровизированных в снегах речек. Вообще только крайняя необходимость вынуждает ехать в это время кругом моря. Так бывает весной. С половины ноября, когда сообщение на пароходах становится уже опасным, снова начинается езда по «кругоморке», хоть и не с такими трудностями, как весной...

В нынешнем году лед был очень крепок, и, когда я переезжал Байкал 10 апреля, даже почтовые станки не были еще сняты. Попадались, правда, во льду три, четыре трещины, но лошади свободно их перепрыгивали. По всей дороге от моря до Читы, главным же образом за Верхнеудинском, попадались мне крестьяне, везшие провиант в Читу. Так как в прошлом году была засуха, а отчасти и голод в Забайкалье, хлеба же для Амура все-таки требовалось несколько сот тысяч пудов, то решено было закупить этот хлеб в Иркутской губернии. Обыкновенно закуп производился, да и в нынешнем году произведен, не коммерческим образом, а чиновником по так называемым вольным ценам. Этот термин означает, что на каждую волость накладывается столько-то хлеба по цене, которая в нынешнем году была назначена 35 коп. за пуд муки и 85 коп. за доставку из Иркутской губернии в Читу. В настоящее же время, ехавши по тракту, я обгонял транспорты с артиллерийскими вещами, доставка которых обходится от Верхнеудинска до Читы по 1 руб. и 1 руб. 15 коп. с пуда, от Иркутска же вольные цены были не менее двух рублей.

Если эти цифры и покажутся неубедительными, то вот другие*: на лошадь накладывается здесь не более 20 пудов груза. Положим – 20 пуд кроме бочки; следовательно, за доставку их получится с казны 17 руб., а за 4 подводы – 68 руб. Обозы, которые я обгонял, шли от Иркутска до Читы не менее месяца – до шести недель – средним числом 35 дней. Лошади дается в день не менее 10 ф. сена. Пуд сена, самого дрянного, стоит не менее 50 коп. и до 1 руб., берем 75 коп. На четыре лошади выходит 1 пуд, следовательно, в 35 дней 26 руб. 25 коп.* Так как ясно, что на десяти фунтах невозможно лошади идти и везти кладь, то возчики дают им еще ячменя. Пуд ячменя стоит 1 руб. и более, но положим, что в день лошадь съест копеек на 15, четыре лошади в 35 дней – 21 руб. Один крестьянин при 8 возах съест в день копеек по 10* (на 4 воза приходится 5 коп.), да за ночлег можно положить хоть по копейке с воза, да две копейки за возчика – итого 10 коп.; еще 3 руб. 50 коп. Затем, придя в Читу, он пробудет там хоть два, три дня для сдачи; Чита дешевле 3—4 руб. ему не станет. Итак, еще 3 руб.* Затем надо назад идти. Назад пойдут скорее – дней двадцать; где можно, будут идти на подножном корму, причем лошади питаются прошлогоднею «ветошью» (старою травой). Положим, придется употребить всего пудов десять сена. Еще 7 руб. 50 коп. Переночуют, положим, в поле; на еду по 5 коп. в день, следовательно, 1 руб. Далее, работники, положим, один при 8 возах; он стоит не менее 4—5 руб. в месяц, следовательно, на 58 дней хоть 8 руб., на 4 воза приходится 4 руб. Итого 66 руб. 25 коп. Это такие цены, которые только заставляли улыбаться крестьян, слышавших этот расчет. Так они низки. А переправы через реки? Вот, например, весной, чтобы перевезти через лед на Селенге воз в 20 пудов, брали 2 руб., да хоть по рублю, и то за 4 подводы 4 руб. Потом надо же справить телеги, оковать их, взять от дома нужных в эту пору лошадей, справить сбрую и пр., и пр... Словом, очевидно, что эти вольные цены по 85 коп. с пуда делают продажу хлеба налогом на Иркутскую губернию для Амура. Но лучше всего говорили за себя сами обозы. По дороге они представляли чрезвычайно жалкую картину: изнуренные клячи едва-едва тащат двухколесные телеги с бочками. Позади обоза идут несколько едва переступающих лошадей уже без клажи. Вдоль по дороге валяются павшие клячи. Следовательно, крестьянин Доставит не полное количество заподряженного хлеба, станут продавать его лошадь, чтобы пополнить это количество...

Слава бору, теперь перестали это делать... Надо отдать справедливость – в Забайкальской области старались облегчить крестьянам горе: по всей дороге старались выставить сено, предписывая бурятам вывозить его для продажи на дорогу и т. п. Это хоть дало обозам возможность дойти до Читы. Затем, чтобы дать возможность тем, которые сдали хлеб в Чите, выбраться оттуда*, местный губернатор разрешил выдачу им по рублю на телегу. И как были благодарны крестьяне за эту милостыню! Когда же, наконец, окончится такая система снабжения Амура? Такого рода закупы производились постоянно, за исключением года или двух, и в Забайкалье, на том будто основании, что надо стряхнуть с жителей неподвижность и заставить их продавать за хорошую цену свой хлеб. За хорошую цену! Но была ли эта цена хорошею? Вот вопрос, а ответом на него могут отчасти служить предыдущие строки.

В стороне от тракта, верстах в двенадцати, за рядом небольших холмов, в долине находится бурятский дацан Онинский. Дацанство – приход. Дацан – храм, около которого живет ламайское духовенство. Онинский дацан не из богатых; храм построен лет пятьдесят тому назад каким-то иркутским архитектором под руководством одного старого тайши. Архитектура его чрезвычайно напоминает архитектуру наших церквей – та же колокольня (хотя и без колоколов); даже тот же крестообразный вид в плане. Дацан построен из кирпича, крыт тесом, вся работа довольно грубая. Величиною он не больше наших, среднего размера, сельских церквей. При входе в двери изображены барельефом какие-то два фантастических зверя, напоминающие собак. Внутри храма, в глубине против входа, стоят три больших идола, глиняные, позолоченные; около них куча мелких бурханов из бронзы, иные с собачьею головой (бог зла, когда он рассердится), другие с несколькими руками. Около них наставлены употребляющиеся при богослужении колокольчики, чашечки, длинные курительные свечи; перед бурханами день и ночь теплится в большой плошке огонек. Весь храм завешан большими лентами, сшитыми из кусков синего, желтого и красного сукна, шелковыми лентами с молитвами и т. п. Прямо от алтаря до входных дверей сделаны низкие скамейки для лам, а у алтаря спиною к богам – кресло для «ширета» (главное духовное лицо в дацане). В стороне от алтаря лежат богослужебные книги на тибетском языке, узкие, длинные, состоящие из отдельных листков, сложенных между двумя дощечками. Всех их штук до 60. В боковых отделениях храма хранятся несколько медных длинных труб, величиною иногда до сажени, раковин, бубнов, в которые нещадно трубят, пищат и гремят при богослужении. Тут же стоит белый деревянный слон, которого раз в году, когда «собирается вся братская компания», как объясняет переводчик, возят вокруг дацана. Дацан построен в два этажа, в верхнем этаже молельня, только гораздо грязнее и беднее, без больших истуканов, почти все бурханы намалеванные на холсте. Тут, по крайней мере, хоть есть где поместиться народу, а внизу так устроено, что только ламам и прислужникам есть место, народа же может поместиться лишь самое небольшое количество – остальные могут со двора смотреть. Вокруг дацана построено несколько деревянных часовенок, в которых те же намалеванные бурханы; в одной из них, впрочем, поставлена огромная пустая деревянная шестиугольная призма, которая, как юла, вертится на вертикальной оси. Она нагружена молитвами «ом-ма-ни-бад-ме-хом» («господи помилуй», поясняет лама). Каждый поворот этой «курды» равносилен тому, как если бы вертящий ее столько же раз повторил молитву, сколько раз она повторяется в бумагах и книгах, которыми до верху нагружена юла. Около дацана живут 13 лам, народ самый непроизводительный, с кучею прислужников и разных должностных при дацане. Все это питается на счет прихода и нещадно обирает его. Впрочем, ламы полезны в одном отношении; они обладают очень порядочными медицинскими познаниями и некоторые болезни, как говорят, вылечивают гораздо лучше наших врачей. В некоторых местах, отдаленных от городов, где обратиться к доктору за помощью есть уже некоторый риск, большая часть населения скорее пойдет к ламе, чем к русскому док-тору, который, попав в глушь, часто засыпает на казенном содержании и забывает даже то немногое, что знал.

В домах у лам те же алтарьки с бурханами, несколько книг, грязь, непомерное любопытство обо всяких, нисколько до них не касающихся, предметах – вот проехал генерал такой-то, а скоро ли поедет такой-то и правда ли то-то и т. д. Между прочим, русская цивилизация занесла к ним своего спутника – самовар, а с ним проникли и погребцы и стаканы, из которых ламы пьют чай, когда угощают гостя, прикусывая кусочком наигрязнейшего сахара.

Ламайское богослужение, говорят, очень интересно, особенно несколько раз в году, во время больших праздников, например в июле, когда оно продолжается несколько дней: тогда катают бурхана на слоне, а после того начинаются под палящим степным солнцем игры вроде олимпийских. Но так как самому мне не случалось присутствовать на этих праздниках, то об этом – до другого раза.

Соврем. летопись. М., 1864, № 24, с. 9—11

14 мая 1864 г., ст[аница] Чиндантская

Когда я выезжал из Читы, в конце апреля, реки уже прошли, местами даже начинали показываться признаки травы; в Чите, на острове (при слиянии Ингоды с Читою) кипела жизнь: проходили баржи, усиленно работала паровая мукомольная мельница, баржи грузились и отходили, чтоб, отойдя несколько верст, садиться на мели по Ингоде, иногда слегка разбиваться на подводных камнях. Повторялось, одним , словом, то, что бывает каждую весну: те же жалобы на недостаток лоцманов, на то, что в лоцмана нанимаются люди, никогда не плававшие с баржами, – то же стаскиванье барж с мелей, та же «Дубинушка» (песня) при снимании барж. Рейсы понемногу, впрочем, подвигались, хотя и старались идти возможно скорее, чтобы поспеть доставить на Амур семенной хлеб ко времени посева. 28 апреля они были, впрочем, только в 20 верстах от Читы.

В Читу ожидался пароход (амурского телеграфа) «Гонец»... то-то удивит читинцев! Пароход на Ингоде – правда, очень мелко сидящий, не более фута, кажется! Он должен был взять вниз на буксир баржу с грузом, что, впрочем, едва ли удастся исполнить на извилистом фарватере Ингоды и при ее быстром течении.

Скоро мы расстались с Ингодой, круто повернув на юг, на правый ее берег. На правом берегу те же горы, но чем дальше, тем больше видно травы; сосновый лес заменяется березняком, видно, что мы подвигаемся к югу. Хребты становятся мельче, формы округлее, лес постепенно исчезает и, по мере приближения к деревне Усть-Илее, местность переходит в голую степь. Тут на плоской степи, посреди наносных песков и гальки, кое-где поросших, тальником, вьется десятками изгибов мелкий, быстрый Онон. Кое-где пробивает он себе дорогу между небольшими отрогами холмов, которые он подмывает, обнажая тогда каменные глыбы, служащие им основанием, отсюда начинают тянуться бесконечные степи, начало громадной Гоби. Холмы, которые мы проезжаем, состоят в верхних слоях из крупного песчаника и мелких камней, посреди которых в изобилии разбросаны довольно ценные камни всевозможных сортов. Со временем из них, а также из попадающихся здесь в окрестностях больших кусков горного хрусталя, тяжеловеса и др. будут, вероятно, извлекать значительную пользу.

За Усть-Илею дорога идет уже по пограничным караулам, верстах в 30 от китайской границы, обозначенной против каждого караула двумя каменными маяками и дорожками, протоптанными для объездов.

В этих местах живут казаки 2-й конной бригады. Эти казаки – казачья аристократия – далеко не похожи на всех остальных, особенно пеших. Образованы они из существовавшей уже издавна пограничной казачьей стражи. Вследствие близости монголов многое переняли они от них: то же громадное скотоводство, то же молодечество при обращении с лошадьми (например, когда их «укрючат» арканом из табуна, чтобы наложить клеймо), та же неприхотливость в еде, когда казак в степи, а дома – желание блеснуть своим аристократизмом, большими зеркалами, в которые никто не смотрится, пожалуй, лампой, которая никогда не зажигается... то же истинно монгольское любопытство, наконец, та же роскошь в одежде жен, дорогие наряды и всюду проникающий кринолин, красующийся на китайской границе, – вот что бросается тут в глаза. В довершение всего, загорелые лица и часто попадающийся слегка монгольский тип лица и то, что всякий казак непременно «мало-мало» говорит по-монгольски, довершают оригинальный характер здешнего казачества. Главное занятие пограничных казаков – скотоводство, а при прежних пограничных правилах – контрабандная торговля; теперь этот источник иссяк, торговля для всех свободная, а потому многим пришлось приняться за хлебопашество, для разведения которого в этих местах есть много задатков.

Неизбежный спутник степей – скотоводство – достигает здесь огромных размеров: сперва по дороге попадаются большие стада рогатого скота, потом большие табуны лошадей. Хозяева побогаче, владеющие стадами в несколько тысяч голов и табунами в тысячу и более кобылиц, не составляют особенной редкости. Вот особенности этого скотоводства. Табуны разделяются на «косяки», состоящие из одного жеребца и десятка кобылиц, которые во всем находятся под руководством жеребца. При здешних условиях хороший жеребец ценится дорого. Весною, даже в начале мая, бывают сильные «пурги» – метели со снегом, которого выпадает иногда очень много; скот в это время бывает всегда очень слаб, к тому же линяет; снег часто начинает идти с дождем, а к ночи делается сильный холод, ветер разгоняет коней, они разбегаются и, мокрые, совершенно ослабевшие, замерзают или же забегают в пади, чтобы скрыться от ветра, там наносит вороха снега, кони не могут уже выбраться оттуда и гибнут. В этих случаях хороший жеребец чрезвычайно важен, чтобы «грудить», собирать свой косяк. Но часто ничто не помогает и целые табуны скота гибнут. Так как табуны круглый год ходят на подножном корму, зимою питаясь «ветошью», прошлогоднею травой*, заготовлять же сено невозможно (вследствие слишком большого числа голов и малого числа рабочих рук, разбросанных в небольших селениях на огромных пространствах), то ясно, что стада и табуны подвергаются всем возможным случайностям, от которых избавить их нет никакой возможности.

Вообще в настоящее время из всего этого скота извлекается только незначительная доля пользы; молоко от рогатого скота не получается в достаточном количестве вследствие самого характера скотоводства. Так, например, по сибирскому обыкновению корову доят здесь только тогда, когда у нее есть теленок, а между тем масло очень было бы куда сбывать*. Скота же теперь сбывать просто некуда или, вероятнее, по вкоренившейся лени, неохотно предпринимается что-нибудь для его сбыта; рогатый скот гонится иногда в Читу и то только тогда, когда цены очень поднимутся, и всегда гонится только небольшое число голов, например 20 или 30. Для лошадей тоже почти нет сбыта. Вследствие этого, когда теперь, после изменений в торговых правилах, открылся свободный ход в Монголию, то караваны стали двигаться по всей границе в Монголию и Китай для продажи скота. Так как эта торговля есть единственный путь для сбыта скота пограничных казаков, то местное начальство старалось поощрять развитие ее, и в нынешнем году число караванов значительно увеличилось. Вместо того, чтобы ходить, как прежде, только до реки Керулена, куда выходили китайские купцы, казачки стали ходить и далее в глубь страны, чтоб избавиться от этих посредников и продавать скот самим нуждающимся в нем. В нынешнем году несколько караванов намерено отправиться значительно вглубь, до города Доло-Нора (недалеко от Большой стены). Торговля эта по преимуществу меновая – обмен рогатого скота, баранов и кобылиц на разные материи, а в особенности на кирпичный чай, служащий, большей частью, единицей, с которой переводят потом цены на остальные произведения. В прошлом году за кобылу (стоящую здесь от 10 до 13 руб.) монголы давали 10 кирпичей (чая), которые здесь продавались по рублю, и рублей на десять «мягких», т. е. материй, дабы «китайка» и других бумажных материй или изредка шелковых. Как видно уже из этого, торговля (очень зависящая, между прочим, от уменья торговать) выгодна, и вообще развитие ее чрезвычайно желательно, чтобы придать подвижности обленившемуся здешнему населению и доставить сбыт главным произведениям края.

Соврем. летопись. М., 1864, № 30, с. 12—13
1864 г., Иркутск

Выше Благовещенска тоже пострадали казаки: что спаслось от наводнения, то большею частью проросло на корню или в снопах; впрочем, когда была приведена в известность потеря, то все-таки оказалось, что 1-й полк просуществует своим хлебом. Вообще же от наводнения избавился только 2-й полк, расположенный от Благовещенска почти до Хингана, и крестьяне по реке Зее.

Поднимаясь дальше, мы узнавали, что и на Шилке в августе было такое наводнение, какого не помнят уже лет 80. Старые поселения, как, например, Шилкинский завод, страшно пострадали, целая улица домов, выходившая к реке, была отмыта водою и снесена со всем имуществом. Вода подступала под самую церковь очень старой постройки; крестьяне должны были выбраться к горе и там жить, пока не сбыла вода.

Всякое сухопутное сообщение вдоль по Амуру прекратилось, а потому мы принуждены были тащиться на пароходе «Корсаков»*, который, благодаря нераспорядительности и медленности своего капитана, тащился иногда по 30—40 верст в сутки.

Добравшись до Усть-Стрелки и не желая по-прежнему тащиться по тридцати верст в сутки, я съехал с парохода и отправился по Аргуни. Амурский тракт в Читу идет, собственно говоря, по Шилке частью берегом, частью «горою».

Берега Шилки, как я уже писал прежде, загромождены огромными утесами; утесы эти подступают к реке вплотную, спускаясь к ней иногда чуть не вертикальными обрывами. Между утесами и рекою можно иногда воспользоваться узким пространством, по которому едва проходит лошадь, и по этому-то узкому куску утеса, заваленному покатыми к реке камнями, пробирается привычный к таким переходам конь, часто с огромным вьюком. Но эта дорога по Шилке, большею частью слегка поправленная, с перилами, была залита, и приходилось бы объезжать каждый утес, а так как утесы опускаются круто не только к реке, но и в обе стороны, то, чтобы перевалить через каждый отрог, надо углубляться в горы, подниматься вверх по «падушке» и точно так же спускаться, чтобы снова таким же образом объезжать каждый утес. Дороги в горы нет, а потому приходилось бы делать громадные объезды. Вот почему все, знавшие эту дорогу, советовали мне сперва ехать Аргунью и выехать на Шилку только там, где уже проведена настоящая верховая дорога, т. е. выше Горбицы (миновав шесть пустых станков), так как по Аргуни прежде шел Амурский Тракт, и там существует в горах верховая дорога и сделана просека.

Усть-Стрелочная станция, находящаяся на Аргуни при слиянии ее с Шилкой, окружена со всех сторон горами: еле-еле выдалось местечко для ряда домов и часовенки; пашни разбросаны по горам. Затем на 45 верст нет уже селе-ния, но каких 45 верст! – меренных Аргунью, а горою верных шестьдесят. Дорога однообразна; крутые подъемы, крутые спуски с невысоких гор, которых целые массы нагромоздились в этих местах; во все стороны только и видно, что горы да горы, заросшие пожелтевшею в это время лиственницей, посреди которой, как оазисы, выдаются зеленые кучки кедровых стланцев. Иногда, из-под той горы, по которой вьется тропинка, виднеется половина Аргуни, русло которой забросано громадными гранитными валунами*. Луга очень редки, и казаки принуждены бывают косить сено на китайской стороне, так как площадки, выдающиеся на этой стороне между гор, все заняты пашнями или самими станицами. Такой же характер имеет и второй станок от Усть-Стрелки в 60 верст (Аргунью же, а едут горами) с тою только разницей, что спуски еще круче и нет возможности спускаться иначе, как держа лошадь в поводу, причем она иногда вдруг несколько шагов скатывается на задних ногах, с шумом роняя мелкие камешки, по которым идет спуск. Дорога состоит из простой тропинки, вьющейся в лесу, которая теперь так заросла травою и огромными кореньями деревьев, что трудно было бы отыскивать ее, если бы не зарубки на деревьях. Глушь страшная, только изредка удается увидеть козу, с необыкновенною легкостью несущуюся в лесу, или напасть на медвежий след; кроме того, иногда чуть не из-под ног лошади с шумом выскакивают тетерева.

Большею же частью в лесу царит мертвая тишина, нарушаемая только тогда, когда вы подъезжаете к бурливой горной речке. За речкой снова подъем, крутой, каменистый, скучный. Но вот мы выбрались на возвышенность, на безлесную площадку «елань» в несколько верст в окружности.

Хочется пустить лошадь рысью, но нет: на возвышенности образовалась «марь» – огромное болото из гниющей травы и залеживающегося снега. Тут и тропинка исчезает, всякий пробирается, где ему удастся, посреди кочек, поросших каким-то кустарником, напоминающим своими плодами хлопчатобумажник.

Такую местность я видел на всем моем пути по Аргуни.

Соврем. летопись. М., 1864, № 33, с. 5—7

10 мая 1865 г., Иркутск

До какой степени мало изведанный и трудно изведываемый край – Восточная Сибирь, можно судить хотя бы по Тому, что стоит отъехать от Иркутска лишь несколько десятков верст, чтобы разом очутиться среди непроницаемой таежной глуши, по которой вьется лишь несколько тропинок. Все наше знакомство с Восточной Сибирью состоит лишь в знании дорог от одной населенной местности до другой и самих этих заселенных местностей лишь настолько, насколько хватают их Поля. Но известно, как негусто заселена Восточная Сибирь, а потому не мудрено, что целые громадные пространства не только не известны, но даже не были посещаемы никем, кроме зверопромышленников да партий, искавших золото.

Так и под самым Иркутском лежит такая тайга, что нужно особенно любить эту тайгу, чтобы без всякой надобности забираться в подобную глушь. Стоит взглянуть на карты Восточной Сибири, конечно, не те, которые многое наносят гадательно, чтобы дать понятие о стране, которые испещряют Забайкалье хребтами и горами, а между тем про эти хребты можно одно только сказать, что они действительно есть, но имеют ли они те размеры, представляют ли те рельефы, которые силится изобразить карта, это вопрос еще очень сомнительный, – так взгляните, говорю я, не на эти карты, а на те, на которых нанесено лишь то, где был человек с инструментом, лишь то, что входило в круг зрения его и инструмента, и вы увидите, какие урывки, какие ленточки дорог, какие небольшие участки знаем мы в Восточной Сибири. С каждым годом накапливаются материалы – покамест преимущественно картографические, но все-таки далеко еще то время, когда можно будет сказать, что большая часть даже южной полосы Восточной Сибири хорошо известна в топографическом отношении, что, следовательно, первый шаг к исследованию страны уже сделан. Так, например, съемки берегов Байкала представляют пока узкую ленточку известной местности лишь по берегам озера («моря», как его здесь называют) да по Ангаре. А что находится далее – в цепи Байкальских гор, например, которые тянутся по северо-запад-ному берегу озера, – это еще очень мало известно. Да и кому какая нужда забираться в эти горы? Их осмотрели по краям, с озера, а во внутрь доступ очень и очень труден. Представьте себе высокую горную цепь с крутыми, иногда почти отвесными скатами к морю. Ее гребни торчат на 2500—3500 фут. над уровнем Байкала: все они сверху донизу заросли густейшим хвойным лесом и изрезаны глубочайшими падями (узкими долинами). Можно легко вообразить себе все трудности, с которыми сопряжено передвижение в этих торах.

Мы имели случай в конце апреля нынешнего года поездить в этих горах верст на пятьдесят. Пронесся слух, что на Кадильном мысу, одном из тех двухсот мысов, которыми падают в Байкал окрестные горы*, есть пещеры и что в одной из пещер найдено 7 скелетов гигантского размера. Зная наверно, что скелеты не гигантские, все-таки было интересно проехаться и привезти черепа. Добраться до этого мыса можно было только доехав до Лиственичной (на берегу Байкала), большой деревни, где находится пароходная пристань и таможня, собирающая пошлину с чаев и амурских товаров, вследствие чего последние совсем перестали привозиться в Иркутск, а при недостаточности сбыта в Забайкалье, вероятно, со временем будут возиться только для Амура. От Лиственичной же до Кадильной можно было зимой доехать «по замерзшему льду», как гласят объявления, вывешенные на станциях, летом на пароходе, а весной – верхом.

«Путь к Восточному Океану», как гласит надпись на Амурских воротах в Иркутске, до Лиственичной очень хорош. По прекрасной, гладкой дороге вы идете вверх вдоль берегов Ангары, мимо нескольких деревень и казачьих станиц, занимающихся сплавом леса и дров для Иркутска, мимо Таль-минской фабрики, наконец, мимо деревни Никольской, где зимуют суда, плавающие по Байкалу.

Тальминская фабрика выделывает стекла и сукна. Как ни странно, но на самом деле Восточная Сибирь, в том числе и Забайкалье, пробавляются в значительной мере стеклом, привозимым из России, то есть из-за 5000—7000 верст сухим путем, при провозной плате от 4 руб. до 7 руб. с пуда от Нижнего. Здесь есть, правда, несколько стеклянных фабрик, чуть ли не 4 в Иркутской губернии и 3 – в Забайкалье, но выделываемое на них стекло отличается замечательным безобразием форм и зеленым цветом. До сих пор наши фабрики не могут избавиться от этого цвета, зависящего, как говорят, главным образом от употребления натровых солей, а не калиевых, – именно везде вместо поташа употребляют гуджир*. При изобилии лесов, конечно, поташ мог бы приготовляться в огромных размерах, если бы добывка его сделалась делом свычным населению и если бы здешний крестьянин гнался за тем, чтобы в свободное время добыть лишнюю деньгу. Но по разным причинам, отчасти потому, что есть другие, более выгодные заработки, здесь не занимаются этим промыслом. Таким образом, поташ слишком дорог, а так как и простая зеленая посуда находит себе сбыт, то для здешних фабрик оказывается выгоднее выделывать простую зеленую или синюю посуду и зеленые же стекла, чем заниматься выделкой хорошего стекла. Но даже и зеленого стекла выделывается слишком мало: так двойных рам в деревнях почти не делается, а одиночные часто состоят из кусочков битого посудного стекла, вделанного в бересту. Мы сами видели на Сибиряковской фабрике*, как трудно придавать этому стеклу желаемую тонкость и как оно грубо, и убеждены, что причины выделки плохого стекла на наших фабриках лежат не в одном гуджире, а также, вероятно, и в плохой очистке материалов и в неуменье рабочих.

Особенно пригодно для стеклянных фабрик должно быть Забайкалье, богатое замечательно хорошим чистым кварцевым песком и изобилующее гуджиром. Почти вся вторая бригада (окрестности Чинданта, о которых я писал в свое время) могла бы заниматься стеклянным производством в небольших фабриках в виде сельского промысла, но в тех условиях, в которых находится тамошнее казачество, живущее своими табунами, еще не является потребности в подобном производстве.

Второе производство Тальминской фабрики, которое мы знаем по образчикам, привезенным в 1862 г. на выставку в Читу, – это верблюжье сукно, также отрасль промышленности, которая со временем может получить большое развитие, особенно за Байкалом. Сукно значительно опередило стекло, особенно сукно, которое выделывается на новой фабрике, устроенной за Байкалом в округе, особенно богатом скотом. Но нельзя быть слишком строгим к продуктам наших фабрик, которым приходится преодолевать много трудностей. Неуменье рабочих и трудность найма хороших людей, трудность достать мастеровых, которых выписывают из России, собственное незнание фабрикантов, наконец, условия (владения землей за Байкалом, где земля не продается, а отдается лишь в аренду на 90 лет, все это тормозит – и сильно тормозит – нашу фабричную производительность,

Но вот и село Никольское. Тут Ангара вырывается из Байкала между двумя крутыми обрывами гор и быстро несется по каменьям мимо двух торчащих из воды Шаманских камней, чтобы потом нестись в широкой долине, местами разбиваясь на протоки. Тут, у деревни Никольской, в изгибе реки, зимуют суда, плавающие по Байкалу и отличающиеся своею совершенно своеобразною конструкцией. Плаванье по Байкалу, рыбные промыслы и извоз послужили важным предметом обогащения для прибрежных крестьян, почему прибрежные деревни особенно велики и отличаются зажиточностью. К сожалению, мы не имеем никаких сколько-нибудь верных сведений ни о байкальском судоходстве, ни о рыбном промысле. Со своей стороны скажем только, что в Никольской мы насчитали всего 37 судов, А годных к плаванью; на той стороне, говорят, зимовало в Прорве всего 5 судов, да одно судно, слишком поздно рискнувшее перебраться через Байкал, зазимовало во льду как было, с чаями. Несколько судов находится еще в Иркутске или ушло вниз по Ангаре. Кроме того, по Байкалу ходят два парохода, и строится третий.

Заговоря про это пароходство, остается только рукой махнуть; правда, говорят, что воспоминание даже о неприятностях, которые пришлось перетерпеть, бывает приятно. Может быть, но, вероятно, это справедливо только в том случае, когда воспоминания относятся к неприятностям, наделанным горами, реками, бурей, но бурей в море или в лесу, а не в гостинице, где при сильном ветре с Байкала вам нужно свечку свою загораживать книгами от ветра, дующего сквозь стены, а в этой-то гостинице вы принуждены по трое суток дожидаться парохода; наконец, бурей в поле, а не тою, которая дует сквозь разбитые стекла на пароходе. Да, может быть, и приятны эти воспоминания, когда знаешь, что с моря да с гор нечего взять, но когда во всем виноваты люди, так тут воспоминания переходят в досаду. Ветер ревет, пароход идет под сильною боковою качкой, от которой того и гляди попортится машина, когда одно колесо работает чуть не на воздухе, а другое в воде чуть не до самой оси. Ревет, всех укачало, достается машине, а не переменять же направления, не идти же зигзагами, – к чему? Ведь надо идти туда-то, значит и иди прямо, авось машина выдержит. Конечно, в эту минуту не весело золотопромышленнику, который заплатил за золото по 5 руб. с пуда, в то время как за остальную кладь платится по 60 коп.*. Смотрит он и видит, что его золото, запертое в кожух вместе с почтой, пожалуй, еще большему риску подвергается, чем все остальное. А тут, на беду, у соседа морская болезнь, вы идете просить таза какого-нибудь, чтобы не заражать атмосферы в каюте.

— Нет таза.

— Да над чем же у вас умываются, если два дня ходят в море?

— У нас не умываются.

Резон. А тут еще под ухом дверь стучит; летят баррикады, которыми пассажиры вот уже третий год заменяют ручку у двери... Ну да всех мытарств не расскажешь, да и не стоит, теперь строится новый 120-сильный пароход, который, надеемся, будет получше старых.

Осмелимся только дать один совет – завести побольше лодок, хотя бы даже ныне употребляемых, остро-высоконосой конструкции, так как байкальские специалисты-мореходы говорят, что морские шлюпки обыкновенной конструкции здесь не годятся. Хотя, конечно, они удобнее, но, может быть, действительно при здешней толчее, при короткости и высоте волн высоконосые шлюпки безопаснее: так хоть бы таких лодок завели побольше, а то с одною лодкой на пароходе куда как неудобно. Мы слыхивали, что в других морях пароходы обязаны иметь лодок на полный комплект пассажиров, и здесь, на старых пароходах, не мешало бы принять это за правило.

Но, может быть, я увлекся воспоминаниями, пора и дальше. Итак, вы доезжаете до Лиственичной. Лед у западных берегов Байкала в конце апреля местами уже разошелся, зато дальше, к восточному берегу, он лежал еще очень плотною массою, по которой 24 апреля, правда с трудом и за большие деньги, но еще провозили проезжих; поэтому, лишенные возможности пробираться по льду, мы должны были отправиться до Кадильной верхом.

И вот, только что вы отъедете несколько верст от Лиственичной, только что заворотите в одну из падей, где никем не охраняемые пасутся лошади, отпущенные на все лето в тайгу для поправления здоровья, как начинается истинная глухая тайга с ее ненарушимою тишиной, с густым, преимущественно хвойным лесом, где вьется еле заметная тропка со снегами, лежащими до половины лета в распадках, и с прочими удовольствиями. Долго, долго взбираетесь вы по разным падям, все в гору, в гору, пока не вскарабкаетесь на самый гребень Байкальских гор. Тут вправо и влево открываются грандиозные ландшафты. Вправо виден кусок того полумесяца, которым тянется наше «море» – Байкал, влево долина Ангары, сама Ангара в виде ручья, вьющаяся в долине, наконец, Тальминская фабрика. Нужна вся привычка здешних коней, чтобы карабкаться на эти горы. Эти последние так круто падают, образуя узкие «пади», что пролагать менее крутую вьющуюся тропинку почти невозможно, иначе она шла бы по слишком крутому косогору, где один неосторожный шаг коня подвергал бы седока опасности сорваться в пропасть. И вот тропа круто ведет в гору из какой-нибудь пади, в которой летом, когда лес покроется зеленью, царит такая тьма, такая сырость, что и среди лета подчас не протает снег, а в пади такая грязь, что еле выберешься, – ну и назовут эту падь варначкою (варнак – ссыльнокаторжный), или каторжанкою, или черною. Когда подъем уж очень крут и конь делает непомерные усилия, чтобы взобраться, ямщик Посоветует вам покрепче держаться за гриву, чтобы седло (конечно, без нагрудника) не сползло и вы не очутились далеко позади коня. «Ну, впрочем, конь всегда, это, остановится, если седло сползет», – утешает ямщик, значит, такой случай будет не впервой, а все-таки нагрудника не сделали. Таким образом, вопреки всем правилам о перенесении центра тяжести на переднюю часть коня при подъеме в гору, вы после первых шагов сидите уже на крупе...

Но если трудны подъемы, то не менее трудны были и спуски, особенно в одном месте, где пришлось горами объезжать два мыса, выдавшихся в Байкал («Соболев» и «Чаячий»). Долго, долго наш проводник не решался на этот объезд, все пытался проехать низом. Но на обратном пути лед, пригнанный ветром, не пропустил нас, и волей-неволей пришлось забираться в горы. Долго лезли мы вышеописанным способом, пока не выехали, наконец, на узкий, аршина в два, гребень отрога гор. Вправо и влево идут крутые спуски в пади, поросшие непроходимым лиственным лесом, влево виден Байкал, вправо – нагроможденные высокие горы. Отрог так крут, площадка на гребне так узка, что кажется, будто вы едете по гребню исполинской крыши, падающей куда-то в бездну. Среди темноты, царящей в падях, глаз едва различает деревья на дне их. Сходство с крышей дополняется свалившимися в обе стороны деревьями. Когда-то пришел «пал» – лесной пожар, вероятно еще с ветром, и навалил деревьев, которые как жерди лежат в обе стороны. Проехали мы с версту, забрались еще повыше, оставалось только спуститься по плоскости, падающей под углом, который во всех топографиях принято, конечно, называть недоступным и для кавалерии и для пехоты, и, вдобавок, по плоскости, покрытой засохшею скользкой травой. Конь идет осторожно, но наконец доходит до такого места, что дальше идти не решается, а только храпит, стоя на месте. «Однако, слезать надо, – решает проводник, – а уж куда как не хочется». Надо слезть и тащить коня вниз, когда он упрется на месте, навострив уши. Тащишь его, тащишь, конечно, к сторонке от тропы, наконец, он решается двинуться и через секунду самих вас уже тащит за собой, еле удерживаясь на крутизне.

Не мудрено, что во избежание таких спусков и подъемов, версты в две или три, всячески стараются проехать берегом моря, а подле утесов самим морем, если только нет льда или сильного ветра. Западный берег Байкала, как доказали измерения, спускается очень круто – именно под углом в 67 градусов, и спуск начинается вплотную от самого горизонта воды. Когда вы едете под самым утесом, вы уже находите глубину в полтора аршина и более, но отъезжаете еще на несколько шагов, и глубина достигает до одной сажени. Конечно, такая глубина в аршин и три четверти в быстрых реках не считается бродом, но здесь море – без течений, а потому можно верхом объехать утесы, только поближе держась к ним. Само собой, это возможно только без вьюков, которые бы непременно подмокли, и верховой, 'если не подберет своих ног, то несмотря на высокое бурятское седло, на подушку, положенную на седло, все-таки зачерпнет воды поверх голенища высокого сапога. Но даже и такие объезды, как я говорил, не всегда возможны, и тогда приходится объезжать утесы горой.

Вот какие трудности приходится преодолевать, чтобы весной, летом и осенью проехать каких-нибудь 50 верст вдоль берегов Байкала и притом вблизи самого Иркутска. Тут зима, сглаживающая все неровности, является единственным спасением, и ею всюду пользуются в Восточной Сибири для передвижения тяжестей. Подобные трудности встречаются повсюду, в любой гористой местности, в нескольких верстах от больших дорог. А не гористых местностей, сравнительно, имеется так мало в южной полосе Восточной Сибири! Не трудно понять по этому образчику, чего стоит прокладывание дорог по Сибири, а это повторяется и на Ингоде и Шилке, частью на Амуре, местами на Селенге, на новой Кругобайкальской тропинке* и т. д., и т. д., куда ни суньтесь, конечно, кроме степей. Остается, большею частью, один способ: рвать утесы, висящие над водой, а так как порох дорог, то зимою раскладывать костры под утесами и поливать камень водой, чтобы потом он растрескивался, и то еще впоследствии дорогу надобно будет постоянно охранять от наводнения, от размыва водой и т. п. Вот одно из главных зол в Сибири: трудность сообщений – зло, с которым трудно будет справиться этому малозаселенному краю, пока наука не придумает новых способов передвижения. Но и теперь в этом отношении является могучий двигатель – золотопромышленность. Партии золотопромышленников забираются в самые глухие, самые дикие места, и если только найдено золото, то скоро является и дорога, хоть вьючная, и поддерживается, покуда существует прииск. Но чего должна стоить подобная дорога и особенно перевозка по ней тяжестей, легко понять из того, что я говорил про байкальские горы.

Но вот, наконец, уже и зимовье на Кадильном мысу, где прежде была почтовая станция. Это зимовье есть небольшой сруб с низенькой крышей, покатою в одну сторону и открытою с другой, с крошечною дверью прямо на улицу, без сеней, почти такое же темное, как и пещеры, то есть почти без окон, так как из трех дыр две запиханы разным тряпьем, а третья заклеена бумагой. Вот каково зимовье на Кадильном мысу, а зимовье вообще – это такой сруб, где надо ходитьсгорбившись, покрыт он накатником и землей и выстроен иногда среди зимы либо зверопромышленниками, либо во время рубки леса. Такие зимовья встречаются иногда в самой глуши тайги, и как обрадуется запоздалый путник не только зимовью, но и зимовейку, сделанному из хвороста, когда приходится осенью заночевать в лесу!

На Кадильном зимовье живут два старика, пасущие коней, собирают их, когда они уж очень разбредутся или если ночью слишком сильно залает собака, почуяв зверя (медведя, волка), бегут в лес, помогая собаке своими отчаянными завываниями. Оказалось, что старики «пещоры» знают и один из них еще «вечор ходил до нее». Само собою, это было не в первый раз, и только бездельем да непомерным любопытством можно объяснить подобную любовь, часто попадавшуюся мне в сибиряках, осматривать всякие такие диковинки.

Мы отправились «ревизовать пещоры», как объяснял один ямщик на обратном пути, когда нас остановили на таможенной заставе, и лишь только кони выбрались на гладкий луг, как, несмотря на то, что мы проехали с лишком 50 верст, они пустились так скакать, что оставалось только крепче их удерживать. Забравшись в падь одного ручейка, Малого Кадильного, и проехав по ней версты две, мы были поражены множеством дыр в известковых горах, выступавших на этом мысу, и, несмотря на то что ямщик получил довольно точную инструкцию, где искать этих «пещор», нам долго пришлось полазить по разным дырам, пока не удалось отыскать большую пещеру, до которой нам хотелось добраться. Инструкция гласила: «Как въедешь в падь, так тут выйдут две падушки, в левую не едь, там пещора мала, а едь в правую; тут те сейчас будет гладенький такой морян*. Как подымешься на его, тут она и есть». Таежному человеку, который в тайге все, что хотите, разыщет по расспросам, было совершенно достаточно и такой инструкции; но тут, по общечеловеческому свойству, проводник наш стал искать далеко не то, что было под руками, и мы несколько раз проехали мимо «гладенького моряна», а все искали другого, неизвестно почему на правой стороне правой падушки, искали-иска-ли осмотрели несколько дыр, а все не нашли пещеры. При-шлось обратиться к старику, но он указал нам только одну пещеру в левой падушке. Эта пещёра не что иное, как большая дыра, идущая вверх очень круто и, наконец, кончающаяся узкой трубой. Много было в ней посетителей, и нацарапавших на стенах свои имена, и позаботившихся об удобства к взлезания, для чего подставили род лестницы; старик все твердил, что «сюда чиновники* лазали и все этто лазают», но мы опять отправились на поиски. Ямщик в 20-й раз повторил свою инструкцию, и действительно, – вскарабкавшись на один гладенький морян, мы напали на верхнее отверстие трубы пещеры, а вскоре на самую пещеру.

Длинный ход сажень в семь ведет в нее; сперва вы можете идти прямо, слегка нагибая голову, потом сажени три ползком и, наконец, входите в комнату около 70-80 кв. арш., от которой готическим сводом идет вверх труба. Там труба кончается двумя выходами, образующими красивую короткую галерею, пробитую сквозь гребень известкового утеса. Стены обвешены сталактитами, большею частью уже обломанными публикой. Посетителей тут было много, это видно и по остаткам костров, и по сильно закопченной трубе, и по тому, что дно пещеры, некогда совершенно гладкое и усыпанное песком, теперь все изрыто искателями кладов, среди куч чернозема, вынутого из ям, которые копали кладоискатели, мы нашли три черепа: один из них мужской с чрезвычайно толстой костью в двух местах рассечен чем-то острым; другой пробит за ухом, по-видимому, чем-то вроде палицы, и все они напоминают бурятский тип. Расспросы наши, конечно, ни к чему не привели: «известно, чудь накопала, ну и жила тут». Что она жила тут, это еще вероятно, так как это мнение распространено повсюду, но чтоб она накопала пещеру, это невероятно, так как эти пещеры, неизбежные спутники известковых тор, должны были образоваться естественным путем. Как попали сюда эти черепа, трудно решить; весьма вероятно, по многим признакам – правильная форма дверей, гладкое дно и пр., – что здесь действительно жили люди, но, может быть, и в очень древние времена, гораздо раньше, чем попали сюда найденные черепа. Быть может, сюда складывали когда-нибудь убитых в сражении – поле слишком обширно для догадок, чтоб все их высказывать. Достоверно только одно, что в древние времена в Сибири действительно были народы, жившие в пещерах или землянках, остатки которых еще доныне находятся в окрестностях Окинского караула29 (верст 500 к западу от Иркутска), в верховьях реки Оки; и вообще в Восточной Сибири, сколько мы слыхали, существует довольно много пещер; самая большая из них около Нижнеудинска, затем на Чикое (приток Селенги), на Белом Иркуте, в байкальских горах, на Талой около Тунки и, вероятно, еще во многих местах.

Примечания

1. ...реки - Такое шоссе существует и по всей Восточной Сибири до Иркутска, где оно устроено стараниями графа Муравьёва3(обратно)

2. ...не редкость - И кроме того, земля часто остается в залежи по 15 лет. (обратно)

3. ...лугов - В нынешнем году травы и здесь удивительно, неслыханно хороши. (обратно)

4. ...земли - Само собою, сравнительно с Тобольскою и Томскою губерниями. (обратно)

5. ...домиками - Большею частью небольшими: в три окна на улицу с мезонином. (обратно)

6. ...цена - Цены дороги, если сравнивать их с московскими, но недороги если принять в расчет долгую дорогу, необходимые предосторожности при перевозке, риск и т. п. (обратно)

7. ...городе - Я делаю исключение для университетских городов, где часто попадаются и те и другие деления. (обратно)

8. 10 руб. в год за чтение всех получаемых журналов, после того как выйдет следующий номер, и книг. Чтение журналов и газет в самой библиотеке для всех бесплатно. (обратно)

9. Они проданы кяхтинскому городскому обществу. В Кяхте14, как вам известно, мог издаваться «Листок». Издание велось очень добросовестно, и «Листок» был несравненно интереснее наших губернских «Ведомостей» и гораздо полезнее, так как давал следить за ходом китайской торговли. Теперь он прекратил свое существование за смертью Андруцкого. Все здесь жалеют об этом15(обратно)

10. Очень жирное сибирское кушанье, что-то вроде вареников, в которых вместо творогу наложена говядина. (обратно)

11. Г-н Повсеместный, говоря об убытках, понесенных от землетрясения, впал в ошибку, называя Ильинскую волость и кудринских бурят очень бедными. Ильинская волость чуть ли не самая богатая, да и кудринские буряты не могут пожаловаться на бедность: убытки, исчисленные административным путем, гораздо меньше, чем на самом деле. Администрация могла исчислить погибший скот, которого погибли огромные массы, могла пересчитать разоренные улусы, но кто исчислит движимое имущество, наконец деньги, затопленные водой?.. Рассказывают, что у одного бурята погибла шуба, рукава которой были набиты ассигнациями. (обратно)

12. Бычачью, воловью. Слово «скотское» в Забайкалье относится к быкам. «Скотское мясо»— говядина, в отличие от всякого другого мяса. (обратно)

13. Особого рода экипаж, двухколесный и особой конструкции, которая несколько заменяет рессоры. (обратно)

14. Впрочем, те же мечтатели думали, что народ, крестьяне-казаки, станут на него подписываться: так он будет полезен для них. (обратно)

15. Здесь есть библиотека при клубе, но только по имени. Книг было очень немного, но вот уже несколько лет получаются журналы; из них почти все растеряно, остальное в таком виде, что только по шрифту можно определить, к какому журналу принадлежат разрозненные листки. (обратно)

16. Два колокольчика – обычай всей Сибири. (обратно)

17. Один вол, запряженный в сани, с бурятом, едущим на нем верхом или тянущим его изо всех сил продетой сквозь его ноздри, веревкой,— явление весьма обыкновенное в Забайкалье. (обратно)

18. Существенную часть этого населения составляют мещане, до 700 чел. обоего пола, и поселенцы, до 630 чел. Купцов записывалось здесь довольно много, так как город был льготный, а потому число их (с семьями) доходит до 270 чел. На это число приходится нижних чинов до 600 чел. (без семьи около 140 чел.) и служащих с семьями до 470; город, как видите, чиновный. Затем и крестьян, до 120, разночинцев более 200 и духовенства около 20 чел. обоего пола. Наконец для характеристики населения можно еще прибавить, что мужчин в Чите почти вдвое более, нежели женщин. (обратно)

19. Эти дома принадлежат: духовенству 9, дворянам и чиновникам 61, купцам 27, мещанам читинским 72, мещанам иногородним б, разночинцам 32, поселенцам 16, крестьянам 5, нижним чинам 18, итого 246.(обратно)

20. Ларей 30, оптовая лавка 1, казенная для продажи железа с Петровского завода 1, гостиниц 2, ренсковых погребов 4, оптовых лавок для продажи вина 2, штофных лавок и питейных заведений 38, торговых бань 2, аптека казенная с правом вольной продажи. (обратно)

21. В Чите 51 капитал: 1-й гильдии 1, 2-й—5, 3-й—35, временных по 3-й гильдии 10. Из них торгуют в Чите 1-й гильдии—1, 2-й—2, 3-й—15, временных иногородних по 3-й гильдии—8, временных мещан и крестьян по 3-й гильдии —2. (обратно)

22. Теперь, с перенесением таможни к Иркутску и наложением пошлины на амурские товары, беспошлинно торгуют только по сю сторону Байкала, где и должны распродаваться амурские грузы, так как, при торговле с амурскими купцами в кредит, купцу часто нечем даже заплатить пошлины. Нечего и говорить, как неблагоприятно отзывается это на начинающейся амурской торговле и насколько эта невыгода выкупается таможенными сборами. (обратно)

23. 12 семейств из мещан, купцов, нижних чинов и лиц духовного звания обрабатывают в окрестностях около 100 дес. земли и накашивают сена до 1650 копен. (обратно)

24. Это последнее говорю, судя по рассказам. (обратно)

25. Я говорю про первые два станка, которые одни мне знакомы; остальные, говорят, не лучше, местами гораздо хуже. (обратно)

26. Нужно было нанять людей на сплав, 20 человек. Через несколько часов нашлось желающих больше, чем сколько нужно, нанялись до Благовещенска за 14 руб., на казенном довольствии, с тем, чтобы быть отправленными оттуда на казенном пароходе, но на собственном довольствии. Большей частью это такой народ, у которого рубашки нет, а сапоги, конечно, отнесены к предметам роскоши. В Благовещенске они надеялись запастись всем нужным; но на другой же день после расчета все было пропито и растеряно, на пароходы никто не попал, потому что все пьянствовали во время их отхода, наконец и денег не осталось, чтобы ждать следующего парохода. В начале весны, когда пароходы не шли и все пассажиры отправились на лодках, на частные лодки нанимались и за 7 руб. до Благовещенска. (обратно)

27. Расстояние между ними не более двух верст. (обратно)

28. Пишу это по рассказам. (обратно)

29. Предупреждаю только, что чрезвычайно трудно высчитать, во что обходится крестьянам доставка хлеба,— каждый обоз идет по-своему, – не так, как другие, оттого и цены другие; вообще цифры, которые я привожу, только приблизительные; большею частью я старался брать возможно меньшую цифру расхода. (обратно)

30. С приближением к Чите сено становится гораздо дороже. На некоторых станциях оно достигало баснословных цен. (обратно)

31. Дешевле 3 руб. в месяц (по дороге) не возьмутся кормить взрослого человека. (обратно)

32. Опять почти исключительный случай: большею частью возчики стоят 4—5 дней, дожидаясь очереди, и при читинской дороговизне это составляет не менее 4—5 руб. (обратно)

33. Деньги за хлеб выдаются вперед или две трети вперед, а остальная треть по предъявлении квитанции. (обратно)

34. В степях здесь преимущественно растет трава «острец»; осенью листья его свертываются и образуют комок, внутри которого под оболочкой засохших листьев имеется прекрасное самосушное сено. (обратно)

35. В прошлом году оно продавалось в Чите по 10 руб. пуд. (обратно)

36. Пароход "Корсаков" – один из лучших на Амуре. Этот пароход 100-сильный (около 90) и сидит, между тем, только 3 фута – это единственный буксирный пароход, который ходит по Шилке. В настоящее время он куплен в казну. (обратно)

37. Так как окрестные горы большею частью состоят из гранитов, то весною много падает с горы огромных каменьев, разрушающихся во время зимы от замерзания просачивающейся воды. (обратно)

38. Хамар-Дабан, Баргузинские и Байкальские. (обратно)

39. Смесь глауберовой соли с поваренною. Оседает в степях Забайкалья в огромных количествах. (обратно)

40. На берегу Байкала, в 18 верстах к северо-востоку от Лиственичной. Имеет две плавильные печи, работающие поочередно, 5 мастеровых, выдувающих стекло. Материалы привозятся: кварц из Косой степи на северо-западном берегу Байкала, за Байкальскими горами, а гуджир из Забайкалья – «из-за моря», как здесь говорят. (обратно)

41. Эта плата не застраховывает золота, а так – золото, так не мешает подороже взять. (обратно)

42. Мы не ездили по ней, но читали и слышали про нее и составили себе убеждение, что пока дорогой ее нельзя еще назвать. (обратно)

43. Гладкая, не слишком крутая «покать» между двух утесистых выступов. (обратно)

44. Общее название всех служащих, как гражданских, так и военных. (обратно)

Поездка из Забайкалья на Амур через Маньчжурию

1865 г., Иркутск

Если вы взглянете на карту верховьев Амура, то увидите, какую громадную дугу описывают Аргунь и потом Амур в своем течении до Благовещенска. Дуга эта, выгнутая к северу, тянется приблизительно на 2000 верст, между тем как прямой путь через Маньчжурию, составляющий хорду этой дуги от Старо-Цурухайтуевского караула на Аргуни, в юго-восточном углу Забайкалья, до Благовещенска на Амуре, должен быть не длиннее 600 верст, и, конечно, было важно найти такой кратчайший путь... Опираясь на силу трактатов, наши караваны стали в последнее время двигаться из Забайкалья по Монголии по всем направлениям; таким образом, оказалось возможным направить один караван и из Старо-Цурухайтуя для отыскания прямого пути на Благовещенск. При постоянной закупке в Благовещенске (до 2000 голов) весьма важно было бы покупать его не у маньчжур, а у забайкальских казаков на юго-восточной границе, причем масса серебра, ежегодно отправляющегося за границу (около 35 000 руб. сер.), оставалась бы в наших руках. Вот для чего были вызваны охотники из казаков составить торговый караван, при некотором пособии от правительства. Охотники, конечно, нашлись, и 21 мая мы двинулись из Старо-Цурухайтуя в Маньчжурию, на восток. Караван состоял из нескольких торгующих казаков с работниками, 40 лошадьми и 4-мя телегами, нагруженными товарами и съестными припасами на один месяц. Товаров было, конечно, взято очень немного, на пробу, так как неизвестно было, найдется ли им сбыт в лесах Большого Хингана и в городе Мергене, лежащем на нашем пути. Впрочем, в хребтах думали найти у бродячих орочон пушнину, быть может, даже соболей – эту постоянную приманку наших передвижений на восток.

Хотя право странствования по Маньчжурии и не оговорено в трактате, однако нельзя было ожидать каких-либо препятствий со стороны наших недоверчивых соседей: уже за несколько месяцев было им объявлено о нашей поездке, и они не протестовали; ясно было, что караван пропустят. Получив возможность присоединиться к каравану30, без сомнения, как частный человек, я поспешил воспользоваться таким прекрасным случаем ознакомиться с этим уголком земного шара, где не была еще нога европейца.

21 мая мы переехали Аргунь. Явились караульные чиновники, с возможною подробностью описали все, что у нас есть, и, покуривши трубки, выпивши немного крепкого русского спирта и похлебавши из грязнейших чашек грязнейшего варева, проса, вскипяченного в воде (без соли к тому же), расстались с нами самым дружеским образом. Мы тронулись в путь верхом на бойких, крепких, косматых степных (конечно, некованых) лошадях.

Долго толковали мы в Старо-Цурухайтуе, какой дорогой идти. Можно было двинуться круто на юго-восток к городу Хайлару, оттуда прямо на восток в Мерген и из последнего в Благовещенск. Мергена нельзя было миновать: оставалось выбрать дорогу до этого пункта. Долго было бы описывать все «за» и «против»; порешили идти кратчайшим путем, сперва прямо к востоку по реке Гану без дороги, а потом, выйдя верстах во ста на дорогу близ деревни Олочи, продолжать путь к юго-востоку до Мергена. «Но тут страшные болота, непроходимые леса, заваленные упавшими от пожаров деревьями, хребты да горы, намаетесь вы»,— говорили монголы. Тем не менее по многим причинам решено было выбрать этот путь, и мы тронулись с тем чувством, которое, естественно, испытывает всякий, отправляющийся в неизвестную еще страну. Кругом высокие степи, слегка волнистые, служащие продолжением наших забайкальских степей, о которых я писал недавно в одном из моих писем из Восточной Сибири. Среди них, вышедши из гор, разлилась в широкой долине река Ган, впадающая в Аргунь с восточной стороны. Недолго пришлось идти такими степями, и уже скоро стали обрисовываться лесистые холмы и утесы, окаймляющие долину Гана.

В здешних лесах много водится зубров, лисиц, лосей и других зверей. Сюда, запасшись на несколько дней сухарями и сушеным мясом, отваживаются проникать наши «промышленные» и заходят иногда за сто и более верст. Здесь в былое время нередко происходили стычки между промышленниками и бродячими орочонами. Незавидна участь промышленника, но он не променяет ее на безопасность избы; незавидна и участь бродящих в этих хребтах орочон. С длинным ружьем за плечами, тяжелым, но очень недалеко бьющим, с ножом и большим куском трута за поясом, в одежде из звериных шкур, часто с тряпкой вместо шапки на голове, на бойкой лошаденке пускается он в хребты с их бесчисленными перепутанными падями (узкими долинами). Зверей много в этих хребтах: козы выскакивают чуть не на каждом шагу, но порох и свинец дороги орочону; число выстрелов в его пороховнице на счету, и бросать заряд из-за такого пустого зверя, как коза, не всегда приходится: неравно выскочит зверь (изюбр), пожалуй, нечем будет встретить желанного гостя. Если счастье послужит и он настреляет достаточно зверей, чтобы можно было пропитаться выручкой с их рогов, тогда будет и праздничная пища в семье и материал для одежды и для покрышки юрты, обыкновенно состоящей из древесных сучьев и ветвей, перед которой теплая войлочная юрта монгола нечто вроде дворца. Но не все орочоны на свободе занимаются охотой: есть и такие, которые попадают в кабалу к даурам, обитающим на восточном склоне высокого Хингана. Дауры – племя оседлое, занимающееся хлебопашеством и живушее в домах, схожих с китайскими. Они отправляются в хребты, составляют артели из орочон и, снабдив их порохом и свинцом, странствуют все лето и осень в горах, причем все убитые звери, особенно его дорогие «понты» (рога, очень уважаемые китайцами) достаются дауру, который в вознаграждение дает орочону несколько проса и пороху со свинцом, сколько необходимо для его пропитания.

Первые полтора дня нам нетрудно было находить дорогу: стоило только держаться вала, тянувшегося почти прямо на восток, в гору и под гору, по косогору и по пади, без разбора. Теперь этот громадный вал, возведенный некогда по северной границе Монголии на несколько сот верст, почти рассыпался и развалился, и только след его обозначается на холмах по степи. Мы направлялись по валу, пока он не повернул в сторону от того направления, которого мы должны были держаться. Далее наш путь лежал по пади Гана. Постоянно проваливаясь в изрытые кротами норы, сквозь тонкий слой рыхлого чернозема, пробирались наши обозные лошади среди кочек, набросанных тысячами кротов. Хорошо еще, что весна была сухая, а то трудно было бы пробираться через грязные протоки. Идя без проводников, мы забирались иногда в такие места, что подчас задумывались, как бы только выбраться, между тем как после обыкновенно оказывалось, что можно было пройти гораздо лучшей дорогой по невысоким пологим холмам.

Впрочем, скоро, после стоверстного пути, мы выбрались на реку Эекен, приток Гана с юго-востока, по которому идет дорога из Олочей в Мерген. Здесь мы вступали мало-помалу в горную страну, изрезанную глубокими долинами и составляющую Большой Хинган*. Хотя он поднимается полого и мы выбрались уже на дорогу, однако лошадям пришлось еще поработать, особенно когда мы углубились в горы, нагроможденные кругом нас и прорезанные падями. Тут мы очутились в лабиринте пологих падей, сбегающихся, чтобы составить реку Малый Хайлар, которая с ручьем – Большим Хайларом – впоследствии образуют Аргунь.

Пади эти покрыты такой яркой зеленью, что издали можно заглядеться на них. Но ступит лошадь, и под ковром травы везде сочится вода, тихо-тихо пробирающаяся по пологой покатости. Вся падь покрыта таким слоем чернозема, напитанного водой, как губка. Кругом все мертво: время от времени только раздается «рявканье» гурана (самца дикой козы); людей не видно, в одном только месте наткнулись мы на двух прятавшихся за деревом орочон. С испугом просили они казаков не трогать их жен и детей, оставленных в таборe, к которому мы скоро должны были дойти.

Тихо ползет караван среди дикой, мертвой природы, следуя изгибами поближе к холмам, чтобы не забраться в болота. Мертвая тишина мрачных хвойных лесов нарушена: побрякивают колокольчики* под дугами наших одноколок, стучит табун, а подчас и тунгус, поехавший лесом, чтобы огласить тайгу своим метким выстрелом. Вот приходится переезжать поперечную падь: лошади осторожно перебираются с кочки на кочку, настороживши уши и дико поглядывая на непривычную им стихию, затем начинают проваливаться, и из скважин проступает мутная, красноватая вода. Но, к счастью для орочона, хозяина этих мест, болота Большого Хингана не бездонная тундра Тобольской губернии; напротив, на небольшой глубине, нигде не более аршина, а большей частью и менее, провалившийся конь находит твердую почву из мелкого наносного камня или крупного красного песка, и наши телеги без труда пробираются по болотистым падям. Достигнув верховья речки, по которой мы следовали и которая превратилась наконец в ничтожный ручеек среди болота, мы вдались в глубь темного, густого лиственничного леса. Во время сухого прошлогоднего лета лесные пожары навалили на дорогу множество громадных лесин, прибавившихся к прежде наваленным в этих местах лесными пожарами и бурями. И кому оттаскивать с дороги эти лесины? Раз в год проходит здесь караван китайских купцов из Мергена и один или два караула маньчжурских солдат, идущих на смену к границе на низовья Аргуни. Но они не обрубают лесин, а объезжают их в своих легких двуколках. Оттого дорога и вьется несметным количеством изгибов в густом лесу посреди лиственниц, грязи, каменьев и цветущего багульника, постоянного спутника диких лиственничных лесов на горах. Три версты поднимались мы таким образом, незаметно забираясь в гору, когда наконец показалась груда каменьев, накрытая хворостом с отверстием внутрь. Тут закутанный в бересту под хворостом лежал труп человека; был ли это погибший шаман или орочонский родоначальник, которого похоронили на вершине хребта, не знаю. Далее такая же груда, но цельная, без отверстия: это «овон» – знак на вершине хребта, род жертвы духам гор. Всякий проезжающий мимо считает долгом подбавить к груде камень или хворосту и привесить часть конской гривы или несколько кусочков цветной материи в благодарность за счастливый перевал через хребет. Овон соответствовал громадности цепи: он был сажени в две вышины, самый большой из всех виденных мной овонов.

Скоро затем мы уже спускались с высоты этой громадной цепи; крутым обрывом падает он к востоку, и дороге приходится извиваться в лесу, чтобы сделать спуск возможным для повозок. Прямо под горой мы очутились в узкой пади с превосходным лугом, на котором горели уже огни орочонского табора и где расположился караван солдат, едущих на Аргунь на службу.

У большого костра восседало несколько чиновников, которые угощались, должно быть, уже для храбрости перед перевалом через хребет. Все – лицо, склад фигуры, одежда, пища, даже подогревающаяся просовая водка – составляло резкий контраст с орочонским табором. Там нищета, загнанность, грязь. Солдаты-дауры, шедшие на службу, продали водки за какие-нибудь лосиные или козьи шкуры, и орочонки пируют без мужей. Варится подозрительная бурда; водка обходит всех; дети с открытыми ртами, грязные, ободранные сидят у костров, давая огню свободно играть на их белых, прелестных зубах. Глазенки так и искрятся в ожидании пищи. Картина дополняется громадными растрепанными лиственницами и несколькими десятками лошадей, привязанных к деревьям.

Началось угощение, болтовня – казаки говорят по-орочонски (тунгусски) не хуже самих орочон, – и крошечная чашечка с просовой водкой то и дело наливается и обходит всех.

Долго продолжалось веселье; несколько тунгусов, бывших в караване, всю ночь прогуляли, так что на следующий день едва могли ехать: отъедет вперед на рысях да и завалится где-нибудь спать, а потом догоняет караван на бойком забайкальском коне.

Отсюда дела наши поправились: казаки повеселели; лошади отдохнули и стали даже отъедаться на превосходных пойменных лугах. Немало способствовала улучшению нашего настроения духа и природа, разом изменившаяся. Мы шли также по пади, закрытой горами, но исчез уже дикий характер гор западного склона: лиственница, сохраняясь еще на северных скатах гор, на южных склонах уже, уступала место более легкой, изящной зелени дубков, черной березы и орешника. Сперва деревья эти слабо заявляли свои права, появляясь кустарниками на солнцепеке, а потом уже заняли все скаты гор, оставляя только берега речек тальниковым, ивовым и тополевым кустарникам. Вместо однообразного темно-зеленого остреца степей, вместо бледноватой болотистой растительности западного ската появилась густая, разнообразная трава, хотя и не очень богатая сама по себе, но роскошная сравнительно с тем, что мы видели по ту сторону хребта. Идя по прямой, гладкой пади Номина, мы удивлялись, отчего эти чудные луга не возделываются, отчего нет берестяных ставок орочон, не видно никакого жилья. Ответ не замедлил явиться, когда 1, 2 и даже 3 июня хватил нас мороз в 4°Р [еомюра] перед восходом солнца. Три дня шли мы, не встречая живой души: орочоны, как я сказал выше, откочевали в горы при нашем приближении. Только гураны ревели в горах, зазывая своим «рявканьем» наших тунгусов, утолщавших нас свежим козьим мясом, которое мы жарили у огня, нарезав кусочками и насадив на палочку. Смею уверить гастрономов, что, раз отведав этого кушанья, они дорого платили бы за возможность иметь его почаще на своем столе. Впрочем, не знаю, каким оно было бы на сервированном столе, а нанизанное на чистой палочке, воткнутой в землю, причем всякий расправляется руками и ножом, оно бывает особенно вкусно.

Все дальше и дальше идем мы по пади Номина; вот Номин уже пробился через три порфировые и гранитные цепи. После трех ворот, говорили нам, людей встретите, а их все еще не было. Наконец, мы увидали телегу в кустах. Люди спрятались, но чего-чего казак не разыщет. Оказалось, что это были дровосеки, пришедшие плавить лес для Цицигара и Бутхай-ула-хотоня и ждавшие прибыли воды в Номине. Разговорились с ними: они боязливо спрашивали казаков, имеют ли право рубить здесь лес, ихняя ли это земля или русская? Другие зазывали нас в свои шалаши, предлагая купить водки или поношенный озям*, причем в шалаше нельзя было высидеть и пяти минут от вони. Случалось находить и временные юрты, но в них вонь от чеснока была до того сильная, что ее не в состоянии были вынести даже невзыскательные нервы казаков.

Кроме этого временного населения, довольствующегося поставленными на землю телегами, мы не встречали другого. Первые деревушки стали попадаться только через несколько дней, когда после небольшого перевала через несколько низких отрогов гор мы перешли в долину реки Гуюйрли, притока Гана*. Тут попалась первая даурская деревня домов в двадцать с очень хорошими пашнями и плотным рабочим скотом. Далее мы проехали несколько деревень оседлых орочон...

Мы старались расторговаться с жителями, но первые слова их были: «маймаху угэ» (торговли нет). Дело объяснилось тем, что присоединившиеся к нам чиновники ехали обыкновенно вперед И предупреждали в деревне, что торговать нельзя, что не следует говорить названия деревни, речек и т. п.

Войдя окончательно в долину реки Гана, мы очутились в области исключительно китайцев, а ближе к Мергену – маньчжур. Не имея переводчика, мы должны были объясняться по большей части знаками, В одной деревушке на берегу Гана, куда мы пришли поздно вечером, нас уже ждали, и тут приготовлена была переправа на багах (узких, длинных лодках, сколоченных из пяти досок), которыми китайцы мастерски управляли. Еще раньше выезжал к нам навстречу чиновник, очень любезный, неглупый, который был выслан встретить нас, а потом ехать вперед, устроить перевоз на Гане по приказанию цицигарского дзань-дзюня (генерал-губернатора), который сделал это распоряжение, получивши из города Хайлара известие, что мы перешли границу. Мы

приняли чиновника как могли, усердно угощали его спиртом, а пил он так, что весь караван похвалил его за крепость. Все население деревни теснилось возле нашей палатки, заглядывая вовнутрь и целый час глазея на то, как мы раскладываем огонь, пищу варим и т. п. Женщины с высокой прической, с цветами, с заткнутыми в волосы булавками и «ганзами»* в руках поглядывали на нас с пригорка, причем эта привилегия предоставлялась только старым, молодые же тайком выглядывали только из-за щелей заборов или из-за спин старух.

От этой деревни немного оставалось нам до Мергена, составляющего главную торговую цель нашего путешествия; здесь могли мы распродать наших лошадей, наши товары, здесь должно было разрешиться, чего можно ждать от китайских властей. А потому понятно, с каким любопытством мы расспрашивали всех, кто понимал по-монгольски или тунгусски, про этот город. Отзывы доходили неблагоприятные: городишко маленький, торговых домов (фуз) не больше десятка, и то все мелочники. Мало-помалу исчезали надежды на выгодный торг.

Наконец блеснула Нонни из-за тальников; через несколько минут показался пологий плоский берег, река сажен в семьдесят ширины с чистой, прозрачной водой и за ней массы, густые, сплошные массы народа. Все, что было в Мергене свободного и способного ходить, высыпало на берег посмотреть на невиданное доселе чудо, на варваров с белыми лицами. Вся жизнь города сосредоточилась на берегу: тут были и отупелый от опиума старик-чиновник, и рядом с ним молодой франт-чиновник в синей «курме» (род короткой мантильи из сукна или терна поверх длинного серого платья), с искусно вышитым шелком кисетом, щегольской трубочкой и часами в нескольких коробках за поясом; был и Полицейский солдат, который из любви к искусству немилосердно хлестал по головам напирающую вперед массу с разинутыми ртами, черными глазами, улыбающуюся, переговаривающуюся и смеющуюся над нами, конечно; тут и повар в муке, который ради такого необычного события бросил кухню; тут и курильщик опия, сбросивший с плеча халат, обнаживший голое черное тело, и попивавший что-то из склянки, закусывая белыми кусочками чего-то твердого растительного; тут и разносчики бабанов (печенья из муки на отвратительном травяном масле); тут и купцы, преважно стоявшие впереди, покуривая из маленькой трубки на длинном, тонком черном чубуке с большим нефритовым мундштуком, там, на заднем плане, старухи.

Масса заколыхалась, когда отделилась лодка, на которой ехал чиновник с неизменным синим шариком встретить нас. Потом он преусердно работал веслом на корме, перевозя нас. Конечно, первым нашим делом, как только разбили палатку, было отправиться с визитом к амбаню – начальнику города, захватигши с собой подарки; самовар, прибор к нему, подносик, пуговицы и т. п. Загремел по Мергеню «карандас»* зазвенели два колокольчика под дугой, и пара бодрых коней катила нас по улицам, несмотря на то что китайцы считают неприличным сановитым людям ездить так скоро, и мы, следовательно, роняли себя в их глазах. По мы люди не сановитые, а купцы, и потому на рысях проехали по городу так, что полдюжине полицейских, вскочивших на подножки и на дроги нашей повозки, было куда как неудобно трястись на таких седалищах.

Амбань, истый китаец, принял нас вежливо донельзя, В комнате с развешанными по стенам плетями, башмаками из толстой кожи и другими атрибутами кары, имеющимися в руках амбаня для наказывания провинившихся, толпились прислужники, чиновники, во время переговоров пьяный шут вздумал щупать мое лицо, за что и был с позором отогнан амбанем. После утомительных церемоний, улыбок, поклонов, уговариваний с нашей стороны принять подарки и отказов с другой, угощения и т. п. мы вернулись назад. Результаты визита были неутешительны: торговать не запрещено, но «в городе, говорят, нечего покупать». Подарки не приняты. «Дело дрянь», – решили казаки, наученные опытом, и действительно так и вышло: едучи домой, мы не могли купить ни одной трубки взамен поломавшихся в дороге и залеплявшихся каждый раз перед куреньем грязью, ни куска мяса – ничего. Напрасно на другой день выезжали мы и, разложив все наши металлические безделки, материи и т. п. в одной лавке, думали заманить покупателей. Ответ был один: торговать нельзя, «амбань запретил». Пришлось действовать другим путем: послали амбаню три серебряных рубля, пусть же он покупает нам мяса и все, что нужно, а мы донесем о таком нарушении трактата своему генерал-губернатору, и он напишет в Пекин. Не успели вернуться наши посланные, как явились подарки от амбаня, состоявшие из разных съестных припасов, явились и покупки наших посланных, которым амбань нарочно дал чиновника, чтобы разрешить жителям торговать и уверить, что это было «печальное недоразумение».

Конечно, все обрушилось на приставленного к нам чиновника, оказалось, что он переврал, что мы с первого же дня имели право торговать: все это он перепутал. «Завтра, – говорили нам, – бы можете ехать в назначенный для этого дом, туда придут купцы, там будете торговать». Но с утра еще казаки, посланные нами к амбаню с несколькими пустыми подарками в благодарность за присланные им съестные припасы, вернувшись, объявили, что около двенадцати часов амбань сам приедет к нам отдать визит. Чем объяснить подобную любезность? Во всяком случае надо было приготовить все, чтобы принять амбаня и угостить его приличным образом. Пока мы здесь занимались приготовлениями, прибежало еще несколько чиновников известить нас о визите, и вскоре показался чиновник верхом, за ним желтая крытая двухколесная тележка с синими занавесками, довольно изящно сделанная из лакированного дерева и запряженная белым ослом. За тележкой шел мальчик (тоже чиновник с синим шариком) и нес подушку, без которой никуда не может ездить важный чиновник. Амбань вышел из тележки, и начались всевозможные вежливости и любезности. Наш караванный старшина старался вежливостью превзойти самого амбаня и, извиняясь в невозможности лучше принять такую важную особу, позабывал поговорить о запрещении торговать, о трактате31 и т. п.; между делом забавлял его разными безделками, стереоскопом, ключиками с микроскопическими изображениями и пр. Но тем не менее мы были очень рады, когда, проводив амбаня, могли ехать в отведенный нам дом, немножко грязный, но ради нашего приезда выметенный и с чистыми циновками на нарах. Тут разложили мы наши товары, и скоро во всех углах завязалась торговля.

Мерген – ничтожный город, напоминающий по своему характеру русский уездный городок, основанный ради правительственных соображений. В начале XVIII века был основан город Хайлар на дороге из Цицигара к северо-западу, в теперешнее Забайкалье; город Мерген с лубочной крепостью стоит на одной с ним широте, по дороге из Цицигара же в Айгун (на Амуре), и основан, по-видимому, около того же времени или во время появления русских на Амуре. Иначе как объяснить существование города, – вопреки нашим понятиям о китайских городах, – вовсе не торгового, с десятком всего лавок, в которых можно найти только самые необходимые для китайца предметы. Правда, и тут видно намерение устроить что-то вроде торговой улицы, с тремя деревянными арками (то же самое есть и в Хайларе). Но эти разваливающиеся ворота с резными украшениями, грозящие гибелью неосторожному проезжему, который заденет за них осью, так и переносят вас в родимый уездный город, где и гостиный двор устроили, а все-таки торговля не привилась, да и торговать некому, а главное, не с кем. Только бродят по улицам толпы чиновников, и время от времени жители окрестных деревень приезжают продавать свои продукты для прокормления амбаня, его громадной свиты и тех десяти купцов, которые поселились ради нужд чиновничества. Но маньчжуры любят плодить чиновничество, любят эффекты, и Мерген возведен на степень города, и войско заведено (никуда не годное), и город, верно, зовется «крепостью», благо выстроен на потеху людям вал с двумя деревянными частоколами, которые, конечно, развалятся от собственных выстрелов...

Мерген лежит среди довольно густого, работящего земледельческого населения; муку, мясо, все припасы можно иметь в изобилии, и жизнь должна быть очень недорога. Мерген – род большой почтовой станции на дороге из Цицигара в Айгунь, который, как и Цицигар, благодаря соседству русских* обогащается русским серебром. Конечно, кое-какие крохи перепадают и на долю Мергена, как самой большой деревни на перепутье. Пока, впрочем, Мерген может быть для нас важен только в том случае, если нашим купцам удастся забраться в него для покупки разного рода хлебов на месте, потому что, повторяю, он лежит среди многих деревень, производящих в обилии разного рода хлеба: пшеницу, просо несколько сортов, овес и гречу. Нужно пожелать только, чтобы первая наша торговая неудача не отбивала охоты ходить в Мерген за хлебом. Трактат дал нам право торговать в Китайской империи, и если мы не хотим, чтобы это право утратилось, то нужно пользоваться им, и как можно чаще.

Ясно, что в таком городе мы немного могли наторговать, имея для продажи табун лошадей и кучу металлических безделок, рассчитанных на население, которое в первый раз увидит европейские товары. Между тем здешние купцы уже понасмотрелись на русские товары из Айгуня. Правда, большинство жителей, никогда не бывавшие на русской границе, знало наши товары только понаслышке да по некоторым безделкам, завезенным из Айгуня, и немало дивилось тем диковинкам, которые мы навезли; но что же могли они предложить нам в обмен на зеркальце, подносы, жестяные спичечницы (до которых китайцы очень падки) и тому подобные мелочи? Другое дело, если бы нам позволили торговать в деревнях, и мы решились брать муку и разные хлеба в обмен на наши товары, тогда торг мог бы быть выгоден (особенно при другом выборе мелочей, более полезных)8. Из купцов никто не решился взять гуртом все наши мелочи, так как мергенские купцы очень небогаты. Нам оставалось только продавать на джосы (мелкая медная монета), но я должен сознаться, что ни мои спутники, ни я не имели определенного понятия о ценности этой монеты*.

Вот почему результаты нашей торговли были самые пустые; удалось сбыть (правда, за хорошую цену) только штуку хорошего плиса (№ 14 попроще и подешевле, № 5 не купили), самовар и несколько зеркальцев и мишуру; плис пошел в обмен на бумажные материи, самовар – на фаянсовые чашечки, употребляемые всем нашим амурским и забайкальским казачеством взамен ложек (каждый наливает себе щи большой ложкой в чашечку и затем ест уже из чашки через край). Когда таким образом несколько купцов приобрели, что им было нужно, они больше уже и не смотрели на наши товары, и никто ничего уже не покупал. Переход от оживленной торговли к полному бездействию был так разителен, что мы поневоле усомнились, не было ли позволено купцам торговать только для вида до известного часа. Не берусь решить, насколько вероятно это предположение, сделанное нашими казаками.

Видя, что больше ничего мы не добьемся, на другой день еще раз безуспешно разложив свои товары, мы сложили их и к вечеру выбрались из города, направляясь к востоку по прекрасной, торной дороге в Айгунь.

Отсюда до переезда через второй меридиональный хребет Ильхури-Алинь, окрестности становятся оживленнее; чаще и чаще попадаются деревни или хуторки, торчащие среди пашен, чаще встречаются жители. Под видом едущих на службу присоединялись к нам и провожатые – чиновник и два или три солдата в повозках. Впрочем, они так лениво перепрягали лошадей, так долго «чаевали» на станциях, что обыкновенно им приходилось догонять нас на рысях и, догнав, опять спешить на станцию, чтобы снова чаевать.

Здесь идет уже почтовый тракт и большая дорога, по которой движутся из Цицигара в Айгунь и обозы с водкой, чаем бумагой и гурты скота. Скот закупается в Цицигаре, куда сгоняется отчасти с юга, отчасти от нашей же границы Забакайлья, где он покупается преимущественно на кирпичный чай.

Хлебопашество составляет главное занятие жителей окрестных деревень. Так как китайский способ обработки земли совершенно разнится от употребительных у нас, то я позволю себе сказать о нем несколько слов. Пашут, обыкновенно, длинными во все поле прямыми бороздами не шире 4 или 6 вершков. Борозды эти тянутся замечательно прямо, как бы вытянутые по шнуру, на полверсты и более, и при этом безукоризненно соблюдается их взаимная параллельность. Пашется обыкновенно узкой сохой, не глубже трех вершков, причем земля ложится в одну сторону. Раза два вспахав поле и раздробив камки каменным катком, китаец, приступает к посеву. Тут он еще раз пропахивает борозду и вместе с тем сеет, высыпая хлеб из ящиков, приделанных к сохе, через тростниковую дудку. Семена сыпятся таким образом на гребень борозды и сейчас же засыпаются землей; Но этим не кончается уход за посеянным хлебом, несмотря на палящий жар, китаец проходит по бороздам своего поля шаг за шагом, вырывая сорные травы и присыпая новой земли. Говорят, что эта работа повторяется несколько раз в лето. И зато земля дает чудные урожаи! Напомню о конопле выше сажени, о которой я писал с Амура, и о просе аршина в четыре, о котором я писал с Сунгари.

Вот почему при китайском трудолюбии и обилии рук мы видели во всех деревнях громадные запасы пшеницы, проса и овса. Случалось видеть, что целые амбары, занимавшие одну сторону широкого квадратного двора, были засыпаны хлебом в зерне, а немолоченый хлеб лежал еще в скирдах, кроме того, громадное количество гречи было ссыпано просто в сарае, где ее топтали коровы и ели свиньи.

Бесспорно, такие способы обработки возможны только в Китае, где труд несравненно дешевле, чем у нас, и где привыкли довольствоваться просом, дающим на одном стебле -несколько сот зерен. Употребление катка и посев через дудку, причем зерно тотчас засыпается землей, – приемы, заслуживающие внимания. К сожалению, я не видел уборки хлеба, а потому ничего не могу сказать о ней.

На второй день пути от Мергена мы начали входить в пологие отроги Ильхури-Алиня. Этот хребет носит в себе несомненные признаки вулканических Извержений, бывших в недавние времена. Так, на западном его склоне, поднявшись на высокую плоскую возвышенность, покатую к северо-востоку, мы увидели вправо от дороги отрезной конус, которого наружная форма – пустота внутри и прорыв на северной стороне – несомненно доказывала его вулканическое происхождение. По полям разбросаны громадные куски лавы, составляющие дорожку, которая идет от конуса к северо-востоку по ложбинке, направляющейся к речке. Кроме того, и в нескольких других долинах мы также находили куски лавы, вероятно, занесенные из главного хребта.

На следующий день мы перевалили через главный хребет Ильхури-Алиня. Незаметно вдались мы в отроги гор, поднимаясь по долине одной речки; незаметно, наконец, поднялись на хребет, заросший превосходным крупным березняком, и так же круто, как с Хингана, спустились вниз. Присутствие населения в окрестностях заявило себя: если высокий Хинган увенчан на перевале только «овоном», зато несравненно меньший хребет Ильхури увенчан большой, красивей кумирней.

Китайские кумирни, виденные мной как в этот переезд, так и на Сунгари, все на один лад и различаются только величиной и богатством отделки. Все они состоят из трех главных отделений: в первом, у ворот, стоят за решетками истуканы двух коней, во втором, главном, восседает Гысырь-хан с приличным количеством богатырей, в третьем – жены и опять богатыри, сподвижники или враги Гысырь-хана*. Иногда к этим трем главным зданиям прибавляются еще два маленькие, в которых помещаются разные старухи и старики с книгами. Часть этих разноцветных (белых, черных и бронзового цвета) богатырей отличается замечательным безобразием, и им приданы самые разнообразные позы. Некоторые из них держат мечи, другие – зеркальце, третьи стоят с веревкой на шее и имеют приличную обстоятельную мину, четвертые, наконец, просто благословляют двуперстным благословением. Все эти отдельные здания обнесены одной общей оградой, в которой еще находится помещение для бонз (духовенства), а на дворе перед главной кумирней возвышаются две высокие ели, искусственно выращенные с замечательно правильно и горизонтально расходящимися ветвям*.

От перевала через хребет путь наш представляет уже мало интересного; скажу только, что, круто повернув к северо-востоку, дорога направляется по падям разных речек, пересекает еще один, тоже меридиальный кряж гор, тоже увенчанный кумирней, и идет от деревни то среди крупных березовых лесов, то по превосходным лугам. Деревни попадаются часто, и все они такие же хлебородные, как и те, которые попадались около Мергена. Горы исчезают, и места их заступают холмы из глинистых сланцев и песчаников. Наконец, после последнего переезда по такому высокому песчаному хребту, с которого во все стороны видны деревушки, мы верстах в двенадцати от Айгуна вступаем уже в. долину Амура и по ровным местам доходим до Айгуня.

Про Айгунь столько уже писали несколько лет тому назад, что о нем я говорить не стану; скажу только, что мы долго бродили по закоулкам города, напоминающего любой наш уездный город, покуда выбрались наконец на берег широкого Амура. Надо было видеть восторг тех казаков, которые прежде ничего не видали, кроме своей ничтожной Аргуни, чтобы понять те восторженные отзывы, которые еще в XVII веке долетали с Амура.

В Айгуне я переехал на наш берег и направился в Благовещенск. Но казаки оставались в Айгуне в надежде поторговать. Увы, надежда оказалась напрасной. Амбань, вероятно недовольный приходом русских еще «непоказанным» путем, абсолютно «запретил своим подчиненным торговать с казаками»; мало того, один китаец, падкий до иноходцев, который купил у казаков коня и увел его к себе, оставя задаток, на другой день возвратил покупку под пустым предлогом и отказывался даже от задатка.

Зато, переехав в Благовещенск, наши казаки живо распродали своих коней, тех, которые стоили кругом по 14—15 руб.,— за 30 руб., а иноходцев по 40—50 руб. Часть мелочных наших товаров тоже удалось продать в Благовещенске.

Теперь дорога проложена; остается только пожелать, чтобы по ней ходили каждый год; тогда можно надеяться, что дорога всего в 650 верст до Цурухайтуя от Благовещенска, которую мы с обозом и табуном прошли в 16 дней без труда*, чтобы эта дорога, говорю я, не заглохла, а всегда была доступна для нас... Сами казаки едва ли пойдут в следующем году с товарами и табуном; хотя продажа лошадей оказалась не безвыгодной, но поездка требует слишком много времени на обратный путь, притом казакам, пожалуй, выгоднее будет ходить в Долон-нор*, чем в Благовещенск, да и вообще они не очень подвижны. Чтобы побудить их идти в Благовещенск, нужно было бы дать им подряд скота, хотя в небольших размерах, например, за те же 18 руб. серебром ((25 руб. 20 коп. по курсу серебра), которые платятся маньчжурам за каждую голову рогатого скота в 8 1/2 пуда весом. За эту цену казаки ухватились бы с радостью, тем более, что они брались доставить скот, немного разве помельче маньчжурского, за 18 руб. бумажками. Подряды на скот заключаются большей частью для сплава в Николаевск и, кроме того, для батареи и для казачьих войск (для лазаретов, если не ошибаюсь). Но, к сожалению, ни сплавное, ни батарейное, ни казачье начальство не решилось заключить подобного контракта с казаками, вероятно сомневаясь, пропустят еще караван или нет. Конечно, на первый раз было бы рискованно заключить контракт на большой подряд, но в небольших размерах, сообща трем ведомствам, можно было бы сделать подряд без всякого неудобства уже потому, что в случае, если бы караван не пропустили, можно было бы достать необходимое количество скота у маньчжур и попозже. Но контрактов не заключили даже и на малое количество скота, казаки сами тоже, пожалуй, не пойдут, а потому приходится думать, что наша поездка и сделанные казной и казаками расходы так и пропадут даром.

Русский вестник. М.; СПб., 1865, т. 57, июнь, с. 585—681

Примечания

1. Высокий хребет, который тянется от севера к югу окраин возвышенной степи Гоби. Полого поднимаясь с запада, он круто склоняется на восток в Маньчжурию. (обратно)

2. Казаки на другой же день после выхода в путь подвязали их: «веселее как-то ехать». (обратно)

3. Верхняя одежда, пятипольный халат, довольно удобный для верховой езды. (обратно)

4. Река Гуюйрл, по другим произношениям Хуюр. Река Ган впадает в Нонни около Мергена, Нонни в Сунгари, Сунгари в Амур. (обратно)

5. Трубочками. (обратно)

6. Тарантас, то есть попросту телега на дрогах. (обратно)

7. То есть не Айгунь, а вернее – деревушка Сахалан против Благовещенска, что, впрочем, все равно, так как купцы в ней из Айгуня. (обратно)

8. Кстати замечу, что, выбирая предметы для торговли сообразно со вкусом монголов, мы часто идем с ними и в Китай и Маньчжурию, делая этим большую ошибку, так как разница между вкусами монголов и китайцев громадная. (обратно)

9. Многие сказали бы большое спасибо редакции Академического Календаря, если бы он был пополнен хорошей таблицей ценности китайских монет. Источники нашлись бы, особенно в английских книгах и журналах. (обратно)

10. Легенда о Гысырь-хане переведена с монгольского И. Шмидтом32. (обратно)

11. Этого достигают накладыванием тяжести на ветви. (обратно)

12. Казаки нашего каравана, возвращающиеся домой по Амуру на пароходе и далее на лошадях, употребили на проезд 40 дней. (обратно)

13. Город вблизи Калгана к западу. Калган верстах в ста от Пекина по дороге в Кяхту. (обратно)

Путешествие по р. Лене*

[1866 г., Крестовская]

Если большие реки, служащие главными сплавными путями, везде имеют громадное значение для края, в котором они протекают, и для местностей, которые они между собой связывают, то почти нигде это значение не было и не есть до настоящего времени так велико, как в Восточной Сибири. Редкость населения, трудность сообщений везде, где бы вы ни уклонились хотя на несколько десятков верст от больших трактов, особенно в гористой стране; хребты, заросшие непроходимыми, в полном смысле слова, лесами; болотистые, мшистые пади везде, даже в южной полосе Восточной Сибири, где только повыше поднимаются горы, – все это вместе взятое клонит к тому, чтобы помимо промышленного значения увеличить значение рек для Восточной Сибири. Летом они служат сплавными путями, зимою – единственным возможным трактом для сообщений между крайне отдаленными местностями. Такова в особенности Лена, как река, текущая с юга на север, из страны населенной и хлебородной – в дичь, в тайгу и через тайгу в тундру, в Якутский край, не производящий для себя хлеба, в Олекминский округ, где промыслы, производящие сотни пудов золота, снабженные тысячами рабочих и лошадей, поглощают громадное количество хлеба и всевозможных продуктов, доставляемых из Иркутска или Иркутской губернии. И не одни рабочие и их управляющие прокармливаются продуктами, доставляемыми по Лене, даже лошади и те кормятся овсом и сеном, доставляемым по той же реке.

Как бы ни было ничтожно поселение Якутского края, как бы ни казались малы требования промыслов, если бы мы стали сравнивать их с промышленностью хотя бы губерний средней полосы России, но тем не менее в Сибири, при ее условиях, и этим требованиям удовлетворить нелегко, и, с нашей точки зрения, Лена приобретает для нас немалую важность.

Оставляя в стороне вершины Лены, образующейся из многих ручьев, вытекающих из распадков Байкальского хребта, – вершин, посещаемых большей частью только зверовщиками, – я скажу о ней несколько слов с того места, где она примыкает к «тракту», где выезжают к ней из Иркутска, с Качугской пристани, служащей местом отправления значительной части всех продуктов, сплавляемых по Лене.

Довольно быстро проплывши по Лене до устья большого ее притока Витима, я, конечно, принужден буду ограничиться немногими замечаниями, сделанными почти на лету, но, может быть, и в них читатель найдет что-нибудь интересное.

Добираясь до с. Качуга, находящегося на 240 верст к северу от Иркутска, проезжая по превосходной луговой плоской возвышенности, называемой Кубинской степью и населенной бурятами-хлебопашцами, торопясь ко времени ярмарки, бывающей в Качуге около 9 мая, во время отправления барок и павозков, человеку, впервые приехавшему в Сибирь и не присмотревшемуся к ее промышленности, можно было бы ожидать встретить в Качуге что-нибудь вроде оживленной торговой пристани, широкую реку, машины для нагрузки – вообще жизнь, и жизнь одушевленную, особенно если вспомнить о громадности края, снабжаемого всеми из Иркутской губернии.

Ничуть не бывало: вы едва замечаете ничтожную реку Лену, через которую медленно ползет самолет; у одного берега плавают какие-то четырехугольные ящики, назначение которых не сразу угадает новичок, у другого несколько десятков павозков в виде утюгов, на которых развеваются флаги и происходит мелочная торговля; на берегу несколько тюков с товарами и тарантасы купцов, несколько десятков лавчонок, из которых в каждой можно найти все; кремни, сапоги, сахар, свинец, красные товары и пр., и пр. Рассмотревши эти четырехугольные ящики, кое-как сколоченные нагелями из толстейших досок, вытесанных топором, вы узнаете, что это барки сажень в 8—10 длины при 6—7 саженях ширины, сидящие в воде от 4 до 5 четвертей и поднимающие груза до 5000 пуд.

На 6еpeгy же вы имеете перед собой ярмарку, возникшую вследствие того, что купцы, проезжающие в Качуг с товаром до прибыли воды в Лене, открывали торговлю для окрестного населения, преимущественно бурят, из числа товаров, которые везутся ими на Лену для деревень, получающих все этим путем. Кроме этих купцов приезжает еще несколько человек иркутских купцов с такими же товарами и, наконец, на 40 лавчонок с товаром открывается более десятка кабаков для рабочих, отправляющихся на частные золотые промыслы, и для бурят, продавших хлеб и имеющих несколько деньжат. Поэтому ярмарка вполне ничтожна, здесь нет ничего подобного торговым оборотам, заключению контрактов на доставку местных произведений или даже на обмен местных произведений на непривозные, напротив того, местные произведения фигурируют лишь в виде какой-нибудь яичницы с кашей, кваса, сена и овса для прокорма лошадей, и то в ничтожном количестве, по страшно дорогой цене и вообще съестных припасов для собравшихся на ярмарку.

Одним словом, для лиц, знакомых с тем, что такое ярмарка в небольших селах, хотя бы Калужской губернии (с населением около 300 человек), прибавлю, что из одной такой ярмарки можно бы сделать три, четыре, до пяти качугских, как по количеству лавок, так и по числу посетителей; продажи же местных произведений, как я уже сказал, вы не увидите, так что если сельская русская ярмарка характеризует производительность окрестных деревень и с тем вместе их потребности, то качугская характеризует только их потребности*.

Буряты – главные покупатели; они накупают своим женам всяких нарядов, а те навешивают их на себя как попало: намотают на шею большой шерстяной платок (шаль по-здешнему), наденут на голову мужскую пуховую шляпу, к которой приделают или красную ленту, или привесят пестрый шелковый платок, наденут кунгурские сапоги и с трубкою в зубах щеголяют, побрякивая моржанами (плохие кораллы).

Число барок, отправляющихся собственно из Качуга, незначительно – я насчитал тут не более 30 барок и от 40 до 50 купеческих павозков. Но кроме этих павозков отплывает от вершин Лены значительное число других барок, строящихся и нагружающихся в деревнях ниже Качуга, в Верхоленске, а также по рекам, впадающим в Лену, – Илге и Куте, куда хлеб преимущественно доставляется из долины Ангары, более богатой хлебом, чем долина Лены. Так, например, по Илге строили в 1866 году около 70 барок, на которые было нагружено от 300 до 350 тысяч пудов хлеба. Главная доля всего сплавляемого хлеба приходится, конечно, на частные золотые промыслы (около 400 тысяч пудов).

Постройка и сплав барок служат немалым источником: Дохода для жителей верховьев ленской долины, так как постройка барок для Качуга происходит в деревне Бирюльке (30 верст выше Качуга), а ниже либо в самих деревнях по Лене, либо по рекам Илге и Куте. На сплав барок ходят крестьяне окрестных деревень и при недостатке хлеба, особенно в 1866 году, крайне дорожат этим заработком. Так, крестьяне из деревень, лежащих вблизи устья Илги, больше месяца жили там, где строились барки (40 верст выше устья), чтобы идти со сплавом, но не дождались воды, которая была очень мала в 1866 году. Около 21 мая она стала прибывать, тогда нужно было видеть, как торопились крестьяне из окрестных деревень, чтобы попасть на сплав. Я встретил партию крестьян, шедшую почти на рысях из деревни Шамановской, в 5 часов вечера им оставалось до Усть-Илги еще 60 с лишним верст, а они норовили к утру попасть в Усть-Илгу, чтобы хотя там застать барки. Другие же из Усть-Илги, как только заметили прибыль воды, побежали вверх за 40 верст, чтобы наняться провести барки по Илге, за что получают иногда рубля по три на человека.

Те, которые издавна плавают по Лене и заслужили репутацию хороших лоцманов (отцы иногда приготавливают к этому своих детей), нанимаются в лоцманы и зарабатывают хорошие деньги; чтобы сплыть от Качуга до Жигаловой (130 верст), берут 10 руб., от Жигаловой до Омолоя (280 верст) платят хорошему, лоцману до 40 руб.

Но если постройка и сплав барок и служат вообще источником дохода для ленского жителя, то нельзя того же сказать про закуп хлеба. В 1866 году хлеб продавался вообще в верхнем течении Лены от 1 руб. до 1 руб. 20 коп. и 1 руб. 30 коп. Только вблизи Илги, вследствие подвоза с Ангары (волок составляет тут всего 200 верст), в течение всего двух дней, продержалась цена 80 коп. Таковы частные цены; не говорю уже о том, что крестьяне по продаже хлеба совершенно находятся в руках «бусовщиков»

(скупщиков хлеба), а последствия таких порядков известны, но, кроме того, еще казна покупает хлеб, а так как доныне в Восточной Сибири не расстались с системой принудительных закупок, то в то время, когда хлеб для частных лиц не выходил из рубля, в казну он куплен за 80 коп. Когда же мы, наконец, отстанем от той системы «уговаривания крестьян сбавить цены», поручаемого чиновникам? Неужели факт уменьшения хлебопашества в Иркутской губернии и Забайкалье, факт страшной дороговизны хлеба, зависящий, правда, и от неурожаев, но и в значительной мере от принудительных закупок, неужели эти факты еще недостаточны, чтобы показать ошибочность системы?*

Барки строятся чрезвычайно неуклюже из обтесанных топором досок, самая форма их, четырехугольная, делает управление ими чрезвычайно неудобным, да к тому же и средства передвижения невелики: сила 7—10 человек, владеющих двумя длинными веслами – кормовым и носовым. Весла эти делаются так: лесину выдергивают с корнем, комель и корень стесывают в плоскость, и это расширение заменяет перо у гребня. Вся работа сделана наскоро, конечно, ради дешевизны, так как раз уже сплывшая барка разбивается и идет в поделки. Впрочем, все-таки такая барка стоит около 200 руб., павозок – от 75 руб. до 125 руб. и в очень редких случаях до 150 руб.

Павозок – это род барки в виде утюга, такой же работы, имеющий одну кормовую гребью и две боковые. Он поднимает до 1200 пудов груза. Выйдя на те места, где Лена уже достаточно глубока, павозки и барки счаливаются по две, как и плывут уже в нижнем течении.

Кроме этих посуд для перевозки тяжестей существуют 2 парохода, из которых один ходит по Витиму, а другой по Лене. Третий, «Муравьев-Амурский», купленный г-ном Бенардаки35 у закрывшейся Амурской компании и перевезенный с Амура на Лену, в приезд наш был собран в Верхоленске и будет ходить по Лене, буксируя тяжести. Пароход очень хорош; не знаю только, что из него выйдет в неискусных руках*. Вообще про это пароходство, сидящее во время сплава еще на местах за неимением припасов, и говорить не стоит. Известно, как вообще наше купечество ведет свои промышленно-технические предприятия; так и тут ведутся эти дела. Дешевенький капитан, который при случае не вломался бы в амбицию за неловкое обращение, – вот идеал пароходного хозяйства у большей части наших торговых лиц. Ну и кончается тем, что, например, пароход въезжает на реке Витим на такую мель, где за 30 сажень надо ходить за водой, а спуск его из этого импровизированного адмиралтейства обходится десятки тысяч. Один из пароходов, принадлежащих г-ну Хаминову, тому самому, которому (вместе с г-ном Русановым) принадлежит байкальское пароходство. Для тех, кто плавал по Байкалу, одного этого имени достаточно для характеристики пароходства... Третий пароход неизвестно что скажет; пока он поступает в распоряжение того же капитана, который завел витимский пароход на сухое место. Вообще скажу одно: много и много еще нужно поучиться нашему сибирскому купечеству, пока оно доучится до заведования пароходством. Пока много ли есть таких, которые умеют заведовать хозяйством четырехугольных барок?

Как только прибудет весенняя вода, все эти посуды, четырехугольные, пятиугольные и утюгообразные, пускаются вниз по Лене; зевать не приходится, а то, упустивши весеннюю воду, пришлось бы ждать коренной, происходящей от таяния снегов, накипней и от летних дождей. В 1866 году весенней воды не было и все эти посуды стояли на местах, а отправились только барки с Куты и Илги да несколько павозков*. Крестьяне ждут не дождутся, когда пройдет «казна». «Много от нее беды терпим, – говорят они, – лоцманов наймут подешевле, барки все по мелям рассажают, а там и сгоняют нас их снимать». Конечно, так как хлеб везется в Якутск, где к весне уже всегда в нем нуждаются, то и торопятся его доставить, а потому, несмотря ни на какие работы, крестьян гонят снимать барки, между тем время прохождения барок соответствует очень дорогому для крестьянина времени подготовления пашен и посева.

Павозки плывут очень медленно, если они так называемые «торговые», они заезжают тогда во всякую деревню, сколько-нибудь стоящую этого названия, и снабжают как крестьян, так и торгующих по всем деревням и в городах Верхоленске и Киренске всем тем, в чем они нуждаются из привезенного, т. е. чаем обыкновенным кирпичным, сахаром, красными товарами, сапогами и пр., и пр. Павозков ждут не дождутся, когда они замешкаются, везде вас спрашивают, скоро ли приплывет ярмарка, – иначе без нее плохо; например, в деревнях вышел весь чай, и вот уже несколько недель, как большинство пьет настой всяких трав и кореньев взамен чая, без которого сибиряк не может жить.

Вот каковы ленские сплавы; статистических данных очень трудно добиться, так что приходится ограничиться этими сведениями.

Берега Лены считаются страною гористою. Хотя оно не совсем правильно в физико-географическом отношении, так как в верхнем течении долина Лены просто углублена в высокое плоскогорье, в котором Лена промыла себе узкую щель, а побочные речки размыли себе глухие узкие пади, но в разговорном языке оно справедливо. До Киренска вы плывете по узкой долине, над которой с обеих сторон высятся часто вертикальные утесы и большей частью крутые склоны гор, заросшие густыми хвойными лесами; вдоль берегов с перерывами тянется узкая полоска наносов, тоже заросшая лесом: сосною, елью и лиственницей; местами попадаются острова, заросшие преимущественно тальником, также негодные для хлебопашества. На первых 300 верстах хлебопашество идет еще сколько-нибудь успешно и часть хлеба поступает в продажу, но чем дальше, тем хуже. В Орленгской волости долина Лены суживается, леса становятся все гуще и гуще, расчистка труднее, и, следовательно, хлебопашество хуже. К тому же вообще в верхнем течении Лены, а особенно в Орленгской волости, грунт не завидный. Пласт растительной земли, который нельзя назвать черноземом, не более пяти вершков, ниже идет суглинок с супесью, образовавшийся из разложения красных песчаников, составляющих берега Лены почти до Киренска, и сланцеватых затверделых темно-бурых глин, залегающих пластами между песчаником. Но это еще ничего, главное же то, что пашни приходится распахивать по склонам гор, между тем при бывающих нередко проливных дождях водою смывается здесь весь пласт чернозема. Вообще после двух посевов, ниже же и после первого посева, приходится оставлять землю под пар, а пашни, ближайшие к деревням, «наземять» (унавоживают), явление, с которым мне впервые пришлось встретиться после четырехлетних разъездов по Иркутской губернии, Забайкалью и Амуру. Если в верхних частях и продают хлеб, то ниже (по Орленгской волости) приходится покупать его. Вспомним при этом, что чем ниже, чем чаще морозы губят хлеб, тем позже высевают его, тем больше довольствуются ячменем. Так, года два тому назад, в июле (ранее Ильина дня), выпал такой иней, что «хоть топор наколачивай»; хлеб был в то время в цвету, и его, конечно, почти весь уничтожило*. С другой стороны, между 20 и 25 мая были в 1866 году такие инеи, что вода замерзала. Посевы бывают очень поздно; выше их начинают в начале мая, ниже никогда не начинают раньше 9 мая, еще ниже, наконец, к Киренску, они продолжались еще 25, 26 мая. Едва верится, чтобы такой хлеб успевал вызревать до морозов; между тем он вызревает, и так, что на низовьях раньше кончается жатва, чем в верховьях. Особенно глухи последние деревни к Усть-Куту (Рижная, Туруцкая и др.), где горы совершенно спирают Лену. Огородничество не достигает больших размеров, да оно и не мудрено при здешних морозах; овощи высевают еще позднее, после посева хлеба, и нередко они гибнут от инея.

Если в верхних частях до Жигаловой скотоводство порядочное (зажиточные имеют до 20 голов рогатого скота, лошадей, баранов, обыкновенные хозяева от 5 до 10 голов рогатого скота), то ниже оно значительно сокращается, и хозяин, имеющий от 7 до 10 голов рогатого скота, считается зажиточным; лугов очень мало, так что косят (и пашут) и за 12—15 верст от деревни, а летом скот пасется в бору, довольствуясь часто узкой полоской вдоль берегов. Медведям раздолье, они очень смелы; в мой приезд нашли коня, зарезанного медведем возле деревни, в 1 версте. Размеры медведей очень уважительны. Шкура от носа до хвоста (не считая последнего) бывает обыкновенно от 13 до 16 четвертей, недавно же убили одного в 17 четвертей, как подтвердили крестьяне обеих соседних деревень; понятно, что такой зверь не поцеремонится зарезать коня чуть не в виду людей и втащить его на яр, круто поднимающийся от берега.

Но эти же леса служат и источником дохода для населения. Весной на лыжах гоняют с собаками северного оленя, летом и в начале осени бьют косуль, а как только наступит покров (1 октября), все способные носить оружие отправляются в тайгу белковать. Проходивши весь октябрь и часть ноября (до 8-го), зверовщики возвращаются с порядочным запасом белки; трудно сказать, сколько ее приходится кругом на человека, но полагаю, что от 10 до 200 шт., смотря по местности. Последнее, впрочем, редко, обыкновенно не более 150 шт. Есть молодцы, которым случалось настрелять до 1000 белок, но это исключение, зависящее от личности стрелка и от благоприятных обстоятельств (год хороший). На белку же, как и на все другое, бывает и урожай и неурожай, который, к сожалению, совпадает с урожаем и неурожаем хлеба; хлеб не родится – и шишка не родится, говорят крестьяне, а от урожая шишки зависит и урожай белки. К тому же в октябре часто выпадают такие снега, что зверовщики бывают вынуждены возвратиться раньше срока, т. е. в 20-х числах октября.

Хотя и принято считать Сибирь неисчерпаемым источником относительно леса и зверя, но как все истощается при чрезмерном пользовании, так точно и зверь. Было время, когда в деревне на дом (и домов-то тогда было меньше) приходилось по убитому оленю. Теперь со вздохом говорят вам; и один-то олень. На деревню попадет – и то спасибо, вся деревня смотреть соберется. Сохатый, рысь попадаются изредка, и хотя их шкура будет продана соответственно дорого, но явились уже кое-какие потребности, прежде неизвестные (самовар, например), да и хлеб-то, закупаемый и в казну и на быстро размножающиеся промыслы, стал соответственно дороже. Таким образом, с уменьшением количества зверя народ переживает один из тех периодов, которые описал г-н Щапов37. Количество зверя заметно убывает, выживающие особи уходят все глубже и глубже в хребты и леса, подальше от населенных местностей, и если прежде, когда деревушки состояли из 2—3 домов, промышленник, чтобы настрелять достаточно белки, ходил по две недели около дома, теперь он должен удаляться в хребты на 5 недель и исходить в день верст по десяти, чтобы вернуться с сотней или двумя белок. Я писал как-то раньше по поводу Тункинского края, как мало приносит выгоды беличий промысел, и высказывал мысль, что только незнание других промыслов, более выгодных, отсутствие этих промыслов, нуждающихся в капитале, который, в свою очередь, направлен на разработку промыслов, наконец, высший руководитель – привычка – поддерживают там этот невыгодный промысел. Сколько мне кажется, эта пора еще не наступила для ленского зверовщика, но и здесь можно наверное сказать – она скоро наступит. Что же тогда? Во-первых, при самом заселении долины Лены едва ли имелось в виду образование хлебопахотного населения, а потому мы видим крестьян, живущих в таких местах, где хлебопашество на протяжении целых сот верст никогда не разовьется; нужно посмотреть, какие леса приходится теперь уже расчищать, – что же дальше? Где возьмется сено для скота при неразвитии пароходства, которое могло бы подвозить его из тех мест, где его больше (например, Киренский округ в нижних частях)? Во-вторых, и это самое главное, легко ли из зверовщика стать хлебопашцем? Самая жизнь зверовщика не имеет ничего общего с жизнью земледельца. Правда, зверовщик привык ко всевозможным трудностям и лишениям, но сравните его с тяжелым мускульным, ручным трудом земледельца, и на чьей стороне окажется перевес? Как бы то ни было, но этот переход совершается, и очень-очень медленно, причем непременно будет сопровождаться обеднением. Этот период обеднения необходимо должен будет пережить ленский крестьянин.

Да и теперь ленская долина представляет нам невеселую картину, которая не удивит жителя какой-нибудь Вятской губернии, переживающей тот же период, но которая бросится в глаза тому, кто знает села в Сибири, хотя в хлебородных местностях Забайкалья, или Иркутской губернии, или, наконец, в окрестностях Благовещенска. Вы увидите, правда, ряд изб обыкновенной сибирской постройки, но где же найдете вы хотя один из тех щеголеватых домов, которые радуют вас в названных местностях? На берегу встречает вас народ низкорослый, с мягкими, одутловатыми чертами лица; волосы, как мочала, вся фигура, хотя и коренастая, но ленивая, вялая... Конечно, можно упрекать этих людей в лености и вялости; подробный разбор жизненных условий, вероятно, выяснил бы эти причины. Давно ли на Лене вывелись курные избы? Давно ли почти соседние деревни ознакомились друг с другом? Какие у них средства сообщений и, следовательно, между кем преимущественно происходят браки? Доставив на лодке проезжего, гребцы спешат сейчас же вернуться домой, зная, что раньше, как в день, не успеют сделать перехода, если только прибыла вода и «взыграли» речки. А нужно видеть, как они «играют»! Речку, которую вчера переходили посуху, сегодня со страшным трудом можно переехать вброд пешком, вода сбивает коня, которого приходится переводить на веревке; на дне вода ворочает громадные каменья, готовые ударить по ногам коня, который, идя до половины брюха в воде, едва держится на ногах, А прежде часто ли приходилось и почту возить в соседнюю деревню? Кроме исправника и заседателя, крестьянин целый год почти никого не видел. А осенью жизнь в тайге! Летом же, во времена обилия зверя, много ли пахал крестьянин и привыкал к труду? Теперь прибавьте к этому отсутствие мяса в течение лета, преимущественно хлебную пищу, частое питье всякой дряни вместо чая...

Все это ряд условий, далеко не благоприятных, особенно если к этому прибавить частые недостатки хлеба, чая и т. п. Подробное исследование местных условий, особенно относительно браков, недостатка примеси посторонней крови и пр., и пр., вероятно, еще более разъяснило бы дело, но, мне кажется, и этих условий достаточно для того, чтобы препятствовать образованию здорового, живого, сильного племени.

При таком хлебопашестве и скотоводстве особенно важную роль приобретают, конечно, заработки. Самый существенный из них – это «ямщина», т. е. деньги, получаемые за почтовую гоньбу. Эта гоньба так устроена: на станции полагается столько-то пар лошадей, общество круговой порукой берет на себя отбывать гоньбу зимой и осенью лошадьми, летом гребцами и получает за пару от 200 до 225 руб. в год из земских сборов, смотря по тому, какая цена будет установлена на подряды. Затем каждый берет на себя отбывать столько гоньбы, сколько придется по раскладке, сообразной с числом имеющихся у него лошадей. Кто берет полпары, кто одну и т. д.; затем полученные за ямщину деньги делятся сообразно с этою раскладкою по числу душ, |которые отбывали гоньбу, причем в полгода приходится на душу около 10 руб. Этими деньгами выплачивают подати, на них покупают и хлеб. Так как хлеб, например, надо закупать своевременно во время продажи, бывающей, например, в Коймоновой по р. Куть, а прочие продукты во время ярмарки, то своевременное получение ямщины донельзя важно для крестьянина, между тем в 1866 году они не получали ее вот уже в течение 3 месяцев после срока, время покупки хлеба упущено, а подати между тем требуются.

Летом почтовая гоньба отбывается на лодках и в таком виде, что не оставляет желать ничего лучшего. Впрочем, говорят, что осенью это справедливо только для тех, кто носит фуражку с кокардой; с частными же проезжающими, особенно когда с приисков возвращается много служащих, проезд для едущих по частной подорожной очень и очень труден. Вы плывете в просторной лодке с будкой, подплывая к станции, вы уже видите на берегу готовых гребцов, и через несколько минут вы можете плыть дальше, но это только для тех, кто плывет вниз, назад же приходится возвращаться либо в лодке же, причем вас очень медленно тянут конями на бечеве, либо верхом, что при громадности расстояний и неровности пути куда как неудобно. Плавание же вниз по реке на лодке очень удобно, все прилажено как следует, да и гребцы вполне привыкли к воде. Лена их истинная стихия; интересно видеть, с какой ловкостью мальчик 11 —12 лет управляет лодкой, как хорошо он знает, где в мелководье пройдет лодка, а где нет, и как даже старики слушают его, или с какой ловкостью и силой гребут гребцы, когда почему-нибудь хотят поскорей добраться назад.

Для деревень, лежащих в окрестностях Киренска, есть, наконец, еще один заработок – доставка сена Для тех, кто берет подряды на доставку его на промыслы. Эта статья немаловажная, так как сена доставляется очень много и на все промыслы олекминской системы, но и тут крестьяне находятся в руках капиталистов, которые имеют дело с промыслами.

Наконец, мне остается сказать еще несколько слов о рыбном промысле. Хотя, казалось, Лена должна бы изобиловать рыбой, но тем не менее (по крайней мере, в верхнем течении) ее добывают очень немного. Преимущественно добывается она с помощью заездков: перегораживается часть реки, заделывается плетнем И ставятся морды. Этот способ, страшно портящий реку, так как он способствует образованию мелей, очень распространен, и, может быть, благодаря ему вблизи деревень образуются мели и переливы. Затем употребляют невода (30 до 50 саженей длины), ряжи (более редкие невода) и крючья. Ниже Киренска ловят стерлядей, а ниже Витима нельму выше же большей частью некрупную рыбу – налима, хариуса и т. п.

Спрашивается теперь, в каком положении находится население Лены, увеличивается оно или уменьшается? Конечно, все-таки увеличивается, бедность этому не мешает, а отсутствие рекрутского набора в Киренском округе способствует тому. Поэтому там, где в проезде Эрмана (1826) было 6—8 дворов, во время проезда Щукина (1841) было по 12—17 дворов, теперь же по 15 – 25. Считая число дворов, я нашел, что там, где на протяжении 80 верст (в вершинах, выше Жигаловой) было в 1841 году 254 двора, теперь 286 дворов; в Орленгской волости вместо 310 дворов на протяжении 280 верст стало 400 дворов; в части Макаровской волости вместо 278 дворов на протяжении 180 верст стало 335 и т. д. Следовательно, население увеличилось в 25 лет, не знаю, насколько увеличились средства существования. Особенно увеличились некоторые большие села, занимающие выгодное относительно сплава Положение.

Для того чтобы дать полное понятие о производительности ленской долины, нужно бы, во-первых, дать больше цифр, но официальные ненадежны, а для собирания неофициальных нужно больше времени, чем то, которым я располагаю; во-вторых, надо бы сказать о слюдяном промысле на Витиме, об извозничестве, но так как я пишу не статистическое обозрение долины Лены, то довольствуюсь этими беглыми заметками и полагаю, что они могут дать некоторое понятие о великой реке, а также показать, сколько мы имеем в Сибири, под боком у себя, неисследованного, о чем желательно бы иметь более точные сведения.

Записки для чтения38. СПб., 1867, № 1, отд. 3, с. 1—16

Примечания

1. Отправившись в 1866 г. для разыскания скотопрогонного пути из Олекминского округа в Забайкальскую область, пути, нужного золотопромышленникам для прогона скота из Нерчинского округа, я плыл вниз по Лене на купеческом павозке. Лена очень мало еще известна, про нее писали только Эрман33 и Щукин34 (в 1841 г.), а потому мне казалось, что не без интереса будут следующие заметки. (обратно)

2. Вот цены некоторых товаров на ярмарке: мука ржаная 1 руб. 10 коп., овес 1 руб., пуд табаку 3 руб. 50 коп., 1 фунт табаку 8 коп., аршин деревенского сукна 25 коп., плохие войлочные шляпы 40 коп,, кожа дубленая 2 руб. 25 коп., дроби фунт 30 коп., коса 80—90 коп., серп 45—70 коп., сахара пуд 16 руб. (в Иркутске 15 руб.). (обратно)

3. За доставку хлеба на частные промыслы (в Крестовую и на Мачу) золотопромышленники платили в 1866 году 1 руб. 80 коп. (обратно)

4. Когда я писал это письмо, он пришел на Мачу, «резиденцию» золотопромышленников. Баржа, которую он буксировал, села на мель около Жигаловой и брошена, пароход пошел один. Другой пароход пошел вверх по Витиму с 12 000 пудов груза и пойдет до устья Бодайбо36(обратно)

5. Они тронулись около 25 мая, казенные уже сидели в это время по мелям. (обратно)

6. Такой же мороз был в 1862 г. в низовьях Аргуни 4 июля. (обратно)

Из Олекминско-Витимской экспедиции

Милостивый государь, Борис Алексеевич39.

Бывши в нынешнем году по поручению Сибирского отдела в экспедиции, снаряженной для отыскания скотопрогонного пути между Олекминским и Нерчинским округами, и зная, что многие интересуются ходом нашей экспедиции, я писал в Распорядительный Комитет 6 писем, в которых излагал ход наших занятий и набрасывал очерки той страны, по которой мы проезжали.

Эти письма не были напечатаны в свое время, но полагая, что читателям Вашей газеты небезынтересны будут те сведения, которые И. С. Поляков40 и я сообщили об этой малоизвестной стране, и не надеясь раньше, как через несколько месяцев, обработать привезенные нами материалы и составить подробный отчет, я решаюсь послать Вам эти письма.

При этом я изложу сначала вкратце цель экспедиции.

В настоящее время золотые прииски Олекминской системы снабжаются скотом из Якутской области, преимущественно из Вилюйского округа. Так как этот скот проходит около 1000 верст по отвратительной таежной дороге, то обыкновенно он приходит на прииск в очень жалком виде, и мясо обходится довольно дорого. С другой стороны, попытка снабжать забайкальские прииски Баргузинского округа (по Витимкану, в окрестностях Баунта и т. д.) скотом, закупаемым в Агинской степи и отправляющимся из Читы, оказалась вполне удачною. Мясо стало получаться дешевле и несравненно лучше. Это подало мысль о возможности снабжать и Олекминские прииски тем же скотом.

Между тем попытки золотопромышленников найти удобный скотопрогонный путь в Забайкалье были неудачны, например, Ленское товарищество снаряжало даже экспедицию, которая думала идти через Нечатку и Лемберт41, но вожак бросил ее, не дойдя даже до Нечатки.

Поэтому г-да золотопромышленники, именно Ленское товарищество, Витимское товарищество К. Трапезникова, обратились в Сибирский отдел с предложением взять на себя исследование этого пути и пожертвовали для этой цели 1500 руб. Впоследствии эта сумма оказалась недостаточной, так как для одной перевозки экспедиции и припасов потребовалось бы около 30 лошадей, что стоило бы уже 1500 руб., кроме того, был приглашен в экспедицию читинский скотопромышленник г-н Чистохин, который постоянно уже в течение нескольких лет гоняет скот на промыслы Баргузинского округа. Все вместе увеличило расходы, потребные на экспедицию, до суммы 5200 руб., от которой должно было оставаться только около 35 — 40 лошадей и сбруя.

Сибирский отдел поручил эту экспедицию мне, прикомандировавши для ботанических и зоологических изысканий И. С. Полякова, а для съемки Генеральный штаб назначил топографа г-на Машинского.

Исходным пунктом г-да золотопромышленники избрали Тихонозадонский прииск42 на р. Ныгри (самый южный пункт), а конечным — пространство между г. Читой и дер. Кайдаловой, где выходит скот из Агинской степи, сообразно с чем и была составлена смета.

Доставку экспедиции до Тихонозадонского прииска приняло на себя Ленское товарищество, которое довезло нас до Крестовской резиденции на павозке, а оттуда до прииска на своих лошадях.

Вот вкратце цель экспедиции и общее направление пути, по которому она должна была идти. Подробности будут видны из писем.

12 мая 1866 г., с. Качуга43

Вчера только я приехал в Качугу, откуда мы должны сесть на павозки и плыть вниз по Лене.

И. С. Поляков с топографом г-ном Машинским приехали сюда уже 7 мая, и г-н Поляков употребил это время на то, чтобы собрать несколько интересных заметок об ярмарке.

Ниже я буду говорить про них, а теперь изложу, чем снабжены мы для нашего путешествия.

Так как инструменты, выписанные для нашей поездки от г-на Брауера44, не пришли еще 10 мая, то Сибирский отдел снабдил меня:

1) Шмалькадеровой буссолью работы John Mill. Ptrsb.

2) 3-мя термометрами, вывинченными из старых, имевшихся в Отделе барометров [Гей] Люссака. (Хотя эти термометры были покрыты медным окислом на полмиллиметра, но мне удалось их отчистить, и теперь они годны к употреблению. Правда, серебро сошло со шкалы, но так как по сравнению, сделанному мной с: одним хорошим термометром, предназначавшимся для Пекинской обсерватории, они оказались довольно верными (погрешность была не более 0,2 градуса), то на них можно будет положиться.)

3) Двумя призмами Волластона для снимания видов.

Кроме того, благодаря обязательному содействию А. Ф. Усольцева45, я получил:

4) Один барометр Паррота работы Брауера № 94, который благодаря счастливому случаю можно было в это время получить в Иркутске. К нему мне удалось достать у г-на По-зынцева две стеклянные трубки, выбранные из трубок, предназначавшихся им для химических работ. Они довольно правильны, г-н Ломоносов46 имел любезность запаять их концы, и теперь они могут служить запасными барометрическими трубками.

5) Затем г-н Рухлов47 обязательно снабдил меня металлическим барометром Бурдона № 7862, предназначенным для комнаты, а потому — с бумажным циферблатом, разделенным на полулинии. Отправляясь в экспедицию, я имел наме-рение запастись еще одним барометром, чтобы оставить его на приисках Олекминской системы и просить живущего там доктора делать метеорологические наблюдения в течение лета.

Я рассчитывал, т[аким] о[бразом], впоследствии отнести свои наблюдения к наблюдениям на приисках и в Нерчинском заводе, так как если отнести все наблюдения к стоянию барометра в Нерчинском заводе, то это могло бы повести к большим ошибкам при вычислении высот. Но другого барометра не было, а потому теперь я полагаю оставить на приисках металлический барометр, если только он окажется согласным с ртутным, и отправиться с одним барометром, что с двумя запасными трубками не совсем будет удобно.

Из денег, отпущенных на инструменты, куплены, кроме того, хорошие серебряные часы Тобиаса, необходимые для производства глазомерной съемки. Кроме того, я имею:

6) Свой термометр работы Весберга, выверенный мною в Петербурге, и

7) горный компас, которым обязательно снабдил меня г-н Эйхвальд48.

Г-н Машинский снабжен из Генерального штаба:

1) Шмалькадеровой буссолью работы Белау,

2) Шагомером.

Г-н Поляков снабжен пропускной бумагой для сушки растений и, кроме того, запасся дробовиком и приборами для препарирования чучел, а также приборами для ловли и собирания насекомых. Впрочем, до настоящего времени стоят такие холода, что насекомых положительно не видно никаких, трава же показалась во время теплых дней и на том и остановилась,

При выезде из Иркутска на нижнем скате той плоской возвышенности, по которой идет дорога в Качугу, еще видна была какая-нибудь зелень. Березы распускались, трава кое-где зеленела (10 мая), но сильный с.-з. ветер гнал снеговые тучи, обсыпал все крупою и снегом и заставил ямщиков надевать дохи, здесь же, равно как и на возвышенности между Качу-гой и Иркутском, видны только признаки травы, и г-н Поляков принужден ограничиваться одной охотой за птицами, которые водятся в окрестностях Качуги. Он уже препарировал около полутора десятка таких чучел.

Первые же два дня своего пребывания вКачуге он посвятил ярмарке, и я воспользуюсь отрывками из его дневника, чтобы сказать о ней несколько слов.

Слово «ярмарка», конечно, слишком звучно для обозначения скопления из 40 — 50 лавчонок, разбросанных на лугу против Качуги на берегу Лены. Купцы, отправляющиеся в Якутский край, который снабжается отсюда и хлебом, и всяким товаром, перед отъездом своим продают с павозков или в лавчонках всякие товары, нужные окрестным жителям, преимущественно бурятам. Вот главное основание и причина происхождения этой ярмарки. Туземных местных произведений вы не встретите, потому что нельзя же назвать торговлей туземными произведениями продажу съестных припасов, сена, мяса, хлеба, яичницы с икрой, молока, десятка бочонков и еще каких-нибудь мелочей — все в микроскопическом количестве. Красные товары, всякая мелочь, нужная в обыденном быту бурят, начиная от чая, чашек, ложек, гвоздей, свинца, мыла и еще проч. и кончая сахаром, и наконец, вина (9 лавок из 50) — вот главные предметы торговли. Так как собирается довольно много бурят, то кроме купцов, отправляющих свои павозки с товаром вниз по Лене, наезжают и иркутские купцы с красным товаром и всякими мелочами.

Теперь ярмарка уже кончается, товары складываются, и буряты разъезжаются. Ярмарка интересна тем, что на ней собирается множество бурят и она могла бы дать интересный материал для антропологических исследований, тем более, что много есть интересных особей, представляющих продукты помеси русского племени с бурятским. Для внешнего более поверхностного наблюдения бросается в глаза странная смесь костюмов бурятских с русскими. Я не видал, по крайней мере, ни одной чисто бурятской народной одежды. Мужчины носят русские армяки, сапоги, шапки, женщины же представляют самую смешную смесь одежды. Вы видите перед собой, по-видимому, мужчину, только маленький рост да подчас нежности пьяного бурята заставляют вас подумать, не женщина ли это. Действительно, оказывается женщина. Вы видите перед собой субъект низкого роста (сравнительно с остальными бурятами, которые, в свою очередь, низкого роста сравнительно с русскими), одетый в армяк, штаны плисовые, подчас и кожаные, на голове мужская пуховая шляпа, иногда обложенная пунцовою лентой или с шелковой кистью, из-под громадного шерстяного платка, которым обмотана шея и большая часть нижней половины лица, вы разглядываете 2 косы с заплетенными вниз серебряными монетами; из-под платка (шали, как зовут его в Сибири) выпущен иногда другой шелковый платок, конечно, ярких цветов, удивление ваше увеличивается, иногда на руках еще перчатки.

Толкающаяся перед лавками толпа оживляется иногда драками, руганью и т. п. ярмарочными и неярмарочными сценами.

Холод, отсутствие травы, недостаток сена, которое продается по 40-50 коп, за пуд, дороговизна хлеба (не меньше рубля), овса (рубль за пуд) — все это ускоряет окончание ярмарки. Пора бы и павозкам тронуться, но в Лене решительно нет воды, во многих местах бродят через реку. Вообще эта громадная река тут, в Качуге, так ничтожна, что решительно удивляешься, видя ее в первый раз. Отсутствие воды немного и нас задерживает, но сегодня принялись устраивать небольшой павозок без груза, на котором мы и отправимся завтра или послезавтра, чтобы плыть до Крестовской 50 верст ниже у Витима, и оттуда проедем сухим путем на Тихонозадонский прииск, откуда должны тронуться в дальнейший путь.

Так как нам придется плыть по Лене почти не останавливаясь, очень редко бывать на берегу, то не ждите от нас сколько-нибудь обстоятельного обзора Лены, мы должны будем ограничиться самым поверхностным обозрением по большей части с павозка.

Что же до дальнейшего хода наших занятий, то я не излагаю вам никаких предположений, не пишу даже про предполагаемое направление нашего пути, так как все это может подвергнуться многим и многим изменениям. Более же верные сведения сообщу вам из Крестовской или с приисков.

Сибирский вестник. Иркутск, 1866, № 20

С пути в Витимскую экспедицию

15 мая мы отправились вниз по Лене на павозке Ленского товарищества. Вода была так мала, что ни одна барка не могла тронуться; но на пустом павозке надеялись пройти хоть сколько-нибудь до прибыли воды. Но на Лене было такое мелководье, что и с пустым павозком мы постоянно садились на мель и делали иногда по 20, 25 верст в день. Такое мелководье для И. С. Полякова и меня было, впрочем, довольно

удобно, так как оно давало нам возможность во время оста-новок съезжать на берег и хоть поверхностно знакомиться с вершинами Лены.

Так шли мы до Козловой. Начавшиеся в это время тепло и дожди подняли воду в Лене, и отсюда мы шли, уже почти не садясь на мель, тем более, что ниже у речки Тутуры прибавилась еще вода и из этой последней.

Имея поручение по делам службы в Усть-Кутском солеваренном заводе и не желая задерживать павозок, я отправился 22-го утром из Жигаловой на лодке. Так проплыл я до Усть-Кута, нигде не останавливаясь и выходя на берег только затем, чтобы переменить гребцов. Понятно, что тут даже и поверхностный обзор долины Лены и тот не был возможен. В это время И. С. Поляков плыл на павозке, и так как по сильно прибывающей воде павозок плыл очень скоро, то нечего было и думать делать экскурсии на берег. Павозок пришел в Усть-Кут позже меня и, как мы решили раньше, отправился дальше. Я же, кончивши дела в Усть-Куте, догонял его на лодке и догнал недалеко от Киренска.

Отсюда мы плыли также быстро, и нам удалось только несколько раз съездить на берег, побыть там с 1/2 или 1/4 часа и снова догонять павозок.

Таким образом, вы, конечно, не ждите от нас сколько-нибудь обстоятельного обзора долины Лены, а только несколько поверхностных замечаний как в геогностическом, так в ботаническом и геологическом отношениях.

В верхних своих частях Лена, как вам известно, промыла глубокое, узкое русло среди довольно ровной, изрытой только размывным действием вод страны, состоящей из горизонтальных слоев красного песчаника. Куда следует отнести эту формацию, к древнему или к новому красному песчанику — не знаю. Все мои старания найти какие-либо ископаемые были совершенно тщетны, впрочем, при редкости вообще ископаемых в этой формации, где и самые следы их часто окончательно уничтожены, при возможности осмотреть лишь очень небольшое пространство обнажений было бы только счастливой случайностью, если бы и удалось найти их. Многочисленные следы волноприбойных знаков (ripple, marks), правда, подавали надежду найти хотя какие-либо отпечатки следов, но при трудности добывания этих плит просто из обнижений горизонтальных пластов песчаника, перемежающегося с затверделыми сланцеватыми, бурыми глинами, я тратил по несколько часов (в дер. Козловой) для того, чтобы выломать несколько квадратных метров этих плит, не находя, впрочем, отпечатков. Позже я сообщу несколько подробностей относительно характера напластований, спайности и т. д. В Козловой же я узнал, что с год тому назад при копании могилы недалеко было найдено 3 зуба каких-то «допотопных» животных. На другой день, хотя павозок уже отчалил, я отправился на то место, где были найдены эти зубы. Тут в пади одной небольшой речки действительно есть толща около 10 метров аллювиального постплиоцено-вого наноса, состоящая из слоев иловатой глины вперемежку с редкими тонкими пластами мелкой гальки и изобилующая ныне живущими раковинами Helix Plebium и одной маленькой из рода Bulimus (?), в этих наносах на глубине около 2 1/2 арш[ина] были найдены 3 зуба одного из вымерших видов какого-то млекопитающего. Ниже мне случалось наблюдать ту же формацию, в которой я нашел челюсть какого-то маленького грызуна. Впрочем, судя по найденным в ней раковинам, мне кажется, будет основание предположить, что она не настолько древняя, как та, которую я наблюдал в дер. Козловой. Вообще постплиоценовая формация, по-видимому, значительно распространена в долине Лены, так Как из расспросов я узнал, что во многих местах, в ярах находили кости допотопных, как выражаются крестьяне, животных*, только все это уничтожилось, зубы же мамонта проданы.

Ниже Кокуйска, как известно, начинаются залегающие под красным песчаником известняки. Описавши несколько крупных излучин, Лена выходит из узкой долины, где она текла часто между двух отвесных утесов красного песчаника, и значительно расширяется. Известняки, удобнее уступающие размывам и выветриванию, отступают, оставляя более открытых мест; образуются острова, видны более широкие пади. Там и сям белеют яркие желтоватые стены либо твердого известковистого песчаника, либо рухляков, либо, наконец, чистых известняков, окрашенных то бурыми натеками железных окислов, то зеленоватыми пятнами углекислой меди. Их более мягкие пласты идут волнообразно либо изогнуты, искривлены (contournes), а из щелей сочатся иногда минеральные ключи. К какой формации принадлежат эти известняки, я тоже не только не знаю, но и не могу даже представить материалов для решения вопроса. Всего два раза на 10 минут удалось мне осматривать эти известняки.

Ниже, между Курейском и Паршиною, я ездил к речке Усолке, впадающей в Лену с правой стороны. Вблизи устья ее, равно как и на несколько верст выше, вытекают из известняков соленые ключи с довольно сильным серным запахом, по-видимому, просачивающиеся сквозь пласты каменной соли и гипса. Оттого вода в Усолке очень солона, и местные жители добывают из нее соль простым выпариванием. Я успел только пройти с версту вверх по речке, намереваясь внимательно осмотреть обнажения известняков в нескольких стах саженей ниже устья речки, но павозок так далеко уплыл, что мы едва догнали его. Так же поверхностно осмотрел я и серные ключи, вытекающие из трещин в известняках, получающие серный вкус, может быть, от разложения слоев гипсов, которые должны быть где-нибудь внутри гор. На поверхности виден только несколько кристаллический известняк темно-коричневого цвета, вонючий, на котором отлагается сернистый налет.

Теперь в Крестовке мы уже находимся в стране твердых кристаллических метаморфизованных известняков.

Оставляя пока в стороне те немногие заметки о населении ленской долины, которые мне удалось сделать на пути, перехожу к занятиям И. С. Полякова.

Обрисовать отчетливо характер флоры долины Лены, говорит И. С. Поляков, нечего было нам и думать, во-первых, вследствие кратковременности нашего там пребывания, по обширности ее и ничтожному количеству экскурсий, которые удалось нам сделать, а во-вторых, потому что мы плыли по Лене в такое время, когда растительность начинала только развиваться, вследствие чего изучение травянистых растений должно было ограничиться только нахождением нескольких видов [...] Наконец, и количество виденных нами луговых пространств очень незначительно, особенно в среднем течении Лены; зелень на них невелика и однообразна, а в тайге вы встретите еще большее однообразие: пади покрыты местами беспрерывным покровом, и только в сырых местах можно заметить нераспустившиеся [растения]. Что же до древесной и кустарной растительности, то она вообще мало, отличается от иркутской и вообще прибайкальской: все виды деревьев и кустарников, растущие около Иркутска, растут и в Качуге около Верхоленска и Киренска, за исключением яблони. Она не встречается на Лене, зато lanicera lalarica, которую нам не доводилось видеть в окрестности Иркутска, встречается на Лене в большом изобилии.

Но если мы не заметили большой разницы в количестве древесных видов, растущих вблизи Иркутска и на Лене, зато встретили очень заметную разницу во время листораспускания и цветения. В Иркутске Rododenddron daurcium цвели и листья его развились уже 30 апреля, между тем как в Качуге уже 10 мая мы нашли его с мало распустившимися цветочными почками, и только 17 мая около Верхоленска мы видели его распустившимся. На Prgngs sdadgs в Иркутске уже 2 мая значительно развились листья, между тем как в Качуге 8 мая только начали лопаться листовые почки, и лишь 20 мая около дер. Козловой мы нашли несколько начавших цвести кустов. Здесь, в Крестовской, она до настоящего времени еще не начинала цвести. То же самое заметили и относительно Larix Sibirica, Alrtaster Viridis и прочих деревьев и кустарников.

В зоологическом отношении мы должны были ограничиться только птицами, которых собрано до 20 экземпляров из наиболее часто встречающихся родов... Что же до млекопитающих, то о них пришлось ограничиться только расспросами у крестьян, где к тому представлялась возможность.

Более подробный отчет обо всем этом будет предоставлен нами отделу по возвращении в Иркутск.

Теперь перейду я к нашим предположениям о дальнейшем ходе экспедиции; пробывши здесь еще несколько дней для приведения в порядок и подготовления кое-чего нужного для экспедиции, мы отправимся на Тихонозадонский прииск на р. Ныгри, приток Вача (приток Чары). Там окончательно снарядится экспедиция, и оттуда отправимся к югу. В настоящее время кони уже пригнаны сюда и, поправившись несколько, будут перегнаны на прииск. Вообще, мы не думаем тронуться с Тихонозадонского прииска раньше самых последних чисел июня или первых июля, так как вследствие поздней весны раньше нечего и думать найти в гольцах порядочные корма, но помню только, что экспедиция, ходившая от компаний к вершинам Нечатки, 7 июля не нашла под гольцами сколько-нибудь сносных кормов, которые были найдены на тех же местах только 20 июля.

Надеюсь, впрочем, что время, которое мы проживем на приисках, не пропадет у нас даром, так как эта местность, по-видимому, довольно интересна во всех отношениях.

Зная о трудностях, встреченных членами Сибирской экспедиции, когда они старались найти сообщение между Олекминским краем и Забайкальем, я начинал терять надежду на то, чтобы экспедиция могла выполнить свое назначение. Вы знаете, что первоначально мы имели в виду направиться следующим образом, как предполагали г-да золотопромышленники в бумаге Сибирскому отделу: именно с Тихонозадонского прииска идти к ю.-в., на плоскогорье р. Чары, к озерам Лемберии и Куськемдэ через озеро Нечатку и вершину р. Авсота. На плоскогории Чары у живущего там якута можно было бы разузнать про вожаков и при его содействии разыскать вожаков для дальнейшего пути; этот путь, полагал я, лучше всего лежит по р. Куянде на устье Муи и оттуда к устью

Ципы, откуда уже есть сообщение с Забайкальем. Сообразно с этим было написано на промыслы и г-ну олекминскому земскому исправнику с просьбой о приискании вожаков. Такие два вожака на озеро Нечатку уже найдены на промыслах, далее же придется искать вожаков с Нечатки до Лемберии и т. д.

Но в Иркутске же М. В. Рухлов сообщил мне карточку, начерченную им по расспросам тунгуса Максимова, который указывал другой путь: именно от устья Энгажимо, правого притока Витима, впадающего выше Бодайбо верстах в 100; отсюда по Витиму до устья Бутуи, далее между р[ечками] Бутук и Ныгри через Неринкан, до Чаянды через хребет на Сигильтэ (приток в вершине Мал[ой] Мамы), по р. Качу (приток в вершине Бол[ьшой] Мамы, по самой Маме несколько верст и оттуда через хребет на Мую. От Муи через хребет Тулупу (Тулуни?)... на Бомбуйко, откуда выходить в Нерчинск в 15 дней*. Максимов говорил, что дорога хороша, проехать можно с вьюками и скотом, и сам Максимов проходил по ней несколько раз. На карточке отмечены взаимные расстояния в верстах, и сумма этих расстояний так мало разнится с тем, что выходит по карте г-на Шварца49 (30—40 верст на 300-верстное расстояние), что поневоле является доверие к его карточке.

Здесь, в Крестовской, мы узнали от одного из торгующих здесь крестьян, который уже 24 года торгует по Витиму с тунгусами и якутами, сам бывал на Озерне (зимою) и т. д., что тунгусы знают еще другой путь на устье Муи. Они ходят от Бодайбо по Мамукану (Малая Мама) или по Мысаху (Бисах) через хребет на устье Муи. Отсюда, говорит, есть возможность иметь хорошие корма и идти если не берегом Витима, то обходя утесы вплоть до устья Ципы. Теперь этот путь несколько заброшен, так как тунгусы приблизились к золотым промыслам, но могут найтись люди, которые его хорошо знают.

Этот крестьянин И. Г. Авдеев отправляется на днях на устье Бодайбо, где и постарается поискать вожаков, которые взялись бы вывести нас на устье Муи*. Если ему удастся это сделать, то есть надежда, что экспедиции представится возможность пройти главные хребты, выбраться на Бомбуйко, откуда, я полагаю, не будет большого труда дойти до Нерчинского округа. Полагая, что этот путь будет удобнее, я еще в Иркутске думал отправиться этим путем, а потому еще во время своей болезни в Иркутске, т. е. на пасху или фоминой неделе, послать г-ну Усольцеву мною написанную черновую бумагу к киренскому и баргузинскому исправникам с просьбой оказать содействие экспедиции (я лежал в постели и писал карандашом). Но так как, видевшись в Киренске с г-ном исправником, я узнал, что он ничего не получал из Сибирского отдела и впервые от меня узнал об экспедиции, то я прошу Распорядительный Комитет сделать запрос г-ну правителю дел отдела или его помощнику, как могло случиться, что киренскнй исправник не получил этой бумаги даже во время моего проезда через Киренск, т. е. около 20 мая?*

Вчера получена здесь почта, вышедшая из Иркутска 21 мая и привезшая нам московские газеты от 17 апреля. Неужели до настоящего времени не получены инструменты от г-на Брауера? Право, непонятно! Так как теперь я уже более не надеюсь получить инструментов, то придется, вероятно, идти с термометрами, вывинченными из старых барометров, и одним барометром с двумя запасными трубками, запаянными в Иркутске! Металлический барометр и 1 термометр я оставлю на Вознесенском прииске, где думаю устроить метеорологическую станцию и останусь при 2 термометрах с давлениями в 1,3 миллиметра на градус, из которых у одного еще и ртуть постоянно разрывается.

Что же до моего собственного термометра Westberd №59, то 29 мая он разбит. Мы ездили с И. С. Поляковым на берег к серным ключам, когда полил страшный ливень. Крыша павозка сильно протекла над моим столом, а потому бывшие на павозке принялись собирать все со стола. Когда мы вернулись, то нашли термометр — единственный порядочный, имевшийся у нас, — с разбитой трубкой.

Особенно ощутителен недостаток [минимального] термометра. Вы знаете, какое резкое различие представляют температуры дня и ночи, между тем в 6 часов солнце уже так высоко и так успевает нагреть землю, что мы не имеем никакого понятия о температуре ночью, можем только в общих словах сказать, был ли мороз или нет.

Вчера г-н Машинский определил графически положение истинного меридиана, которое я просил его сделать для определения склонения магнитной стрелки и для поверки наших часов. Меридиан определен очень точно, насколько этого можно желать от графического способа, ряд наблюдений, сделанных с 8 часов утра до 4 вечера, дал в высшей степени близкие результаты, но нельзя того же сказать о наших буссолях. Буссоль, данная г-ну Машинскому из Генерального штаба, показывает склонение восточное в 3°, буссоль Сибирского отдела — западное в 2°, как видите, разногласие немалое. Хотя вообще трудно точно определить склонение без ориентир — буссоли и буссолью Шмалькальдера, не имея алидады, но эта разность в показаниях буссолей зависит не от этого; направленные на одну и ту же точку, они дают различные показания. Но это бы еще ничего, ибо можно было бы предположить, что стрелка буссоли Сибирского отдела, как давно намагниченная, замагни-тилась, скверно то, что даже буссоль Генерального штаба плохо намагничена: качания стрелки очень нерешительны и, несколько раз направленная на одну и ту же точку, она дает результаты, разнящиеся на 2 и 3°. С нетерпением жду следующей почты, авось получатся инструменты от Бауера, если получатся, то их перешлют мне на прииск.

Сибирский вестник, Иркутск, 1866, № 22

26 июня 1866 г., Тихонозадонский прииск на р. Ныгри

С 12 июня мы находимся в долине Ныгри, притока Вачи*, на Тихонозадонском прииске Ленского товарищества. На днях пришли кони, предназначенные под экспедицию, находившиеся на Крестовской резиденции, и через несколько дней мы отправляемся в путь. Но прежде всего я вам скажу несколько слов о наших занятиях на пути до приисков и на приисках.

От Крестовской резиденции до Тихонозадонского прииска мы проехали 8 дней, сделавши в это время около 250 верст, так как ехать тише было бы неудобно по многим причинам: пришлось бы отнимать и задерживать лишних людей и лошадей у Ленского товарищества, взявшего на свой счет перевозку экспедиции до приисков, съемка же, сделанная по поручению Ленского товарищества чертежником Жаровым, была сделана, как говорили нам, довольно тщательно и с промером, то я решился не делать съемки на этом протяжении, а проехать его наскоро. При этом имел в виду, что наша съемка от прииска пересечет Витим в его низовьях и свяжется либо с каким-нибудь из астрономических пунктов г-на Шварца на Витиме, либо с его съемкою.

Впоследствии я отчасти пожалел, что мы не имеем более точной съемки этой местности, потому что хотя относительные расстояния на съемке г-на Жарова50 и довольно верны (как я убедился, постоянно имея карту под рукой во время пути), но желательно было бы иметь съемку более подробную и более отчетливую в подробностях.

Вы, конечно, не будете ждать от нас обстоятельного и сколько-нибудь подробного описания местности от Крестовки до приисков: все замечания, сделанные на пути, будут более подробно изложены впоследствии, теперь же скажу только, что, удалясь от Лены, вы скоро вступаете в глухое лесистое предгорье, известняки постепенно становятся более и более кристаллическими, а потом скоро исчезают, сменяясь метаморфическими сланцами, преимущественно глинистыми гнейсами и гранитами. С этим вместе постепенно меняется и весь характер страны, покатости становятся круче, пади глубже, речки быстрее несутся и ворочают большие каменья, там и сям выступают отроги хребтов, забирающиеся за пределы вертикального распространения древесной растительности. Наивысшие точки мы встретили в вершинах [ручьев], они образуют как бы часть цепи, идущей с ю.-з. на с.-в., высокий гребень которой еще белеет снегами, впрочем, вообще эти горы не поднимаются высоко; переезжая гольцы, если не самые высокие, но зато превосходимые немногими частями другого гребня и немногими отдельными точками, я нашел их всех приблизительно ровными, около-1450 метров (около 4800 футов). Только один гранитный голец... как бы центр местного поднятия, возвышался еще метров на 300 над этими гольцами, но он составлял исключение, другие же вершины были почти все одинаковой вышины и не высоко поднимались над общим уровнем горной страны.

Но и в этих гольцах вы не видите ни зубчатых вершин, ни каменистых гребней и т. п., напротив того, вершины гольцов сглажены, округлены, как будто по циркулю вычерчены их контуры. Привыкнувши видеть на поверхности гольдов, особенно гранитных или гнейсовых, множество обломков разрушающейся породы, поросших исключительно мхом, я был удивлен, найдя здесь совершенно гладкие поверхности, по которым свободно можно ехать рысью, это не ряд скал, а ряды волнообразно лежащих гор, усыпанных мелкими кварцевыми зернами и разрушающимся полевым шпатом, покрытых порядочным шоссе, где только местами есть пространства, усыпанные небольшими каменьями. Только там, где выступают глинистые сланцы, можно еще встретить выходы на поверхность почти вертикально падающих пластов и склоны их усыпаны большими обломками, но и тут часто вершины совершенно как бы сглажены.

Относительно растительности этой местности, говорит И. С. Поляков, она характеризуется видами из родов [цветковых]... из споровых, видами мхов и ягелей... из которых виды двух родов известны здесь под именем оленьего мха.

Лугов в истинном смысле слова нет, а потому в кормовых травах, в злаках здесь страшная бедность, и у местных жителей хорошей кормовой травой считается один из растущих здесь видов Equisetum. Но если в злаках здесь чувствуется в этой местности такой недостаток, а в оленьем ягеле большое изобилие, то естественно, что северный олень и кабарга, питающиеся почти исключительно этими растениями, относятся к господствующим животным; олень же находится здесь как в диком, так и в прирученном состоянии. Вообще, однообразие в растительности, особенно в пунктах сколько-нибудь возвышенных, порождает однообразие в птицах и зверях. В частности же долины некоторых речек представляют иногда оригинальные явления, так, например, долина р. Хомолхо, где среди многих других растений мне довелось найти растущую в большом количестве Caragana jubata.

Шестидесятый градус широты на азиатском материке, при высоте от 600 до 900 метров и более, дает себя заметить в громадных наледях, накопляющихся по некоторым речкам. Простираясь во всю ширину пади, они тянутся иногда на несколько верст при средней толщине от 1,8 до 2 м (5,9 до 7 фут.) и доходят местами до 2,5 м (8,2 фут). Вспомнив при этом, что на Ныгри, например, от наледи в 4,8 м едва осталось теперь 1,4 м, мы должны будем принять, что наледи к концу зимы достигают громадной толщины — до 9 м, и это на протяжении 6—8 квадратных верст, даже и более, если не принимать в расчет небольших перерывов, успевших образоваться к началу июня.

По всему этому пространству мы не встретили никакого населения, кроме зимовщиков на зимовьях Ленского товарищества, зимой посещаемых чрезвычайно смелыми медведями. Тунгусы либо удалились, оттесняемые приисками, их жизнью и заведениями, либо принуждены были окончательно изменить свой образ жизни и род занятий и поселились ближе к приискам. Прежде, при открытии приисков, эта тайга изобиловала зверем, не говорю уже о диких сев[ерных] оленях, но и соболя, и белки водилось множество; шум, рубка леса, прокладывание дороги, вырубка больших пространств, разъезды — все это было причиной удаления зверя. Вместе с этим, прииски дали новые заработки тунгусам, теперь они возят сено, на доставку которого заключают подряды, перевозят зимой на оленях тяжести, нанимаются вожаками. Если бы все это распространилось равномернее между тунгусами, то, быть может, оно вполне бы заменило звериный промысел, но, к сожалению, оно не так. Чтобы обеспечить себе доставку определенного количества сена, золотопромышленники заключают подряды с одним тунгусом, а тот, в свою очередь, раздает работу другим, причем, как везде, ему достается львиная часть дохода, прочие же остаются батраками, т. е. одни богатеют, обзаводятся домом, всеми принадлежностями русского быта, другие остаются в том же Жалком положении, худшем еще потому, что теперь находятся в зависимости от отдельных личностей.

Впрочем, оставляя этот предмет, о котором подробнее буду говорить впоследствии, когда лучше познакомлюсь с тунгусами, буду продолжать далее.

Дорогой нам часто подолгу приходилось ехать тайгой, обнажений не видно, отлучаться же в сторону версты за две при густоте леса почти невозможно, а потому трудно составить себе понятие, какие породы, залегают на этих пространствах. Часто для определения залегающей в данной местности породы приходилось пользоваться россыпями, которые если и дают понятие о том, из чего состоит данный кряж, зато не дают никакого понятия о взаимном расположении частей. Впрочем, я полагаю, что удастся составить петрографическую карту проеханной нами местности не очень подробную и не лишенную пробелов.

Время, проведенное на Тихонозадонском прииске, я посвятил изучению аллювия и разысканию возможных следов ледникового периода, вопрос, на который снова навело меня несколько явлений, тем более, что отсутствие следов ледникового периода в северо-восточной Азии всегда казалось мне довольно странной аномалией. Но хотя я и собирал все относившиеся до этого вопроса данные, тем не менее я все-таки не мог дойти ни до какого положительного, определенного результата. Впрочем, я полагаю, что вам вообще не безинтересно будет выслушать беглый обзор фактов.

Во время наших переездов мы поднимались на довольно высокие гольцы, спускались в глубокие, разделяющие их пади, и я нигде не видел явных следов ледников. Правда, поверхности этих гольцов совершенно округлены, сглажены, а выходов на поверхность гранитов или гнейсов, на которых могли бы сохраниться следы ледников, и не видно даже, но где же делись бы морены, если бы они были отложены ледниками? Сколько я ни вглядывался, я нигде не находил их, а трудно предположить, чтобы все морены непременно были смыты реками. Если есть на гольцах какое-либо указание на следы ледников, то это выбоины в виде котлов глубиною до 3 дециметров и около 0,5 м в диаметре, попадающиеся в довольно твердых гнейсах, но опять, с другой стороны, размеры их слишком ничтожны.

В других местах заставляли задуматься размеры, формы и положение некоторых валунов. Например, в одной узкой пади около 35—40 м на совершенно пологой покатости, менее 5°, я видел небольшой гранитный валун в 2,8 м, 1,1 м и 0,9 м*, лежащий на округленном гнейсе, теперь едва выступающем из-подо мха; ручей, сочащийся на дне долины менее 1 м шириною, принимая даже в расчет наводнения; трудно верится, чтобы ручей, промывший такую узкую падь, мог когда-либо двигать такие валуны. Далее, в долине Ныгри особенно обращает на себя внимание валун из кремнистого сланца длиною в 5,6 м (18,5 фут,). Теперь он уже распался на несколько частей, лежащих тут же, а прежде был еще больше. Конечно, наледи могут служить средством передвижения валунов, хотя и весьма плохим, но, само собой, не таких больших, потому что льдина, отломавшаяся от наледи, среди которой сидит камень, все-таки должна быть поднята водою, чтобы передвинуть валун, а для этого нужна глубина, которой Ныгри не могла иметь, судя по ее наносам, которые мы видим в 10 верстах ниже, в разрезе Тихонозадонского прииска.

В золотоносном пласте этого последнего прииска, преимущественно в нижних частях, ближе к породе, из которой состоят склоны гор (глинистый сланец), попадаются валуны до 3,66 куб. м (130 куб. фут.) и более, состоящие из гранита, валуна, метаморфических] глин[истых] сланцев и известняков, лежащих как бы прямою бороздою вдоль разреза; у некоторых из них углы совершенно округлены, у других же сохранились одна или две плоскости, совершенно гладкие, плоские, покрытые параллельными бороздами до 0,3 м (0,5 ф. дл[ины]), иные и до 0,5 (20 дюймов). Так как валуны были уже раньше обнажены при выработке пласта, во время же теперь производимых работ не было обнажено подобных валунов, то я скорее готов приписать эти борозды посторонним причинам, кайле рабочего и т. п., хотя вы согласитесь, конечно, что трудно сделать кайлою совершенно прямую борозду в 0,5 м и даже в 0,3 м, а еще труднее провести десяток совершенно параллельных борозд. Во всяком случае, я искал более убедительных фактов.

На Сергиевском прииске (по р. Хомолхо) я был удивлен, найдя тут обилие больших камней, имеющих одну или две поверхности как бы отполированные, исцарапанные и избороженные (это были преимущественно черные мелкокристаллические известняки и глинистые сланцы со слегка округленными углами). Но так как эти камни я нашел в отвале, осмотреть же формации прииска подробнее не имели времени*, то я не придавал этим царапинам большого значения приписывая их каким-либо случайным причинам, требующим еще более внимательного исследования. Тогда мне указали на один валун из серого известника с несколько округленными углами, но с одной отполированной поверхностью, покрытой прямыми параллельными бороздами глубиною и шириною около 1,5 и 2 миллиметров и длиною до 0,2 м (8 дюймов). Этот камень никем еще не был тронут, так как он не был обнажен при обрезке борта разреза а обнажился только вследствие размыва одного ручейка, образовавшегося среди построек. Нижняя его поверхность была еще не отшлифована, но - совершенно гладкая и покрыта бороздами. Вообще замечу, что борозды, попадающиеся на валунах, бывают большей частью все параллельны, на одном только все борозды — числом более 2.0 штук — имеют 3 определенных направления, пересекающихся под наибольшими углами 20 и 40 , но нигде нет двух взаимно перпендикулярных борозд. «Не есть ли это следы сдвигов, — думал я. — Едва ли, так как борозды бывают на плоскостях, пересекающихся под различными углами, и даже в таком случае следуют одному общему направлению».

Указывая на эти факты, которые, может статься, могут быть истолкованы и помимо действия ледников, я все-таки полагаю, что на них следовало бы обратить побольше внимания. Впоследствии я буду подробнее говорить об этом предмете и сообщу несколько объяснительных рисунков.

Кроме Тихонозадонского прииска я осмотрел также соседние Прииски Ленского товарищества по Ныгри и Безымянке, а также побывал на приисках Вознесенском, Успенском и Сергиевском на р. Хомолхо. Успенский прииск особенно интересен потому, что работы ведутся в нем на высоте 172 (82 саж[еней]) над уровнем р. Хомолхо, в горе, из россыпи, образовавшейся от разрушения глинистого сланца, в котором находится золото, образуя род сплошного теста с составными частями глинистого сланца.

И. С. Поляков занимался охотою и приготовлением чучел из попадающихся здесь видов... Чучел ему удалось приготовить до 25 штук и засушить до 65 видов растений.

Съездивши на Вознесенский прииск, я попросил живущего там доктора К. А. Эйсмонта взять на себя вести в течение лета метеорологический журнал; он охотно взял на себя этот труд, так что во время нашего пути (до конца августа) будет наблюдаться высота барометра, к которой можно будет отнести мои наблюдения во время пути. Тут же я нашел очень ценный материал — журнал, веденный с сентября 1858 г. по настоящее время г-ном управляющим этими приисками М. С. Игнатьевым, Г-н Игнатьев записывал три раза в день: утром в 5-м или 6-м часу, в полдень и вечером в 8-м часу показания спиртового термометра, а также состояние атмосферы*. Это, конечно, весьма полезный материал, особенно при недостатке сведений о стране от Киренска до Якутска. К сожалению, наблюдения г-на Игнатьева не дают никакого понятия о направлении ветра, так как ветер на прииске не дает никакого понятия о действительном направлении ветра; на Хомолхо только и есть 2 ветра — верховой и низовой, и эти два ветра дуют постоянно*.

На днях я условился с вожаками, и 30 июня мы отправляемся в путь. Так как крестьянин Авдеев, который должен был искать вожаков на Витим, еще не приехал туда, киренскому же исправнику не было послано из Сибирского отдела просьбы заблаговременно приискать вожаков, то мы обратились к одному тунгусу Константинову (Кудрин тоже) с тем, чтобы он приискал нам вожака, знающего путь от Витима до Бомбуйко. Кудрин привез с собой одного вожака, знающего путь на устье Муи. Не доверяя вполне этому вожаку, зная же, напротив того, что Кудрин — такой человек, на которого вполне можно положиться, я стал расспрашивать самого Кудрина, и оказалось, что он сам лучше другого вожака знает этот путь. Нам удалось уговорить его идти с нами, и Кудрин с другим вожаком взялись провести экспедицию на устье Муи за 60 руб. с тем, чтобы мы снабдили их провиантом и лошадьми на обратный путь. Мы заключили с ними условие в присутствии и за поручительством помощника старшины Ильи Захарова.

Так как Кудрин имеет здесь некоторые дела по подрядам и говорит, что знает путь только до Муи, то он поехал на Бодайбо, где постарается найти вместо себя другого знающего человека, который мог бы вести нас и дальше Муи, до Бомбуйко. Вместе с этим, он возьмет на Бодайбо (на резиденции) лодку и людей и заведет ее до устья р. Тиники, где мы переправимся через Витим. Мы будем держаться сле-д[ующего] пути; отсюда, перевалив в верховье р. Янкадимо (Энгажимо), пройдем по ней верст 30 и затем перейдем на р. Тинику (Синяка у г-на Шварца), по которой и спустимся к Витиму. Переехавши здесь Витим на лодке, пойдем левым его берегом до р. Бутуи (Витуи тоже). По самой Бутуе нельзя идти, но мы пойдем по водораздельному хребту между Бутуей и Нерпи (Керпи у г-на Шварца), по тунгусской тропе. Потом, поднявшись по р. Чайонгро, приток Нерпи, перейдем в вершины Мамакана (Малая Мама у г-на Шварца). Здесь перевалим через хребет и направимся либо в верховье Парамы, либо к верховью Колоны (приток Муи). В первом случае мы сделаем обход, но раньше выйдем к хорошему корму на Параме и между Парамой и Муей и выйдем к поселившимся 2 года тому назад на устье Муи олек-минским якутам; здесь мы найдем прекрасные луга и хорошее скотоводство. Далее наши вожаки не берутся вести нас. Нужно знать, до какой степени избалованы здешние вожаки, они берут большую цену и ведут до того пункта, куда захотят, с тем чтобы на следующий год взять столько же и провести еще 50 верст. Если бы не официальность предприятия, то тот же Кудрин не взялся бы вести нас на устье Муи, а повел бы другой, который на днях показал себя. Он попросил сапоги. Ему сказали, что он уже получил свои деньги, тогда вожак взбесился и объявил, что проведет нас два месяца. Впоследствии ему дали, конечно, сапоги, но это показывает вам нравы здешних тунгусов. Тот тунгус, который в прошлом году бросил в гольцах г-на Мельникова, шедшего на Нечатку, доныне гуляет себе, и никто ничего с него не ищет, хотя он бросил экспедицию в таком месте, где следы лошадей не могли сохраниться, а экспедиции легко было заблудиться, следовательно, дело пахло жизнью нескольких людей. Но я имею некоторые основания думать, что тот же Кудрин, если не приищет вожаков на Муе, будучи по условию обязан ждать, пока мы не найдем других вожаков, скорее сам проведет нас на Бомбуйко, конечно, за хороший куш, заплаченный отчасти серебряной монетой. Впрочем, если бы мы даже не нашли вожаков на Бомбуйко, то я полагаю возможным выйти на Ципу, так как здесь уже был г-н Орлов51. Тогда я полагаю подняться по р. Муе, перевалить, через Овокит и выйти на устье Итыкдекана (приток р. Овокита, системы Ципы), где находится прииск Кандинского. Тут был в прошлом году г-н Лопатин. На том основании, что в этих местах не должно быть кряжей гор, а [расположено] плоскогорье, я полагаю невозможным перейти на брошенные теперь прииски по речке Талой. На одном из этих приисков был г-н Чистохин, гонявший скот из Читы. Отсюда верст 15 до Задорного прииска г-на Соловьева на Усое (Ушай у г-на Шварца). И г-н Чистохин ходил отсюда в Читу через Богдарин (последний левый приток Малой Амалаты на карте г-на Шварца) от Малой Амалаты, через Маректу в верховье Бойцы, вверх по Большому Амалату на Бирею, и оттуда на устье Холоя на с. Телембинское, и оттуда в Читу. Этот последний обход предпринимал он потому, что на устье Холоя есть постоянный перевоз через Витим; между тем гораздо лучше было бы идти на Эмурчены (приток Витима); куда ведет, как говорят, дорога из Читы, Тогда всего удобнее было бы с Муи перейти через верховье Тульдуки на верхнее течение Бомбуйко (этот путь указывает на своей [берестяной карте] ныне умерший уже тунгус Максимов, которого показания совершенно сходны с тем, что говорят наши вожаки). Тут желательно было бы найти вожаков из тунгусов, живущих на богатой озерами равнине между Нироконом и Верхней Бомбуйко (у них был в прошлом году, г-н Лопатин), и стараться пересечь Большой Амалат, чтобы выйти к устьям Эмурченов. Если мы встретимся на устье Муи с партией г-на Пермикина, то их съемка укажет нам, в каком направлении искать пути. Во всяком случае, можно полагать, что с устья Муи мы не будем вынуждены вернуться назад.

Состав экспедиции следующий: 3 человека, командированных Сибирским отделом: г-н Поляков, топограф г-н Машинский и я, нерчинский скотопромышленник г-н Чистохин, доверенный Ленского товарищества г-н Мельников; при нас два бурята из Нерчинском округа, ездившие и прежде с г-ном Чистохиным, 2 вожака-тунгуса и 4 конюха — итого 13 человек. Под вьюками (из которых главную тяжесть составляют Ы пудов сухарей) идут 30 лошадей и для них 9 запасных — всего 52 лошади.

Т[аким] о[бразом], мы отправляемся на Мую, но если бы из Сибирского отдела было заблаговременно написано г-ну киренскому земскому исправнику с просьбой приискать вожаков, то, конечно, мы имели бы уже вожака с Бомбуйко, старшине легче приискать знающего вожака, чем частному человеку; между тем витимские тунгусы, я твердо убежден в этом из разговоров с витимскими жителями и тунгусами, бывали на Эмурчене или знают тунгусов, живших на Ципе, которые бывали там. Мы же имеем вожака, взятого не из коренных витимских, а, скорее, из здешних, которые хорошо знают олекминскую систему, но не витимскую.

21 июня получена здесь почта из Иркутска от 7 июня и из Петербурга от 5 мая; между тем все-таки не получены мною инструменты. Уезжая, я убедительно просил г-на правителя дел выслать мне инструменты на Крестовскую резиденцию, выставляя на вид, что на показания термометров, столько потерпевших и в дороге, и в музее Сибирского отдела, нельзя полагаться, что еще менее можно полагаться на две запасные трубки, добытые мной в Иркутской гимназии, имевшие другое назначение и которые, следовательно, только по необходимости можно было взять в виде запасных барометрических трубок. Поэтому я просил трубок и металлического барометра. Кроме того, я уведомил Распорядительный Комитет о том, каковы наши буссоли*, и представляю судить, можно ли хорошо работать с таким инструментом. Мне не выслано ни буссоли, ни трубок, ни металлического барометра, а потому покорнейше прошу Распорядительный Комитет просить г-на секретаря разъяснить, каким образом могло случиться: 1) что инструменты не получились так долго из Петербурга и 2) почему они не были высланы с одною из двух почт, полученных на прииске до 20 июня?

Оставивши на Вознесенском прииске металлический барометр г-на Рухлова и один термометр (от шкалы барометра Фортена), я остался с 1 ртутным барометром, имеющим 2 запасные трубки, и 2 термометрами, из которых один служил на Фортеневском бар[ометре] для показания температуры шкалы, а другой — темпер[атуры] ртути; шарик у него не покрыт, и я принужден был залить его воском. Боясь подвергать единственный запасной термометр случайностям в виде горной речки, я прекратил наблюдения над температурой воды в Ныгри, после того как оставил термометр для наблюдений на Вознесенском прииске.

Состояние буссолей вам известно из моего предыдущего письма.

Посылаю вам:

1) Метеорологический журнал с 15 сентября 1858 Г. по 20 июня 1861 г., веденный г-ном Игнатьевым на Вознесенском прииске на р. Хомолхо, близ устья речки Имняк (59" с. ш., 133° в. д., около 2600 а. фут. над уровнем моря).

2) Около 100 образцов горных пород при подробном каталоге.

3) Около 25 чучел птиц.

4) Около 70 видов растений.

5) Около 25 видов насекомых.

Сибирский вестник. Иркутск, 1867, № 4

22 августа 1866 г., Серафимовский прииск

Пишу вам с Серафимовского прииска, куда мы добрались вчера после 50-дневного странствования по тайге. Оказывается, т[аким] о[бразом], что ваше предсказание сбылось; на устье Муи мы нашли тунгусов, возвращавшихся после сенокоса в наши края, к Баунту; из расспросов я убедился, что вместо того, чтобы делать крюк к востоку, к устью Бомбуйко, гораздо удобнее будет сделать другой небольшой крюк к западу (в верстах 80) и выйти на дорогу, по которой постоянно ходит скот из Читы, вместо того, чтобы идти, пересекая Амалат в его нижнем течении, где мы рисковали не найти вожаков и должны были идти тайгой вместо того, чтобы идти дорогой. Наконец, и это главное, я полагал, что гораздо удобнее найти ту дорогу, по которой Мог бы идти скот из Читы как для Забайкальских, так и для Олекминских приисков в одном гурте, чем искать такую, где нужно было бы с места отправлять два различных гурта. В настоящее время я чрезвычайно доволен тем, что избрал именно этот путь. Вам, вероятно, известно, что кони, на которых мы отправились с Тихонозадонского прииска, были очень сухи и слабы, между тем они должны были везти 4 1/2 пуда чистой клади (следовательно, более 5 пудов), и с первого же дня им пришлось везти на очень крутой голец. Этот голец, за ним несколько других, иногда недостаток корма, наконец, грязи еще более уходили их, так что возможность дать им отдых на прииске, на овсе — для нас чистый клад.

Управляющий Серафимовским прииском г-н Стерехов так обязательно снабдил нас всем, в чем мы нуждались, как-то: овсом, подковами, мясом и т. п., что я не знаю, как благодарить вас за такой радушный прием на вашем прииске. Наконец, мы оставляем здесь зимние сухари и берем лишь нужное нам количество с тем, чтобы взять их [столько], сколько будет нужно на резиденции г-на Бутаца52.

Вы извините меня, если я не буду теперь подробнее писать про проеханный нами путь; вкратце не расскажешь, и пришлось бы исписать несколько листов. Александр Степанович, вероятно, сообщал вам о ходе экспедиции по "моим письмам с Витима И Муи, которые я писал в Распорядительный Комитет Сибирского отдела; скажу только в общих чертах, что из разговоров с Петром Сильвестровичем53 я убедился, что и по тому пути, которым мы прошли, прогонять скот будет вполне возможно. Из 600 (приблизительно) верст, пройденных нами, можно насчитать только три действительно худых места: [1] — это подъем на голец в вершинах Чепко (в 20 верстах от Тихонозадонского прииска), подъем, который, как оказалось впоследствии, можно миновать, идя по Джегдалату и делая лишь верст 20 крюка; 2) спуск с

хребта, идущего вдоль Муи с северной стороны по р. Уксемукиту, где страшно каменисто и на 40 верст почти нет корма. Но как теперь оказывается, есть другой перевал через этот хребет, несравненно удобнее. Нанятый нами вожаком старик Кудрин уверил нас, что идти по Килане, где мы сперва думали идти, несравненно хуже, чем по Уксемукиту, что там страшные грязи и т. п. Между тем на Муе я узнал от тунгусов, что дорога по Килане несравненно удобнее, чем та, по которой мы пришли, что там везде есть добрые кормаг что по Уксемукиту, наконец, сами тунгусы никогда не ходят, один старик дивился даже, как мы выбрались в одной па-душке. Вообще этот перевал стоил нам двух коней, оконча-тельно испортивших себе ноги и проданных нами тунгусам за 30 руб. Наконец,. 3-е худое место — эта Ципа, где мы встретили невылазные грязи и непроходимые болота там, где обыкновенно бывают превосходные луга. Но это происходит от необычайных дождей, которые в продолжение 2 недель шли не переставая в окрестностях Баунта, следовательно, от обстоятельства чисто случайного.

Что касается до Уксемукита, то хотя Петр Сильвестрович находит, что скот может пройти и этим путем, но, по всей вероятности, скот примет другое направление — по Кенане: Так как на Муе есть превосходные луга (якуты сеют ячмень), то можно будет остановить здесь скот и осмотреть другой перевал, который представляет еще ту выгоду, что через него можно выйти к Витиму на устье Бодайбо. Мы подробно,расспросили тунгусов про этот перевал (к сожалению, муйские тунгусы не знали пути на Бодайбо, а только на устье Витуи (110 верст выше); я даже думал, дойдя с экспедицией до Ципы (где в прошлом году был Лопатин54), Еернутьсяпо Килане на Витим и таким образом смотреть другой перевал; Но от этого удержали меня и недостаток добрых коней, которых пришлось бы взять три (под меня и под припасы, а тунгус, е которым я хотел ехать, должен был отправиться на олене), "и, наконец, опасения за некоторые столкновения, которые могли бы возникнуть в мое отсутствие в нашей семейке и иметь неблагоприятные последствия для дела, наконец [которое] все-таки было бы не вполне сделано, так как нужно было бы узнать путь, который знают только витцмские тунгусы. Вообще теперь это дело находится уже в наших руках, подробно известен путь, и вожаки есть на примете, так что в конце концов я надеюсь, что скот из Забайкалья будет ходить на Олекминские прииски, если тому не помешают другие обстоятельства, как, например, дороговизна скота за Байкалом и т. п. Что же до пути, то хотя мы и пересекли 5 гряд гор, идущих поперек дороги с запада на восток, и две из этих цепей представляют две гряды скал, почти отвесно падающих к Муе, но тунгусы знают и даже пробили тропы настолько удобные, что если сравнить их вообще с таежными дорогами, то они могут быть названы положительно сносными. Конечно, есть грязи, есть камень, местами довольно крупный, но сразу едва ли возможно, чтобы было иначе. С’о временем приищутся, я думаю, более удобные обходы, чащи расчистятся помаленьку, и тогда путь будет таков же, как и остальные таежные дороги.

Мы шли, как видите, очень медленно, дневали 3 дня на Муе, 4 на Ципе, не считая дневок один день, которые мы делали время от времени, но берегли своих коней, которые с места пошли сухими и затем должны были сделать два перевала, о которых я писал выше. Тем не менее мы все-таки потеряли 5 коней. Один повредил себе ногу на Витиме и продан тунгусам за 30 руб., два на Уксемуките (проданы на Муе по 15 руб.), один больной утонул на переправе через Ципу, а одного, присталого, мы бросили на дороге после того, как два раза мы принуждены были оставлять его простого и затем посылать за ним. Сухарей у нас хватило вдоволь, несмотря на то что случалось подмочить их, а два раза, когда после большого перехода мы все-таки не дошли до доброго корма, я распорядился скормить в оба раза более 10 пудов сухарей, полагая, что выгоднее скормить сухари, чем на другой день бросить одного или двух коней.

Послезавтра мы отправляемся дальше, и так как мы делаем небольшие переходы (большей частью не более 20 верст), то я надеюсь в первой половине сентября быть в Чите, тем более, что теперь уже нигде, по-видимому, не встретится такой худой дороги, какая встретилась, и, наконец, нет перевалов через хребты, которые как бы ни были сравнительно удобны, все-таки утомительны для коней.

Сибирский вестник. Иркутск, 1866, № 17

Письма брату Александру

17 июня 1866 г., Тихонозадонский прииск

Пишу теперь вам, господа, с приисков, из самого центра маслопузского владычества. Вот где вдоволь можно каждый день насмотреться на порабощение рабочего капиталом, на проявление великого закона уменьшения вознаграждения с увеличением работы.

Управляющий работает часа 3 в день, ест прекрасную пищу от хозяев, рабочий в разрезе стоит в дождь, холод и жар с 4 часов утра до И и с часа до восьми, итого, следовательно, 14 часов в день, на самой тяжелой мускульной работе кайлой, лопатой и ломом, получая гроши. Воскресений нет, одежда и пр. вычитается из жалования, а стоимость огромная. Первый получает в год тысячи, второй сотню с небольшим. Другие стоят наготове, чтобы выманить деньги по выходе рабочего с прииска, спаивают его, выстанляют женщин, которые у пьяного ночью все вытащат, и т. д., и т. д. И ругают еще этого рабочего. Нашего брата запри на 3—4 месяца в такую работу, лиши всего, давай только необходимое время, чтобы выспаться, не давай ни одного дня отдыха, лиши возможности напиться, забыться, что бы мы надурили? А тут всю вину валят на испорченность рабочих. И, получая десятками пудов золото и большие барыши, эти господа не дают даже рабочим чарки водки каждый день.

А нужно видеть работы. Поляков видел рабочего в шурфе на 1/4 в воде, неподвижно стоящего, в то время как другие отливали воду; не сразу понял, что это человек, — и это хоть летом, но на высоте 3000 футов, под широтою 59°, в Азии; следовательно, можешь себе представить, как холодно бывает к вечеру. Сегодня множество сиплых рабочих после 3—4-дневных дождей.

А физиономии рабочих стоит посмотреть, в особенности к вечеру, когда народ поистомился, — тупоумие, пристальный взгляд. И если не выработает урок — сейчас вычет: 3 человека должны вырубить кайлой и ломом и накласть 62 тележки, а 4-й увезти их.

Здесь еще хозяева «хорошие», кормят хорошо, т. е. мясо не часто бывает тухлое, а в других местах просто ужас. Но и здесь то же. Если нам, на дорогу из Крестовской в резиденцию да с прииска, давали несколько вонючую солонину, то что получали рабочие? Земский исправник получает 2 тысячи рублей от компании, горный — не знаю. Везде получают, какие же тут жалобы рабочих помогут! Все на стороне хозяев.

Сколько ни думай, где найти исход, все-таки придешь к убеждению, что ничто не поможет, кроме усовершенствования самой технической части. Либо хозяину, владельцу прииска, надо довольствоваться только платой за свой личный труд, либо усовершенствовать обработку, облегчить добывание пласта, Впрочем, и это принесет самое незначительное облегчение; пусть добывает машина, но машиною будут владеть лишь большие хозяева, малые же капиталисты будут все же руками обрабатывать, пока машинное производство не убьет ручного. А когда это будет? Тогда ни одного прииска, пожалуй, не будет невыработанного. Пропаганда бесполезна для этих толстокожих — не пройдет. Беспроцентность капитала — одно из самых главных лекарств, должно быть, оно и средство к распространению в обществе сознания в ее необходимости, вместе со всею массою тех мер, которые рекомендует Щапов в статье «Реализм в применении к народной экономии»55; эта статья, надеюсь, вызвала твои самые горячие одобрения. Да только она же напомнила и про необходимость технического образования. Если бы мечта Щапова начала осуществляться хотя с одной стороны, чтобы были люди, на которых можно было бы положиться, что дело пойдет сколько-нибудь успешно, то за капиталом авось бы дело не стало — вот хоть бы половина батькиной земли славное основание могла бы положить, другая — на распространение тех знаний, которые могут привести молодежь к сознанию в необходимости подобного же образа действий, как предполагаемые нами. И неужели уже нет и не будут плодиться в России подобные отказы от чужой собственности? Если нам, непередовым людям, могла прийти в Сибири эта мысль, могло развиться омерзение от пользования незаработанным, то неужели в кругу российских баричей еще не найдется десятков, сотен подобных же непередовых людей и неужели передовые не сделают того же? Быть не может, вернее — мы не знаем, а оно есть уже и теперь, следовательно, и материал, готовый для щаповских организаций, должен увеличиваться...

Ездил на соседние прииски, завтра поеду на прииск за 40 верст.

Занятия исключительно геологией, вернувшись, возьмусь за этнографию. Мы проживем здесь еще до 1 июля, а потом—в путь; перед отъездом напишу, куда поедем, по какому пути, а сегодня с уходящей почтой пишу наскоро. Вот какая досада, что я не сказал вам писать на Крестовку, на днях придет почта от 5 июня из Иркутска.

Прощай.

27 июня 1866 г., Тихонозадонский прииск

Пишу вам мое последнее письмо из жилых мест, через 2 дня отправляемся в экспедицию, наняли вожаков до р. Муи, а там посмотрим, может быть, пройдем в Читу, может быть, доведется тащиться в Баргузин. Последнее время я провел большей частью дома, писал для Сибирского отдела, между прочим, опять о следах ледникового периода, которых я все ищу здесь. Неужели климатические условия Европы и Америки не распространялись на Азию, которая в тот период не могла быть под водою, судя по некоторым данным. Через час пришлось идти с молотком разбивать каменья. Еще когда ум работает, возникают вопросы, ладно — а простое описание (при всем сознании пользы такого описания) заставляет порядком зевать. Пора все это бросить и в Питер. Быть может, общественные вопросы займут меня настолько, что оторвут от физики, - пусть, к ним все же больше моя душа лежит, чем к геологии или этнографии, которыми занимаешься в экспедициях. Впрочем, эскпедиция тем отчасти хороша, что не дает времени задумываться о своем положении. Вот тебе ряд явлений, описывай их, задумывайся над причинами, а в это время выступают новые и новые вопросы — только тайга, однообразие леса дают время на всяческие размышления, но и тут привычка в дороге постоянно замечать все попадающее на глаза, рассматривать — и тут мешает; кажется, чего однообразнее леса, идущего на десятки верст, на и тут работают глаза, уши, и тут воспринимаешь впечатления окружающей природы, и мозг, хотя работающий в одном направлении, постоянно получает толчки, сбивающие его, с рельсов. Только что остановились — снова куча работы: повесь барометр, термометр, а тут ещё и есть хочется, потом надо разбирать собранные породы, вписать их в каталог, наклеить ярлычки и пр[очая] механическая работа, а затем дневник надо писать, а тут ко сну клонит, не выспался в течение 5 часов. И так весь день - на механическую работу столько времени уйдёт, - необходимо держать всё в порядке, а то через 10 дней такая каша будет, что ничего не разберёшь... Поэтому я усердный проповедник порядка в дороге, а то Поляков - и сравнить со мной по порядочности нельзя, - у него вечно "Мамай воевал".

И так иногда несколько дней подряд — не успеваешь опомниться. Не знаю, полезна ли такая жизнь, но я по несколько раз в день иногда повторяю себе: «В Питер непременно, будь что будет». Весело ли хоть теперь быть нахлебником у этих маслопузов, жить на их краденом хлебе? Конечно, езди я хоть от Сибирского отдела, — ведь такие же были бы деньги, все же как-то легче было бы, но утешаешь себя тем, что без помощи капитала наука не могла бы двигаться вперед,— какая наука могла бы существовать на деньги исключительно трудовые теперь, при теперешнем распределении богатств? А без этой науки и пролетарию никогда не выбиться, но лучше сознавать себя таким же пролетарием хотя и с умственным капиталом, которого он не имеет, лучше искать такой работы, от которой польза была бы прямее — искать, потому что кто может поручиться, что его работа именно будет такою. А тут хоть утешаешься тем, что сбыт откроется скоту, но если доискаться, au fond, как ты говоришь, чей же скот-то будет? Капиталиста же!.. Да еще и сбывать-то почти нечего. Нешто скот в Чите так баснословно дешев? Мясо те же 4 коп. фунт, что и в Москве было на моей памяти Теперь такая работа нужна, которая подрывала бы значение капитала, а не то что приносила бы ему пользу, хотя бы то и была грошовая польза. На подрыв капитала надо употребить силы, а не на поддержку, хотя бы самую косвенную. А где может быть подрыв — в пропаганде создания общественных капиталов или в основании капиталов, предназначенных для этой пропаганды, наконец, в подрыве прямым путем при помощи ассоциаций? Только ту деятельность, которая направлена либо на прямой подрыв капитала, либо на расширение способов к его подрыву и увеличению жаждущих этого подрыва, — только эта деятельность и должна бы, по-моему, быть полезною, следовательно, и нравственною в настоящее время, Когда этот вопрос на очереди. Кинэ56 в книге о революции ту же мысль отчасти высказывает, когда говорит о необходимости подрыва религии и экономического переворота. Если люди будут готовы совершить этот подрыв, тогда только революция принесет большую пользу (я не говорю о маленьких переворотах с целью вызвать частные уступки, ведущие к этому подрыву). Такие перевороты должны быть полезны, я думаю.

Впрочем, — «думаю», — такое у меня полное незнание истории позднейшего времени, такая пустота относительно общественных вопросов, что нужно будет много и много позаняться этим в Питере. Толкуют, что нация виновата в учреждениях, которые лишают народ свободы, — справедливо, — а потому, мол, перевороты ни к чему не ведут. Конечно, если передовые люди нации, те, которые после удачного временного переворота захватывают власть, и те не вырабатывают прогрессивных воззрений, а только лоскутками хотят их осуществить. Если бы временное правительство во Франции, захватившее в руки власть в 48-м году, было в большинстве настолько развито, чтобы одобрить банк Прудона или передачу банка в государственную собственность, их скоро бы прогнали, может быть, но факт бы существовал, верни-ка назад. Ничего, что в нации не нашли бы поддержки, — поддержка была бы в рабочем, пускай бы попробовали тягаться. И, само собою, не одна эта мера, а целая совокупность. А то станут толковать об непрочности переворотов, затеянных передовыми людьми, но не поддержанными нацией. И люди-то были не передовые, — в этом вся суть, и нация поэтому только не поддерживала их. Неужели ждать равномерного распределения образования в народе, коли все учреждения мешают этому уравниванию, да и когда он и подвинется на 10 шагов, передовые (это не высшие классы, помнишь наш спор) будут стремиться к еще более совершенным формам, которые также не в силах будут осуществить. Рабочий догонит эти высокие классы, догонит и передовых, если передовые позаботятся снять помехи, — капитал прежде всего и влияние попов, где оно сильно.

Пересматривая «Загр[аничный] вест[ник]57, я увидел что в заметках по общественным вопросам прорываются некоторые вещи, которых цензура не допустила бы в изложении, а допускает в переводах, не допускала бы вообще в русских журналах. Вели это справедливо, то это очень важно. Заметь, что позволяют говорить об иностранных правительствах и вопросах политики европейской несравненно больше, чем в приложении к нам. Это указывает на то, какое влияние воспитательное мог бы иметь переводный журнал, посвященный переводам или выпискам по общественным вопросам, в сопровождении подрывательных статей по естественным наукам. С строго определенным направлением, со статьями не случайными могло бы выйти преполезное издание, хотя нужно было бы много времени ждать, чтоб оно окупалось.

Впрочем, болтать с вами некогда.

Высылай вещи в Читу и пиши, не забудь сапоги и калоши, а то мои совсем разорвались, вообще истаскался, штаны и те единственные дерутся.

Два дня была страшная зубная боль, вырвал зуб, разворотили мне челюсть — и, что еще хуже, завтра ехать надо, а проболит еще дня 4 — вот уж это скверно.

Ну, прощайте теперь, нечего ждать вам от меня писем, самого ждите в начале октября.

Выпиши немедленно книгу. David Page, Geology for general readers58.

10 июля 1866г., Витим, устье Тиники

Пишу тебе с берегов Витима, мы уже 9 дней в походе и с грехом пополам выбрались сюда. На прииске я хворал последнее время, мне выдернули зуб и потревожили здоровый, челюсть (лунку) немного разворотили, и боль была страшная. Теперь мы идем себе помаленьку и прошли уже 110 верст, следовательно, 1/7 пути. Путешествие наше незавидное; во-первых, дорогой страшно утомляет безделье, нужно 6—7 часов ехать, и ничего не видишь, нет никакого разнообразия, не над чем подумать, лес, да лес, и лес, да грязи, да мох. Наконец последние дни, видя, что вожак ведет нас нехорошо, лупит тунгусской оленьей тропой, не разбирая грязи, я, обязанный заботиться о благополучном ходе экспедиции, должен был поехать с вожаком выбирать места... Невесело, скучно безделье, никакого умственного труда.

Раз как-то рано пришли на привал, а горных пород я не собрал, писать почти нечего, я мог приняться за Сегэна, с полчаса читал среди разговоров в палатке — какое тут чтение. К тому же разные мелкие неудовольствия, топограф ворчит что-то, другие тоже, что работы много и что топограф ничего не делает. Теперь я принялся сам развьючивать коней, ставить палатку и пр. Все же облегчение конюхам, да и другие меньше ворчат и немного больше делают. Поляков зато — утешение, единственный человек наш, поговорить с ним можно иногда, когда у него дела меньше. Впрочем, ему дела много, пожалуй, больше, чем мне. Вообще все бы это ничего, я не огорчаюсь нисколько мелкими неприятностями, улаживаю их и т. д. Скучно, что время даром идет, и привыкаешь целые дни ничего не делать, не знаю, может быть, дальше будет интереснее, а то едешь несколько дней, даже, напр[имер], обнажений не видишь, а кругом в тайге ужасное однообразие.

Вообще мы устроились недурно, большущая палатка, поперек выстраиваются наши ящики, сзади на треножнике ставится барометр, выкладывать удобно, все под рукою, как

дома, занимайся только, переезды только скучны.

Это письмо пойдет с тунгусами, которые снизу привели нам лодку для переправы через Витим, оно, должно быть, будет последнее.

Крепко обнимаю вас, ребята, и завидую вам, тридцать раз вспомнишь, что вот-де в Иркутске живут, занимаются вдоволь, потом вспоминаю, ведь надо же кому-нибудь прокладывать новые пути, а если пройдем, то и для географии,

и для промышленности будет польза, и успокоишься. Прощайте...

Пиши в Читу побольше, авось в сентябре, в конце, доберемся до жилья.

26 июля 1866 г., устье р. Муи

Ну, Саша, пишу тебе с устья Муи. Треть дороги уже сделали, теперь осталось всего каких-нибудь сто верст, правда, через очень скверный хребет, и мы будем в таких местах, которые находятся в удобном- сообщении с забайкальскими приисками, а на этих приисках бывал едущий с нами господин из Читы. Следовательно, теперь уже я не теряю надежды быть в Чите. Шли сносно, скучно иногда, нет ни обнажений, ничего интересного, тайга, - знай только, глаза оберегай. Были и разные дрязги, которые мне приходилось улаживать. Собралось несколько человек — одни работают физическим трудом, другие умственным, столкновения неизбежны. Первые считают, что вторые ничего не делают, казаки в грош не ставят сидения до двенадцати часов ночи при вставании в 6 и т. д. На меня уже не дуются — начальник, мол, так и должно, ну, да и к тому же князь, великая персона, стало быть, а вот на Полякова дулись, мелочи все это, ну, колеса скрипят, и дело начинает идти плохо. Впрочем, теперь это удалось, Поляков чрезвычайно уживчив, работает вдосталь, ну и объяснились маленько, теперь колеса не скрипят, да и места пошли получше.

Сидя в Иркутске, трудно вам даже составить себе понятие о таежных удовольствиях. Здесь, на Муе, такие несметные силы комаров, что до сумасшествия (временного, утешься) можно дойти и тебя 30 раз вспомнишь с твоими проклятиями лету. Жара более 22°, дымокур в палатке, следовательно, угар, — мерзость порядочная. Два дня ничего не в состоянии был сделать, подумать не в силах в жаре, среди мошки, дураком валяешься, весь мокрый; ждем не дождемся второй половины августа. Как все это благодетельно должно действовать на мозговую деятельность! 5—6 лет так провести — хорошо отупеешь.

Ну, да последняя командировка, думаю весной в другой путь направиться, — утешься.

Во второй половине или в конце сентября ждите домой, писем не ждите, теперь мы к Иркутску ближе будем, чем [к] промысла[м]. Пишу с вожаком, пожалуй, еще не дойдет письмо. Прощайте, ребята.

22, 23 августа 1866 г., прииск Серафимовский (на М[алом] Амалате)

Скоро, наконец, мы доберемся до места, мы уже на прииске Забайкаль[ской] [области], на Малом Амалате, который можешь найти на маленькой карте Шварца, и рассчитываем через 20 дней быть в Чите, так что между 20-м и 30-м я, вероятно, буду в Иркутске. Пора и очень пора, холодновато становится (снега уже были), от постоянной сырости и странствования пешком в болотах у меня делается сильная ревматическая боль в коленях и вообще в ногах, да и надоедает-таки.

Здесь мы узнали о польском возмущении за Байкалом59, отряд Лисовского60 у меня как бельмо на глазу, тебя не посылали ли?

Скверность могла выйти. Этакая мерзость. Здесь же прочли циркуляр царя о нигилистах, мешкать дольше нечего, авось пригодимся на что-нибудь.

Скоро, значит, свидимся, тогда потолкуем, теперь прощайте, ребята.

П. Кропоткин

Переписка Петра и Александра Кропоткиных. Т. 2, с. 189—200

Примечания

1. Напр[имер], в Зехиной и некоторых] др[угих]. (обратно)

2. Года три тону назад тут поселились три семейства тунгусов со скотом и полным хозяйством. (обратно)

3. Хотя на карте г-на Шварца вершины Мамы лежат не к в[остоку], а к с[еверу] от вершины Ангары, но в трудах Сибирской экспедиции говорится, что к в[остоку] от вершины Ангары лежат истоки Мамы. (обратно)

4. Хотя г-н правитель дел отдела и имел неосторожность отозваться, что бумаги посланы, но 1) в деле о снаряжении Витимской экспедиции не оказалось отпусков этих бумаг и 2) в рассыльной книге не значится, чтобы таковые были отправлены, между тем как есть рос-писной почтового чиновника, принявшего пакет, олекминскому исправнику. (обратно)

5. Впадает в Жую; по-видимому, на карте г-на Шварца она названа Уага, впрочем, течение ее нанесено не совсем правильно. (обратно)

6. 9,2 фут., 3,6 фут. и 3 фут. (обратно)

7. Я должен был в этот день вернуться на Ныгри, где должны были собраться вожаки. (обратно)

8. Доктор К. А. Эйсмонт сверит этот термометр с тем, который к ему оставил. (обратно)

9. Вознесенский прииск лежит почти на 120 м (400 фут.) выше Тихонозадонского, высота же последнего по сравнению со средней высотой барометра в Иркутске в течение июня, по 15-летнему наблюдению г-на Щукина, оказалась в 763 м (около 2180 фут.). (обратно)

10. Воспользовавшись магнитом, имеющимся на прииске, мы, впрочем, намагнитили свои буссоли. Теперь их показания сходны с показаниями горного компаса, и показания, взятые по одному направлению, каждый раз получаются те же. (обратно)

Письмо к сибирским кооператорам61

Еще в бытность в Лондоне мы, жена и я, всегда с большим интересом читали любезно высылавшуюся нам вашу «Народную газету». Меня поразила однажды высказанная вами мысль, что сибирские кооперативы со временем возьмут в свои руки все то, что теперь лежит на обязанности земств. Мысль совершенно верная.

В конце восемнадцатого века, когда социализм зарождался из продовольственных затруднений французской революции62, в июне 1793 года, первым его лозунгом было «Первый год Равенства», причем Равенство понималось как обеспечение благосостояния для всех при помощи социализации потребления, Социализация производства естественно вытекала из социализации потребления, Сама жизнь и ее осложнения во время революции и войны со всею монархическою Европой, а не теория привели народ в Лионе и первого проповедника социализма рабочего Ланжа63, а за ним и первого теоретика социализма великого Фурье64 к мысли о необходимости сразу же начать с кооперации в потреблении и с организации потребительских союзов, членами которых состояли бы все граждане, а не откладывать объединение потребителей, т. е. всего общества, на последующее время65. Ланж и Фурье, оба пережившие те же ужасы голода, что теперь переживает Россия (тоже во время своей революции), они оба поняли, что прежде всего нужно организовать прокормление всех в союзе потребителей, и это естественно приведет к организации союзного производства.

Под «производством» следует, конечно, понимать производство всего того, что нужно обществу для его жизни, т, е. пищи прежде всего, жилища, одежды и, конечно, устройство путей сообщения, организацию медицинской помощи, образования и самозащиты. Мало-помалу долгою упорною борьбою земствам в России удалось отвоевать у государства частицу забот о путях сообщения, медицинской помощи и народном образовании. Но только частицу. Так как земство по своему происхождению представляло только часть государственной организации и все еще продолжает быть у нас частью государства (для сбора податей), то естественно, что государство стремится удержать земства под своей опекой, а потому ограничивает их действия, не дает, особенно у нас в России, в Германии и Австрии, но также и во всей Западной Европе, земской школе развиваться так, как она сама найдет нужным развиваться в каждой данной местности, Из этого выходит то, что, например, в Сибири, где так необходимо было в самых широких размерах производить разведку естественных богатств и распространять земледельческое и техническое образование, у нас в Восточной Сибири не было ни университетов, ни даже технической горной школы, а между тем геологические исследования и съемки в Соединенных Штатах Северной Америки были главным камнем, на котором развилось современное богатство Штатов как земледельческое, так и промышленное, а у нас правительство десятки лет мешало основанию университетов и школ и распространению земледельческого и технического образования.

В 60-х годах, когда я был в Иркутске и генерал-губернатор66 позволил мне отправиться в разведочную экспедицию в Саяны, в Окинский караул*, в Иркутске я не мог найти даже буссоли для съемки (инженеры уже разъехались на летние работы, а запасов инструментов не было) и я мог взять с собой только горную буссоль (без диоптров) и планшет в 8X10 дюймов...

Учиться же геологии или физиографии во всем Иркутске не было никаких руководств, я нашел случайно попавшие в Сибирь в отделение Географического общества наставления по геологии или минералогии пешим путешественникам, изданные Английским географическим обществом. В нем были поразительно умные наставления о геологической разведке гениального Дарвина. Нечего и говорить, насколько они много мне помогли. Но хуже того, когда началась японская война, то во всей Восточной Сибири приходилось возить с Урала весь железный товар вплоть до последнего гвоздя, а во всей Сибири, Западной и Восточной, не было ни одного технического и даже ремесленного училища.

Что дадут России будущие ее правительства, мы не знаем. Государственные нужды России всегда будут так велики, что особенных щедрот в этом направлении нечего ожидать. И вот я обращаюсь к вам, члены сибирских кооперативов, с серьезной мольбой; возьмите вы в свои руки организацию технических средств. Только поставьте свои первые шаги на практическую ногу, чтоб всякий крестьянин видел пользу вашего образования! Организуйте народное образование так, чтобы оно содействовало увеличению производительных сил страны и развитию содружеского духа в учениках ваших школ, — и у сибирского крестьянина найдутся средства для поддержки ваших школ*...

Вы знаете, в каком ужасном положении находится теперь Европейская Россия в тисках немецкого, нашествия. Я уверен, его отразит русский народ, но, чтобы залечить глубоко нанесенные нашествием раны, потребуется не один десяток лет, и тут-то вы — жители Сибири — сможете во многом и очень многом помочь вашей Родине материально в виде жертв, а также и развивая свое собственное благосостояние, разрабатывая непочатые богатства Сибири и помогая России возрождаться в виде молодой, полной жизни демократической Федерации Соединенных Штатов. Только возьмитесь дружно за работу, конечно, не с эгоистичной мыслью; «моя хата с краю». В теперешнем мире нет хат с краю, одного насильника, вроде Германии, достаточно, чтобы все страдали. И наоборот, все, что бы вы ни сделали для создания новой нации, вдохновит и другие народы мыслью общечеловеческой взаимности. Одушевленная такою мыслью, Сибирь много сможет дать миру... прокладывая новые пути человеческого развития.

Бюллетень Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П. А. Кропоткина. М., 1924, 8 февр., № 1, с. 8—13

Примечания

1. В эту поездку я открыл, совершенно не подозревая, большую (третичную) вулканическую область на китайской границе в верхнем течении Джунбулака и впервые прошел путем из Окинского караула на Зиминскую станцию и снял этот путь. (обратно)

2. Как раз я об этом только что писал книжку67. (обратно)

 

Выходные данные материала:

Жанр материала: Книга | Автор(ы): Кропоткин Пётр Алексеевич | Источник(и): Письма из Восточной Сибири. - Иркутск. 1983 | Дата публикации оригинала (хрестоматии): 1983 | Дата последней редакции в Иркипедии: 19 мая 2016

Примечание: "Авторский коллектив" означает совокупность всех сотрудников и нештатных авторов Иркипедии, которые создавали статью и вносили в неё правки и дополнения по мере необходимости.