Иркутск литературный от летописей к современности // Козлов И. «Иркутск. Бег времени»

Козлов Иван Иванович (род. 1 сентября 1936 г.), историк, краевед. Член Союза писателей России. Автор книг «В гостях у декабристов», «Колокола не умолкают», «Самая долгая зима» и др.

Не стоит гадать, по какому звездному знаку судьба выделила Иркутск из ранга всех сибирских городов, но первое, что бросается в глаза, это свод его летописей, счет которым перевали­вает за десять. Даже летописей по Сибири не набирается десяти, а свои, городские летописи, имеют за Уралом всего два-три города.

От XVII века тянется летописная родословная Иркутска, которую со­ставляли Сибиряковы, Баснин, Донской, Козлов, Пежемский, Кротов, Ро­манов. А еще Семивский, протоиерей Громов и с ними Щеглов, да три имени наших современников, среди которых наиболее объемная и замет­ная летопись Ю. Колмакова, ныне здравствующего и готовящего продол­жение огромного свода.

Наши летописи – это разрозненные записи, челобитные, указы, по­вседневные, канцелярские, деловые и долговые «памяти», которые кропа­ли гусиными перьями секретари-подьячие, сидя при воеводе в приказной избе. Воевода спрашивал челобитчика или ответчика, тот отвечал, а подья­чие кропали. Перед ними лежала стопка бумаг, стояла бронзовая черниль­ница, стаканчик с очиненными перьями, которые подьячий менял, если перо ломалось. Исписанная стопка вырастала, ее склеивали лист к листу, нижний к верхнему, и получались длинные столбцы, которые скручивали свитками.

И так изо дня в день, из года в год, при слюдяных оконцах, ночами при свечах, составляли летописи иркутские подьячие: Алексашка Кур­дюков, Трифон Ослоповский, Ефим Самойлов и Егор Романов, навсегда оставляя в тонкой буквенной вязи имена и события. Дела о хлебном жа­лованье, о торговле питьем на государевом кружечном дворе, о недоимках в казну, о женках, которые убегали от опостыілевших мужей, о буйствах по пьяному делу, о приискании новых землиц – все записывалось в канце­лярии. И мы бы не стали задерживаться на изъеденных временем бумаж­ных лоскутах, если бы в них не осела пластами наша история. Хранили те свитки на полках, в коробьях, где они пылились, случалось, погибали в ог­не, а случалось, что в государевых сумах отправлялись они по требованию в Москву, в Сибирский приказ.

Сегодня эти бумажные свитки обрели ценность золота – это неоспо­римые документы истории, ростки бытописательства, краеведения и на­шей великой литературы. А поскольку летописи лежат в основе краеведче­ской и художественной литературы, то и не удивительно, что именно ир­кутянами написаны – Николаем Полевым первая сибирская повесть «Со­хатый», Иваном Калашниковым – первый сибирский роман «Дочь купца Жолобова». Благодаря летописям мы хорошо знаем историю нашего горо­да, имена многих жителей, кто создавал и приумножал славу нашего горо­да, его традиции и культуру.

Иркутск еще не имел печати и герба, а уже записано было, что есть в городе Иван Колокольник и что он отливает пушки и колокола, а Иван Кирпичник выделывает кирпичи, а Любим Выжигальщиков выжигает из березы смолу и древесный уголь, а Мишка Кузнецов калит на тех углях же­лезо и кует из него кресты на храмы, жабки и скобы для водяных мель­ниц, замки и решетки для ворот и калиток. А мельник Афоня Карпов пра­вит государевой мельницей, что стоит на малой речке Кае, и живет с де­тьми одной деревушкой в три домика, а семья его и деревушка зовутся Мельниковыми, и название то сохранилось в памяти города за микрорай­оном Ново-Мельниково.

Иркутск выделялся делами, обгоняющими историю. Когда он получил статус города, на Сергееву башню острога подняли первые в Сибири часы с колокольцами и звоном. Часы отбивали четверть, полчаса и каждый час во все время суток, и в непогоду и в ночной темени, и каждый горожанин слышал и знал, который идет час.

Тогда же возвели в Иркутске первое от Енисея до Аляски каменное строение, Спасскую церковь, и остается она старейшим каменным храмом Восточной Сибири, и хранит снаружи на своих стенах многоцветную рос­пись и иконы, чего нет на других сибирских храмах.

Такого количества церквей и монастырей, сколько возвели в Иркутске, в сибирских городах тоже нет. Священнослужителей требовалось много, и чтобы обучать их грамоте, в Иркутске в 1725 году при Вознесенском мо­настыре открыли первую духовную школу, где готовили также и миссио­неров со знанием монгольского и китайского языков для распространения в Азии православной веры и «в видах сношений торговых». А немногим позже учредили в Иркутске навигацкую школу, где готовили штурманов и землемеров, толмачей японского языка, и было похоже, что вознамерился Иркутск, самый младший из старых сибирских городов, во всем обойти старшие города и стать первым. И он стал таковым.

Уже красовались на берегах сибирских рек Тобольск и Омск, Енисейск и Красный Яр, Заярск и Илимск, Братск и Якутск, Верхоленск и Заши- верск, Селенгинск и Нерчинск, даже поднял свои башенки Нижнеудинск, а Иркутска все еще не было. И вот в 1661 году, появившись на ангарских берегах совсем малым острожком, тридцать на тридцать шагов, который и острожком-то называть можно было с натяжкою, Иркутск менее чем за сто лет становится центром гигантского наместничества, западная граница ко­торого проходила по Енисею, а восточная терялась в глубине Аляски.

Под началом этого скорого и неуемного града оказалась вотчина, пре­вышающая размерами Соединенные Штаты Америки, и ни один иркут­ский губернатор за время своего правления так и не объехал всех владе­ний. Потому и нужна была городу навигацкая школа, и люди «знающие грамоте», и штурманы, и землемеры, чтобы обозревать дальние побережья и острова, чтобы построить флот и защитить далекие рубежи, если потре­буется.

В Иркутске учреждают адмиралтейство, и Иркутск оказался един­ственным в мире морским форпостом, который отстоял за тысячи верст от морей, но под его началом строились корабли и порты и зародился Тихо­океанский флот. В Иркутске служили и жили адмиралы и морские офице­ры, здесь разрабатывались проекты создания всесибирского речного фло­та и сквозного водного пути через Сибирь. Такие планы вынашивал Алек­сей Михайлович Корнилов, иркутский губернатор, капитан 2-го ранга, отец знаменитого адмирала Корнилова, участника обороны Севастополя. О морских проектах и водных путях Сибири губернатор Корнилов напи­сал в 1827 году в книге «Замечания о Сибири», которой ныне в Иркутске имеется только два экземпляра.

Иркутск посещали и о нем писали многие ученые-путешественники и мореходы-исследователи, Иркутск чрезвычайно способствовал изучению Сибири и Дальнего Востока. Здесь учредили первое в Сибири и на Даль­нем Востоке научное учреждение – ВСОИРГО, а оно обзавелось музеем. На фронтоне музея, ныне областного краеведческого, выбито более двад­цати имен исследователей Сибири, и половина из них – мореходы.

В Сибири самую первую публичную библиотеку учредили в Иркутске. Это случилось раньше, чем такие библиотеки появились в Москве и Пе­тербурге.

Иркутские гимназисты первыми в России написали коллективную книгу «Прозаические сочинения учеников Иркутской гимназии», и она была издана в Петербурге в 1836 году еще при жизни Александра Сергее­вича Пушкина. Этим была заложена традиция написания в Иркутске дет­ских коллективных книг – потом их случилось аж семь.

Первые в Сибири среднее и высшее учебные заведения для девочек то­же раньше всех сибирских городов учредил Иркутск: это сиропитательный дом Елизаветы Медведниковой – 1838 год и девичий институт имени им­ператора Николая Первого – 1844 год. У нас первая и самая богатая кар­тинная галерея в Сибири, мы первыми открыли краеведческий и художе­ственный музеи. Самым высоким, объемным и богатым храмом Сибири был храм Казанской Иконы Божией Матери. Он входил в первую пятерку самых величественных храмов России и стоял на Тихвинской площади в Иркутске.

Понятно, что в духе таких традиций не мог не появиться и один из сильнейших отрядов российской словесности – Иркутская писательская организация, правопреемником которой является Иркутское региональное отделение Союза писателей России. В 2011 году Иркутской писательской организации исполняется 80 лет.

Сегодня простого пересказа истории литературной школы Иркутска по прежним книгам не получится – в них ценны, по большей части, лишь факты. Во-первых, наша литературоведческая наука создана в советское время, и мы не можем полностью ее принять и согласиться со всем, что было написано литературоведами. Тогда все произведения искусства и ли­тературы проходили жесткие фильтры цензуры, которая строго охраняла концепцию партийности. Одни имена искусственно замалчивались, а дру­гие незаслуженно восхвалялись.

Все работы по истории сибирской литературы, изданные до 1991 года, мы не можем воспринимать некритично. Авторы этих работ не всегда име­ли возможность высказать свое мнение. Кроме того, убеждения многих писателей, особенно участников Гражданской войны, строителей первых пятилеток и тех, кто прошел Великую Отечественную войну, совпадали с партийными догмами, и они работали с чистой совестью. Но жизнь в ко­торый раз показала, что реальность намного мудрее и прозорливее, чем ис­кусственно привнесенные концепции и установки.

Литература должна показывать жизнь такой, какая она есть, но немно­го на вырост, чтобы человеку хотелось переделывать эту жизнь, обустраи­вать ее. «Дело не в том, – утверждал немецкий философ Фейербах, – что­бы объяснить мир, а в том, чтобы изменить его».

Литература не должна утрачивать идеалов. На этом стояла вся наша ве­ликая русская классика. Показывать, как должно быть, можно на приме­рах прошлого и на примерах настоящего – в истории тьма высоких при­меров, и прошлое всегда убеждает, потому что это не вымысел. Достойные примеры надо находить и в текущей жизни. Но, к сожалению, мы прекрас­ные версификаторы и плохие ученики Истории, которую справедливо на­зывают «учителем жизни».

Людей, которые видят и понимают, как есть на самом деле, очень мно­го. Людей, которые знают, как должно быть, меньше. Это опытные, муд­рые люди, умеющие мыслить независимо от господствующих мнений и ус­ловий. Но их тоже немало. А вот людей, которые знают, что надо делать, чтобы было так, как должно быть, очень мало. Это гениальные и мужест­венные люди, какими и должны быть писатели, берущие на себя роль на­родных пастырей.

Когда в восьмидесятые годы надо было защищать Байкал, Валентин Григорьевич Распутин не ограничился публицистикой – он поднял иркут­ских писателей, дошел до правительства, организовал людей, и атаку на Байкал отбили. Если писатель не общественный деятель, если он не боец, ему не надо обольщаться своим талантом. Бездействующий талант есть пу­стоцвет, который не даст плода.

Сегодня новых концепций в литературе и литературоведении нет, а они нужны. Партийность и соцреализм себя не оправдали, и перед нами простор творческих исканий, которые должны соответствовать новому времени и вечным истинам.

Бытописатели и поэты

Летописная культура и сибирская литература в целом рождались одно­временно в разных областях Сибири, отраженно повторяя последователь­ность освоения территорий. Но нас интересует не вся Сибирь, а иркутский период, и разговор наш, пропустив почти весь XVIII век, мы поведем от начала XIX века. Именно в этот период появляются первые иркутские сло­весники, уже не летописцы, но и не писатели в полном смысле слова, а, ско­рее всего, бытописатели, начинающие культивировать художественное слово.

Но совсем ничего не сказать о культурно-литературной жизни Иркут­ска XVIII века тоже не совсем правильно.

Толчок к культуре бытописания дает сам Петр Великий. Он обращает все большее внимание на восточные окраины и лично пишет воеводам и стольникам указания – что, где, когда и как построить, куда пойти и что разведать, и страшно удивляет, а еще более пугает их прекрасным знани­ем местных особенностей, условий жизни. А разгадка здесь простая: в 1701 году Семен Ремезов по прямому поручению Петра создает первый сибир­ский атлас «Чертеж Земли Сибирской», для чего ото всех сибирских горо­дов и провинций он собирает подробные «скаски», описи и чертежи ост­рогов с указанием водоходных рек, водоразделов, волоков и сухопутных троп, и какими путями, сколько дней, как и куда можно пройти, проплыть и проехать, и все это помещает в атлас.

Петр, с его неуемной жаждой деловых познаний, во всем этом пре­красно разобрался. И когда илимские или иркутские правители получали из Сибирского приказа указания куда, по какой дороге идти, по какой плыть реке, до какого волока, что там сделать, куда перетащиться и плыть дальше, какие разведать рудные землицы и от каких мест взять каменья на пробу, то они мгновенно бросались все исполнять. Им казалось, что где- то рядом сидит невидимый соглядатай и все видит, слышит и доносит ца­рю. В те годы на прибайкальскую землю совершается наплыв ученых, ин­женеров и дипломатов. Савва Рагузинский, Михаил Зиновьев, Ибрагим Ганнибал, прадед Пушкина, историк Миллер – все они едут в Иркутск, собирают и увозят в Москву огромное количество летописных свитков.

Иркутск уже главный город Прибайкалья. В 1825 году в Киренске и Илимске формируются академические экспедиции Витуса Беринга. Поль­зуясь распоряжением императора, Беринг закупает огромное количество лошадей, холстов на паруса, веревок и канатов на корабельный такелаж, а также ему подвозят пушки и порох, складируют провиант. Беринг букваль­но оголяет Прибайкалье, скупая и вывозя все и нанимая на службу людей. Местные правители даже пытаются писать в Москву жалобы.

Через Иркутск в Китай проезжает Николай Спафарий и восторженно отзывается о нашем городе в своих дорожных записях. Художник Люрсе- ниус, отправленный академией с Миллером, десять лет странствует по Си­бири и делает зарисовки городов. Со всех рисунков делаются гравюры, Ир­кутск гравирует А. Г. Рудаков.

Иркутские купцы тоже широко ведут дела и, чтобы не запутаться в по­ставках, покупках, в должниках и сделках, ведут подробные записи – кто, когда, откуда и куда проехал, что продано и куплено, у кого случился по­жар, а кто погрел на этом руки, кто женился, кто разорился, кто что по­строил, кто умер, а кто отъехал в метрополию. Купцы Сибиряковы вели такие записи на протяжении почти двухсот лет, они легли в основу сиби­ряковских летописей, а те, в свою очередь, послужили серьезным подспо­рьем купцу Петру Пежемскому и Василию Кротову, авторам самой первой, объемной и подробной «Иркутской летописи», но это уже в середине XIX века.

Вот такие домашние хроники и летописи и стали предшественниками первых литературных произведений в Прибайкалье в жанре бытописатель­ства и исторического краеведения. Очерки вполне удовлетворяли любо­пытство немногочисленной читающей публики. В первых краеведческих публикациях явно просматривались две тенденции. Первая – осудить тем­ные стороны жизни, прегрешения и проступки иркутян известных и неиз­вестных, разоблачить злоупотребления местных и заезжих начальников. Вторая тенденция – рассказать о родном крае, показать его с лучших сто­рон. Но Иркутск оставался купеческим, мещанским, ему не хватало куль­туры, и если было о чем писать с чистым сердцем, так это о красоте и мо­щи первозданной природы. По своей сути, эта вторая тенденция продол­жала традиции первопроходцев, когда в период колонизации Сибири в пе­сенно-поэтической форме выражалась радость обретения новой страны, восторг свободы и возможность начать независимую, обеспеченную зем­ными богатствами жизнь.

Русская поэзия в Сибири и о Сибири появилась уже в царствование Екатерины Второй. Первые стихи о Байкале на русском языке написал чиновник из Петербурга М. Кривошеин, который служил в Иркутске. Он поэтически изложил известную сибирскую легенду об Ангаре и Байкале и опубликовал свое произведение в 1765 году в краеведческой книге «Енисейский округ и его жизнь», изданной в Санкт-Петербурге. Импера­трица, любительница и знаток изящной российской словесности, сама философ и драматург, возможно, и пробежала однажды глазами вирши Кривошеина.

Когда силой чудотворною

Огнь подземный разорвал

Меж горами степь просторную —

Хлынул волнами Байкал.

Вдруг утес – гора упорная

Преградила путь ему

И, как крепость непокорная,

Не пускала вдаль волну.

Но напряг он мощь бездонную —

С треском рухнула гора —

И по ней волной свободною

Зашумела Ангара!..

Эти стихи представляют интерес не только как самое первое поэтиче­ское сказание о Байкале, но оно очень ценно и с литературоведческой сто­роны. В распространенных трактовках легенды Байкал, узнав о поступке дочери, в гневе отламывает кусок скалы и бросает его вслед убегающей до­чери. В то же время Ангара – любимая и единственная дочь Байкала, по отношению к которой любящий отец так не поступит. И в поэтической интерпретации Кривошеина Байкал не удерживает дочь в ее порыве к Енисею, он ей не угрожает и не швыряет в нее камни. Наоборот, отец- Байкал «напрягая грудь свободную», раздвигает скалы и открывает дочери дорогу к счастью.

К первым стихам о Байкале относится и «Послание с Невы на Анга­ру», опубликованное в 1817 году. Написаны они тоже чиновником, слу­жившим в Иркутске. Стихи представлены в альманахе «Новейшие, любо­пытные и достоверные повествования о Восточной Сибири».

«Послание с Невы на Ангару» шло за подписью «Автор не известен», но стихи выдают человека не только талантливого, но и достаточно обра­зованного.

О, милый друг!

Ты был со мной на Култуке;

И видел ты вблизи и видел вдалеке,

Какие страшные вокруг Байкала горы!

Предметы все, чему дивились наши взоры:

Глубоки пропасти и горы на горах,

Горами подперты, не значат ли тот страх,

Который был?

Ах! Был когда-то непременно,

Когда природа там, страдая постепенно,

Стонала, мучилась, терзала все, рвала,

Подземным пламенем себя самую жгла;

Какой ужасный день!

Ах, нет! Единый час,

И место, где с тобой гулял я над Байкалом,

Трясением земли соделалось провалом,

В который, с тьмою свет в одно соединясь,

Сиянье солнечно, небесный свод затмили,

И чин природы всей мгновенно изменили.

.......................................................

Текут в Байкал со всех сторон Земного круга,

С Востока, с Запада, от Севера и Юга —

Он поглощает всех.

Одна лишь Ангара,

Как Дафна юная, чиста, резва, быстра,

Бегуща по лесам от взоров Аполлона,

Не внемлюща его любовна вопля, стона.

Раздался страшный треск и грохот по горам,

Где простилался дол, леса где были, там

Низринулась земля и пропасти открылись;

Но пропасти сии отвсюду наводнились

С тех пор как данники – источники, ручьи,

Озера многие, великих рек струи —

Одна лишь Ангара, протекши весь Байкал,

На север уклонясь, меж двух огромных скал

Стремительно из недр Байкала вытекает...

Чистый, возвышенный, уже уходящий слог Державина и Ломоносова, преддверие пушкинского стихотворчества. Нигде больше Ангара не срав­нивается с юной Дафной, бегущей от «взоров Аполлона». Автор, несомненно, образованный, дает понять, что молодой российской науке было ведомо, что Байкал рожден в огне и в неземном грохоте, когда природа «жгла себя» и, содрогаясь, рождала горы и будущие моря.

Автор «Послания» – просвещенный иркутянин, но кто он? В Иркут­ске первыми с краеведческими публикациями выступали преподаватели иркутской гимназии Н. С. Щукин, Д. В. Ненашевский, чиновник канце­лярии И. Т. Калашников, землемер и архитектор А. И. Лосев, историк П. А. Словцов. «Изображение нашей с Китаем торговли», «Замечания о реке Ангаре», «Общий взгляд на Иркутскую губернию» – очерки с таки­ми названиями предлагались иркутянам. Самым ценным в публикациях наших первых краеведов являлось то, что они писали не понаслышке, ис­пользуя сведения из вторых рук, а рассказывали о том, что видели и зна­ли сами, как говорят, рисовали с натуры.

И. Т. Калашников писал о Тельминской суконной фабрике, где выде­лывалось сукно для армии, в том числе для шинелей ополченцев, ушедших из Иркутска на войну «с супостатом» в 1812 году. А. И. Лосев рассказывал иркутянам о целебных источниках Дарасуна, о землетрясениях и целебных травах. Краеведческой литературы появлялось все больше, и даже родилась мысль о едином издании «Собрания известий, служащих к истории и гео­графии Сибири». Проект этот не осуществили, но другой журнал, «Ореа­ды», учрежденный В. В. Дмитриевым, выходил почти десять лет. В нем по­мещались ценнейшие материалы, впоследствии он был переименован в «Азиатский вестник».

Благодаря многочисленным публикациям Г. И. Спасского, П. А. Слов- цова, Н. Семивского, И. Т. Калашникова на Сибирь все меньше смотрели как на страну холода и мрака, как на страну дикую и пустынную. Показа­телен в этом отношении сборник «Новейшие, любопытные и достоверные повествования о Восточной Сибири», где можно было прочесть, что Ир­кутск – богатейший город, что Байкал – лучшее в мире озеро, а река Ан­гара – величайшая в Сибири. А каких слов удостоились при этом иркутя­не: «Иркутские граждане учтивы, обходительны и гостеприимны. В домах своих живут очень опрятно. Иностранных языков старики и средних лет люди хотя и не знают, но зато старые и новые русские книги, также газе­ты и журналы, издаваемые в обеих столицах, выписывают, читают с любо­пытством. извлекая существенную пользу» (Н. Семивский).

Небольшое исследование поэзии того времени, сравнение стихов, ма­неры и техники написания позволяют легко установить, что автором «По­слания с Невы на Ангару» является именно Н. Семивский.

Первые десятилетия XIX века следует рассматривать как переходной период, когда созревали хотя и серьезные, но только предпосылки для раз­вития литературной жизни. Тогда в Иркутске еще не было полноценной литературной культуры, но уже существовали кружки любителей изящного слова, распространялись рукописные сборники, были модными домашние альбомы с автографами, поэтическими посвящениями и рисунками, где писали и рисовали для своего, узкого круга, для себя. Это было время, ког­да иркутские купцы меценатствовали, составляли большие библиотеки, покровительствовали местным талантам. Иркутский краевед и писатель Николай Щукин писал: «Здешние купцы имеют богатые библиотеки, вы­писывают все журналы, все вновь выходящие книги. Дочери и жены зани­маются чтением, игрой на фортепьяно. В этой дикой и холодной стране удивляются стихам Пушкина и Гомера.»

Ах, как трудно изживалось предубеждение о «дикой и холодной стра­не». Матвей Александров, опальный морской офицер, оставил нам замеча­тельные записки об Иркутске «Воздушный тарантас», где коснулся куль­турной жизни того времени. Он описал чудесный вечер в кругу избранных гостей иркутского адмирала, где познакомился с когортой интеллигентных иркутян, которые умели восхищаться прохладным дыханием ночи и лун­ным сиянием стремительной Ангары. Прозвучали там и сатирические строки, широко известные среди иркутян.

У нас пока в Сибири два предмета:

Мозольный труд и деловой расчет.

Всем нужен хлеб да звонкая монета,

Так любознательность кому на ум пойдет.

 

Купец сидит, как филин на прилавке,

Его жена чаек с кумою пьет,

Чиновный класс хлопочет о прибавке

И прочного гнезда себе не вьет.

 

Сегодня здесь,

А завтра за Уралом —

Кто нажился, тот едет генералом,

Кто не сумел, тот с посохом идет.

В Иркутске Александров близко подружился с семьей купца Дудоров- ского, в доме которого было много книг и гравюр, китайских ваз и картин русских художников. Александров рассказывает о прогулках с дочерьми Дудоровского на тихих берегах текущей в кустах Каи, луговины которой были сплошь покрыты цветами, а над водой мерцали крыльями стрекозы. Александров замечает, что Кая была любимым местом летнего и зимнего отдыха иркутских чиновников и обывателей.

В доме Дудоровского также собирался кружок, но уже не чиновников и офицеров, как у адмирала, а купцов, людей состоятельных, а оттого бо­лее свободных в мыслях и выражениях. Купцы благодаря широкому обще­нию и деловым поездкам хорошо знали местные условия, состояние мыслей сибиряков. В доме Дудоровского звучали слова о праве Сибири самой рас­поряжаться своими богатствами и даже об особом значении Сибири не только в русской, но и в мировой истории. Сибирь сравнивалась с Амери­кой, и сибирское купечество предопределяло свой путь как путь американ­ской буржуазии, который должен был вести к власти и богатству. Купцы даже предполагали издавать газету «Ангарский вестник», чтобы доносить до общественности идеи сепаратизма и областничества.

Не все купцы разделяли мысли об отделении Сибири от России. Ни­колай Полевой, первый в полном смысле писатель Сибири, хотя и сам яв­лялся выходцем из иркутской купеческой среды, видел путь России в сво­бодном капиталистическом развитии. Он призывал к всестороннему изу­чению Сибири, даже готов был создать некий ее культ, просвещая широ­кий круг сибирской интеллигенции. В своем журнале «Московский теле­граф» Полевой старался больше писать о Сибири и разрушать неверное представление о ней: «Сибирь, золотое дно для предков наших, и для нас может быть золотым дном, и для наблюдательного путешественника. Там историк, географ, поэт найдут для себя много.»

Любые книги, где представлялась Сибирь, ее города, народы и обычаи, заслуживали похвалы Полевого. Например, книга А. И. Мартоса «Письма из Восточной Сибири» представлялась ему достойной серьезного внима­ния. Алексей Мартос был сыном известного скульптора, автора памятни­ка Минину и Пожарскому в Москве. Будучи чиновником Енисейского гу­бернского правления, которое входило в юрисдикцию Иркутска, несколь­ко раз путешествовал по Восточной Сибири, хорошо ее знал. В своих «Письмах.» он много внимания уделил Иркутску, давая его разные опи­сания. Впервые, хотя и кратко, Мартос характеризует Нижнеудинск, Зиму, Тельму, пишет о Байкале, о почтовой дороге и чайном пути через Хамар- Дабан, о Кяхте.

К этой же категории краеведческих, в определенной мере просвети­тельских книг следует отнести книгу иркутского губернатора А. М. Корни­лова «Замечания о Сибири» и значительно более богатую по содержанию и суждениям книгу историка, публициста и педагога П. А. Словцова «Письма из Сибири».

И мы, конечно, не можем обойти молчанием имя талантливой женщи­ны, одной из первых сибирских женщин-писательниц, Екатерины Алексе­евны Авдеевой-Полевой. Незаурядная бытописательница прекрасно отра­зила в «Записках и замечаниях о Сибири», «Воспоминаниях об Иркутске», «Очерках Масленицы в Европейской России и Сибири» культуру, быт, обычаи и уклад жизни сибиряков, в основном иркутян. Ее младший брат, Николай Полевой, будущий публицист, друг-недруг и оппонент Пушкина, родился в Иркутске, в 1896 году.

Николай Полевой и первая сибирская повесть

В начале XIX века сибиряки все больше выписывают и получают книг и журналов, уровень их литературного вкуса быстро растет. Список новых авторов пополняется, и пальму первенства в нем удерживает прозаик, пуб­лицист и журналист иркутянин Николай Алексеевич Полевой, выделяясь на общем фоне как автор первой сибирской повести «Сохатый», опубли­кованной в 1830 году. Правда, Полевой написал повесть уже за пределами Сибири, проживая в столице, но охарактеризовал ее как «Сибирское пре­дание».

В повести «Сохатый» Николай Полевой рассказывает о чиновничьем произволе, о бесчинствах иркутского коменданта, представителя дворян­ства еще екатерининских времен, когда все решали фавориты и ставлен­ники двора. Ограниченные и самодовольные, лелеющие свои предрассуд­ки и отжившие понятия о сословной чести, они возводили препоны на пу­ти любого стремления к справедливости и законности, которая ограничи­вала бы тиранию и произвол.

Это было очень актуально для того времени. За несколько лет до на­писания повести иркутский губернатор, прогрессивный законодатель Ми­хаил Сперанский, специально направленный царем в Сибирь, пытался, проводя законодательные реформы, ограничить на окраинах империи все­властие и злоупотребления чиновников. Сперанский привлек к суду 680 чиновников и взыскал с них около трех миллионов расхищенных рублей.

Но искоренить пороки оказалось невозможным никакими реформами, и эта несправедливость болезненно задевала души и достоинство сибиря­ков. Двое последователей, можно сказать, двое учеников Николая Полево­го, иркутяне И. Т. Калашников и Н. С. Щукин, практически сразу, сле­дом, написали схожие, почти документальные произведения.

Иван Тимофеевич Калашников написал первый сибирский роман «Дочь купца Жолобова», который имел подзаголовок «Роман, извлеченный из иркутских преданий» и был издан в Санкт-Петербурге в 1832 году. Ни­колай Семенович Щукин стал автором повести «Ангарские пороги» с под­заголовком «Сибирская быль», изданной в Санкт-Петербурге в 1835 году.

Иван Калашников и первый сибирский роман

Автор первого сибирского, можно даже сказать краеведческого, рома­на И. Т. Калашников родился в Иркутске, где и прожил более двадцати пяти лет. Следует отметить, что роман в Сибири того времени, да и в ли­тературе тоже – явление нечастое. Это был еще сложный жанр для рос­сийской литературы, тем паче для авторов, выросших на периферии. А по­тому труд Калашникова заслуживает особого внимания.

И. Т. Калашников – один из самых даровитых сибирских писателей той поры. Основной сюжет, главную линию романа, прототипы героев он, как и Полевой, взял из сибирской действительности.

В анналах сибирской истории значится человек со знаменитой аристо­кратической фамилией Нарышкин – это крестник Екатерины Второй, по­ставленный начальником Нерчинских заводов. Высокое покровительство, полная безнаказанность, дармовые казенные суммы, которыми Нарышкин свободно распоряжался, привели к тому, что разгулявшийся чиновник по­терял всякое представление о реальности. Он требовал сопровождать его пьяные походы пушечной пальбою и колокольным звоном, отбирал у встречных купцов товары, конфисковывал в кабаках вино и в кураже раз­давал народу, а еще любил, проезжая в карете, бросать в народ деньги. Од­ним словом, гулял широко, но был арестован и отправлен в столицу. Ни­какого наказания Нарышкин не получил, а императрица назвала его ша­луном. Эта пародия на законное правление легла первой сюжетной лини­ей в роман Калашникова. Но был и второй исторический сюжет, уже не смешной, а трагический.

В 1758 году в Иркутск прибыл коллежский асессор П. Н. Крылов для производства следствия по питейному откупу. Продажа вина всегда была чрезвычайно доходным делом, и за винные откупы война шла не на жизнь, а на смерть в полном смысле слова. Иркутские купцы не хотели отдавать откупы столичным вельможам и всячески этому сопротивлялись. Неспеш­но, «из-под руки», выведав, кто, где и как повинен в утайке денег от каз­ны, взятках и неподчинении властям, Крылов принялся вести следствие, ничем и никем не стесняясь. Купцов тащили в застенок, избивали палка­ми и плетьми, жгли огнем, выпытывая, где хранятся спрятанные деньги и золото. У иркутского миллионера Ивана Бичевина с особым пристрастием дознавались, в каких подвалах он «бочонки с золотом приковал цепями к стене». Купец не вынес жестоких истязаний и умер.

Не церемонился Крылов и с местной администрацией: разогнал маги­страт, а вице-губернатора Вульфа отрешил от должности и арестовал. Все­го Крылов выбил из иркутских купцов более ста пятидесяти тысяч рублей, но Сибиряков указывает сумму в два раза большую – триста тысяч руб­лей. Крылов гулял, пил, принуждал семейных женщин к сожительству, а на окраине выставил заставу, которая не выпускала из города никого, обы­скивая и отбирая все письма и бумаги. Но одному из гонцов удалось про­везти жалобу в подкладке шапки и доставить ее Елизавете Петровне, и в ноябре 1761 года, через три года после прибытия, Крылова арестовали. Су­дили его уже при Екатерине Второй, и приговор был суровым: «.Вместо заслуженной им смертной казни высечь в Иркутске кнутом и сослать на каторгу в работы вечно, а имение его, описав, продать с аукциона».

Эти два дела, нарышкинское и крыловское, и легли в основу романа

Калашникова. Следуя традициям Полевого, Калашников показывает Си­бирь как страну, где есть сильные и смелые люди, которым знакомы вы­сокие чувства и устремления. Калашников сочувствуют «славному сибир­скому купечеству» и в нем видит проявления русского сибирского харак­тера. Калашников вводит в роман факты и сведения о старой Сибири. Он излагает историю Нерчинских заводов, рассказывает о присвоении и осво­ении Амура, вспоминает о походах Ерофея Хабарова и даже о плавании Дежнева в северных водах, который «прежде Беринга открыл пролив меж­ду Азиею и Америкой». Судьбу главного героя романа, купца Жолобова, Калашников списал с трагической судьбы Бичевина. В романе Жолобов умирает на дыбе, не выдержав издевательств Крылова, которого Калашни­ков выводит под собственным именем.

Позже И. Т. Калашников признавался, что из подражания английско­му писателю Вальтеру Скотту, которого он почитал как родоначальника классического романа, соединил в своем произведении события разных времен. Калашников утверждал, что писатель имеет право отступления от исторической правды, если этого требует художественная правда.

«История говорит холодно, сухо, мертво; заслоняет лица и события своей тенью; рассказывает о минувшем, а не воскрешает их, не проливает жизни в их истлевшие кости и не выводит на сцену пред наши глаза». И тогда, продолжает Калашников, «.на помощь душе приходит божествен­ная всемогущая поэзия. Она одна только способна произвести чудо: заста­вить время переменить свой обычный путь; вызвать из вечности века и пролить огонь жизни в сердца, давно переставшие биться. Сие, то высо­кое и очаровательное наслаждение, доставляет нам драма, повесть, ро­ман.» Слова, под которыми могут подписаться и наши современники.

Как писатель периода господства романтизма Калашников верил, да и жаждал того, чтобы зло всегда было наказано, а моральные принципы до­бродетели торжествовали.

Современники И. Т. Калашникова называли его сибирским Вальтером Скоттом, но Калашников и не скрывал, что во многом подражал выдаю­щемуся мастеру исторического романа. Но при этом утверждал, что мыс­ли, картины природы, события – это все принадлежит ему как автору и его «владение неприкосновенно». «Я первый написал сибирский роман, – писал Калашников. – Кому я мог подражать, кроме формы?»

Схемы любовно-авантюрных романов являлись традиционными, а в центре всегда находилась молодая влюбленная пара, которой суждено пройти через множество испытаний, прежде чем соединиться навсегда. Та­кая же фабула была характерна для романтических повестей, которых пи­салось множество.

Повести Николая Щукина

Николай Семенович Щукин родился в Иркутске, учился в иркутской гимназии, впоследствии стал педагогом, известным краеведом и одним из авторов первых иркутских повестей. Он посвятил отдельные свои исследо­вания отношению иркутян к литературе, созданию личных библиотек, на­коплению книжных богатств города, прекрасно знал историю края, и, чи­тая его работы, трудно отделить писателя от краеведа. Главными его про­изведениями являются повести «Посельщик», написанная в 1834 году, и «Ангарские пороги», появившаяся на свет год спустя.

В «Посельщике» Щукин повествует о дворянине, бывшем офицере и храбром человеке, сосланном на поселение в Сибирь. Здесь он сталкива­ется с шайкой беглых каторжников, которые творят разбой и грабежи сре­ди местных крестьян. Не желая мириться с притеснениями, герой повести организует сопротивление насилию. Крестьяне и их новый предводитель побеждают разбойников, а читатели извлекают из повествования мораль­ные и нравственные уроки.

Другая повесть Щукина, «Ангарские пороги», или «Сибирская быль», также передает нам вполне достоверные события. Жестокий комиссар Тункинской крепости преследует ссыльного Александра, которому благо­волит девушка Надежда. Комиссар идет на различные подлости, чтобы уничтожить поселенца, а мать девушки упрятать в острог, дабы никто не помешал ему завладеть Надеждой. На этот типично романтический сюжет автор накручивает множество драматических событий, описывает красоты природы, экзотику сибирского быта. Повесть заканчивается тем, что мо­лодые люди решаются бежать из Сибири. В ходе преследования погибает комиссар, а главные герои оказываются в водной пучине. В эпилоге пове­сти некий сибирский купец рассказывает жене, что на ярмарке в Петер­бурге встретил он некоего майора, точь-в-точь похожего на бежавшего Александра.

Повести Николая Щукина отражают определенный этап развития ху­дожественного творчества иркутян. Они стали событием для своего време­ни и сыграли заметную роль в становлении сибирской литературы.

Дмитрий Давыдов – автор народной сибирской песни

Дмитрий Павлович Давыдов, двоюродный племянник известного по- эта-партизана времен войны с Наполеоном Дениса Давыдова, родился в Ачинске в семье чиновника. Получив домашнее образование, чувствуя в себе призвание и желая служить на поприще просвещения юношества, Да­выдов девятнадцатилетним молодым человеком приезжает в Иркутск и держит экзамен в иркутской гимназии на звание учителя. Затем он служит в разных уездных школах и училищах, а в 1860 году, выходя в отставку, ре­шает поселиться в Иркутске и занимает комнаты в полуподвальном этаже двухэтажного особнячка по улице Баснинской, недалеко от Ангары.

Не обремененный службой, Давыдов решает посвятить себя творчест­ву, имея к тому времени уже несколько публикаций в петербургской газе­те «Золотое руно», в том числе «Думы о покорении Сибири», «Думы бег­леца на Байкале», «Сибирский поэт» и другие. Вслед за этим Давыдов пуб­ликует поэму «Волшебная скамеечка», небольшую книжку «Поэтические картинки». Именно его стихи, несколько измененные, стали к тому време­ни известной народной песней «Славное море – священный Байкал», ко­торую знают и поют по сей день.

Славное море, священный Байкал!

Парусом служит армяк дыроватый.

Эй, Баргузин, пошевеливай вал —

Слышатся грома раскаты.

Песня стала настолько распространенной и так полюбилась народу, что проезжающий через Сибирь этнограф и писатель академик С. Макси­мов пытался установить автора, но не смог. В том, что у песни есть автор, Максимов не сомневался – песня обладала достоинствами, «отличающи­ми опытного стихотворца».

Прельщаясь широкой популярностью песни, находились люди, кото­рые пытались выставлять себя ее авторами. Песню включили в сборник «В мире отверженных», который вышел в 1899 году, но автора песни так и не могли указать. Даже Н. Ядринцев, прекрасно знавший Сибирь, посвятив­ший специальное исследование фольклору бродяг, считал «Славное море» народным произведением, отмечая при этом, что переправа через Байкал «.дала пищу многочисленным дышащим правдою и неподдельной поэзи­ей песням бродяг». Он также отмечал, что «даже в старинное время неко­торые бродяжеские песни отличались безукоризненной отделкой внешней формы и верностью стиха», и дословно приводил при этом песню «Слав­ное море – священный Байкал».

Сам Давыдов в предисловии к публикации стихов в газете «Золотое ру­но» пишет: «Беглецы с необыкновенной смелостью преодолевают естест­венные препятствия в дороге. Они идут через хребты гор, через болота, пе­реплывают огромные реки на каком-нибудь обломке дерева, и были при­меры, что они рисковали переплыть Байкал в бочке, которые иногда на­ходят на берегу моря и в которых рыболовы солят омулей».

Давыдов хорошо чувствовал и описывал сибирскую природу, в его за­рисовках мы слышим не восторженного романтика, а художника, рисую­щего с натуры.

Все было тихо, солнце село,

Чуть слышен плеск волны,

И ночь июльская светлела

Без звезд и без луны.

 

Веслом двухлопастным лениво

Я бороздил поток,

Скользил по Лене горделивой

Берестяной челнок.

 

Далеко берег был со мною,

Другого не видать,

Но над безбрежною рекою

Так весело мечтать.

 

Природа северная чудной

Красой одарена,

Но для кого в стране безлюдной

Роскошна так она.

Однажды весной случился ледяной затор на Ангаре, и вода хлынула в город – порой это случалось. Полуподвал, где жил Дмитрий Давыдов, зато­пило, и фактически все рукописи и книги поэта погибли. Это была невос­полнимая потеря для автора народной песни о Байкале. К тому времени он почти потерял зрение и восстановить многое из написанного уже не смог.

Василий Михеев – поэт социальных мотивов

По сравнению с прозаиками, число которых в Иркутске в первой по­ловине XIX века было невелико, поэтов было больше. Это Матвей Алек­сандров, Дмитрий Давыдов, Иннокентий Омулевский (Федоров), Петр Шумахер, Василий Михеев.

Василий Михеев родился в Иркутске в семье богатого купца, окончил гимназию, уехал учиться в Москву. Здесь написал первые стихи, но опуб­ликовал их в газете «Восточное обозрение», которая издавалась в Иркутске. Когда автору в 1884 году исполнилось двадцать пять лет, в Москве вышла первая книга его стихов «Песни о Сибири». Но потом последовали коме­дия, драма и роман – Михеев оказался очень работоспособным. Его стихи охотно печатают журналы «Мир Божий», «Нива», «Русское богатство». Уже первые критики упрекали Михеева в некрасовщине, но Михеев следовал за Некрасовым и не смущался критикой. Он не был сторонником отделения Сибири, как областники, и считал Сибирь родной дочерью России.

Михеев сразу и бесповоротно вступил на путь реализма и уже никогда не сворачивал с него – его даже можно упрекнуть в другой крайности, в натурализме. В предисловии к «Песням о Сибири» он подчеркивает, что его стихи обязаны своим рождением его личным наблюдениям, зарисов­кам с натуры, фактам из жизни. Написав несколько стихотворений о де­кабристах – «Князья», «Декабристы», «Ряженые», он отдал дань револю­ционно-демократическим веяниям и первым в русской поэзии, в стихах «Уроки музыки», откликнулся на восстание поляков на Кругобайкальском тракте в 1866 году. Герой его стихотворения, ссыльный поляк, учитель му­зыки в Иркутске, порывается присоединиться к восставшим братьям:

Наши бьются, – он твердил упрямо, —

А за ними я хоть на расстрел.

Михеев первым написал стихи о сибирском пролетариате – старате­лях, шахтерах, строителях дорог, реалистично показал их быт, что никак не вписывалось в каноны приверженцев чистого искусства. В поэме «Спиртонос Патрушев» поэт пытался создать привлекательный образ ста­рателя, в чем проявилось художественное новаторство Михеева и его гражданственность. Михеев выступает защитником доверчивых и наивных си­бирских аборигенов, которых спаивают и беззастенчиво грабят предприни­матели, купцы и чиновники.

Забытого, грязного вижу бурята.

И сердце страдает и горько, и свято.

В конце XIX века, с приходом железной дороги, Сибирь пережила не­виданную по масштабам, сегодня почти забытую эпопею – переселение миллионов крестьян из России на необжитые сибирские земли. Крестьяне приезжали целыми семьями и деревнями, шли по необъятным просторам, выискивая нераспаханные, не занятые никем целинники, ставили бивуаки и начинали новую жизнь. К сожалению, нет ни одного художественного произведения, воссоздающего это невиданное со времен первопроходцев массовое продвижение в Сибирь огромных масс народа. Михеев, пожалуй, единственный, кто обратил на него внимание.

На лицах темных, резко исхудалых,

Одно сознанье было лишь: дойти,

И не щадя ни слабых, ни усталых,

Достичь того, что мило так вдали:

Непаханой, немереной земли.

Михеев один из первых замечает, как капиталистический уклад жизни проникает в Сибирь, вторгается в патриархальность сибирской деревни, соблазняет крестьян возможностью быстрого и солидного обогащения. И крестьяне оставляют свои дворы, оставляют родителей, жен, детей и уходят на заработки. Но большие заработки – это миф. На приисках и строитель­стве железной дороги своя хищническая система: обсчеты, штрафы, неус­тройство быта, за все надо платить. А если остается что-то в кошельке, то вокруг соблазнительно поставлены трактиры и кабаки, к порогу которых наторена широкая дорога. И оторвавшись от земли, оставшись один на один с надвигающимся молохом, крестьянин уже не может вернуться до­мой – он перерождается нравственно и физически, теряет тягу к жизни на природе, работе на пашне, обретает новые, пагубные пристрастия.

Разрыв с землей всегда оборачивался для человека трагедией, и в этом смысле Михеев намного раньше заговорил о наступлении индустрии на деревню, о ее разрушении и опустошении, чем писатели 1960-х годов, обо­значенные как деревенщики. Они застали и описали период уже оконча­тельной деградации деревни.

В оценке происходящего Василий Михеев стоял на позиции народни­чества, но постепенно пришел к пониманию организованной борьбы за свои права тех, кто добывал и создавал все блага. Об этом он первым ска­зал в сибирской литературе, используя местный материал, в романе «Золо­тые россыпи», который посвятил В. Г. Короленко. Показывая сплочен­ность и единство рабочих, Василий Михеев ничего не идеализирует. «Трех­тысячная толпа суровых лиц, мозолистых рук, вдавленных, но все еще мощных грудей казалась ему каким-то трибуналом, способным безапелля­ционно осудить его. в роли проницательного и опытного хозяина». Здесь речь идет о хозяине прииска, некоем Сахалинине, представителе молодых русских капиталистов, которые едут в европейские столицы не прожигать жизнь, не проматывать отцовские миллионы, а учиться делу и продуман­ному хозяйствованию. Но и эти хорошо обученные новоявленные хозяева жизни проигрывают перед единым разумом и общей волей тех, кого уже называют классом. Михееву удается нарисовать не только образ-символ уже организованной, сплоченной общим интересом толпы, он передает да­же некое ее мистическое пугающее наступление, спаянное глухой и слепой силой нерасторжимости.

«По лестницам медленно карабкались, как ряд теней, плотно, одна за другой, согнутые фигуры рабочих, некоторые со свечами в руках. Темная пропасть то и дело скупо освещалась мерцанием бесчисленных огоньков. При этом мерцании мгла неосвещенных углов глядела еще мрачнее, и без­молвная нить рабочих, цепляясь за перекладины лестниц, казалась цепью странных существ.»

Михеев – поэт, преданный интересам рабочего человека, и потому для его произведений характерна поэтизация труда, выраженная грохотом ма­шин, сложностью и напряженностью производственного процесса. При этом он провозглашает свое право защищать трудовой народ и надеяться на его признание.

Два литературных мемориала

В районе площади Декабристов, в глубине квартала, стоит здание про­фессионально-технического училища № 1 – когда-то здесь располагалась Иркутская духовная семинария, наша «сибирская бурса». Из ее стен вы­шли и снискали славу на литературном поприще выдающийся публицист Афанасий Прокопьевич Щапов и писатель Михаил Васильевич Загоскин. Они дружили, общались и позже, после окончания училища, оба страстно боролись с несправедливостью, оба жили и работали в Иркутске, оба на­шли в Иркутске вечный приют. Им поставлены памятники-надгробия: Щапову – на Знаменской горе, а Загоскину – на Иерусалимской. Только эти два памятника иркутским литераторам XIX века и сохранились в на­шем городе.

Кладбище на Знаменской горе начали равнять и застраивать еще в тридцатые годы XX века, возвели двухэтажные бараки общежитий завода имени Куйбышева. К нынешнему времени от погоста ничего не осталось, но памятник Щапову сохранили. На мощном постаменте установлена ко­лонна, увенчанная массивным крестом, ниже лаконичная надпись: «Роди­на – писателю». За сохранение памятника Щапову в сороковые и пятиде­сятые годы боролись историки Ф. А. Кудрявцев и С. В. Шостакович. В на­ши дни по инициативе историка А. С. Маджарова в Иркутске регулярно проводятся Щаповские чтения.

Здесь мы должны сказать о могучей иркутской когорте публицистов и литераторов второй половины XIX века. Это Андрей Павлович Нестеров, Серафим Серафимович Шашков, Афанасий Прокопьевич Щапов, Михаил Яковлевич Писарев, Григорий Николаевич Потанин, Николай Михайло­вич Ядринцев – все они преданные адепты исторической, философской, научной и общественной русской мысли, авторы сотен публицистических работ. Все они жили и работали в Иркутске, имена всех остались в исто­рии города.

Памятник Михаилу Васильевичу Загоскину – полированная с лицевой стороны плита, в овале из лаврового венка – рельефный портрет писате­ля. Под ним писательское стило, прорастающее стеблем, даты и надписи: «М. В. Загоскину. Сейте разумное, доброе, вечное.» Находится памятник на бывшем Иерусалимском кладбище, на территории которого в шестиде­сятые годы был разбит парк для гуляний и увеселений. Ныне настойчиво­стью и силами общественности аттракционы парка демонтированы.

Роман Загоскина «Магистр» посвящен судьбе Афанасия Щапова. Он как бы замыкает круг лучших прозаических произведения иркутян XIX ве­ка. Прототипы его героев легко узнаются, изменены только имена. Их жизнь – детство, юность, годы обучения в бурсе, психологические порт­реты героев – все достоверно, поскольку не выдумано, а списано с нату- ры. А натура была неприглядна. «.У нас в городах над покойниками ни­когда так не плачут, – вспоминает Загоскин о бурсе, – как плакали наши матери, провожая своих детей в школу». Герой романа дает себе клятву до­биваться лучшей, осмысленной и достойной жизни.

На стыке веков

В конце XIX – начале XX веков русскую литературу захлестнули но­вомодные течения как предвестия грядущих перемен, как желание освобо­диться от условностей религии, домашней и общественной жизни, даже полный отказ от морали и нравственности. Веяния эти шли с запада от философии Ф. Ницше, от элитарных теорий искусства А. Шопенгауэра, от признания примата бессознательного над сознанием. Декаданс, модер­низм, акмеизм, символизм – эти направления в искусстве принимались с восторгом, но не в силу неотразимости, а в силу протеста против привыч­ных и отупляющих условий жизни.

Еще до революции в Иркутске выходит поэтический альманах «Иркут­ские вечера», где печатали стихи молодые авторы Владимир Пруссак, Кон­стантин Журовский, Варвара Статьева, Надежда Камова, которые явно подражали Северянину, Бальмонту, Блоку, Брюсову.

Хризантемы мои молчаливые,

Бесконечно любимые мной,

Вы ласкаете сердце мятежное

Безмятежной своей красотой.

 

Истомленный скитаньями долгими

По пустынным житейским пескам,

Я с безумною грустью и нежностью

Прикасаюсь к родным лепесткам.

 

Дорогие мои, молчаливые,

Бесконечно любимые мной,

Я б хотел хризантемою белою

Расцвести над печалью земной.

Это Вячеслав Вяткин, талантливый поэт, но сильно подверженный моде. Расцвести хризантемою хотели многие, и они изощрялись не только в стро­ках и образах, но и в нелепом словотворчестве. Иосиф Иванов призывал:

Будь творцом нетленной пряжи

Мирового покрывала,

Не отпрянь с последней стражи

Тьму создавшего развала.

Шарада и ребус, которые достойны только одного определения – бес­смыслица. Но бессмыслица с претензией.

Хочу признания, хотя бы на неделю,

Хочу известности, рецензий и реклам.

Это из стихов Пруссака «Стихи на свалке». Сказано честно, но такова безапелляционная природа эгофутуризма.

Новолитературная мода плохо приживалась в Сибири. Неизбалован­ные обилием новинок, сибирские поэты не восторгались и не превозноси­ли модных литераторов, хотя знали и читали их. Свое отношение к ним читающая публика продемонстрировала во время поездки Сологуба, Баль­монта и Северянина по Сибири. Отзывы местной прессы пестрели нелест­ными высказываниями: «литературное уродство», «кривлянье и саморекла­ма», «адепты фиктивной свободы личности», «модная литературная шуми­ха». Только Иосиф Иванов был назван «правоверным модернистом Сиби­ри», а Сологуба и Бальмонта взял под защиту Николай Насимович-Чужак, член РСДРП с 1904 года, публицист и участник революции. В журнале «Ба­гульник» Н. Чужак представлял Сологуба выразителем исконно русского самосознания, даже пророком, но остался со своим единственным голосом.

Эстетическое чувство сибиряков противилось новым веяниям, оно охраняло их от западных, чуждых здоровой психике веяний, помогало сохранять верность традициям и русской классике, народной эстетике и мудрости. Во многом это объяснялось благотворным воздействием могучей сибирской природы, ее влиянием на развитие души.

Конечно, доминирующую, огромную роль в этом играл такой могучий природный фактор как Байкал. Ему посвящалось немало поэтических про­изведений. Первым собрать под одну обложку стихи иркутских поэтов о Байкале попытался иркутский частный книгоиздатель Михаил Евстигнее- вич Стож. После революции, в 1925 году, он сделал два выпуска сборни­ка, нечто вроде краткой поэтической антологии, которую так и назвал: «Как воспет Байкал в стихах и в прозе». До прозы дело не дошло, а «Бай­кал в стихах» вышел.

Спит могучий Байкал. Вековой тишины

Величавую гордость хранит.

Зачарованный мир водяной глубины

Беспробудно, таинственно спит.

 

Там господствует мрак. На причудливом дне

Вечных грез околдованный круг —

Все оковано сном, все в таинственной мгле,

Там волшебно отсутствует звук.

 

Меж суровых красот, средь диковинных рыб,

Между струй изумрудной волны,

В тихом чудном дворце из сапфировых глыб

Спит Властитель Байкальской страны.

Л. Игнатович, 1911

Прекрасной дочери Байкала Ангаре посвятил поэму Г еоргий Вяткин. На­чинает Вяткин издалека, перечисляя достоинства и красоты российских рек. Поэт не отделяет Сибирь от России, но склоняется к сибирской красоте.

Немало чудных рек в Сибири

Быстрее этих и сильней,

Красивей этих несравненно

Иртыш и Обь, и Енисей.

 

Не перечесть нам рек и речек

Светлей и чище серебра,

Но нет прозрачней и прекрасней

Чем дочь Байкала – Ангара.

Фольклорно-легендарные традиции нашей поэзии, питающейся очаро­ванием Байкала, всегда давали сибирякам силы преодолеть искушение увлечься изысками декаданса и символизма.

В годы революции

Непосредственно от революционной поры в иркутской поэзии оста­лось не много. В основном это несовершенные стихи Федора Лыткина да нескольких самодеятельных поэтов-красноармейцев. Они переделывали стихи разных поэтов под песни, которые распевали на знакомые мотивы: о «Варяге» или «Не вейтеся, чайки, над морем».

Федор Лыткин, сын ссыльного черкеса и женщины-сибирячки, учил­ся в иркутской гимназии, участвовал в издании коллективных сборников стихов, но уже в 1915 году увидел свет его сборник «Песни юности», ко­торый вышел в Иркутске. С выходом книжки Федор Лыткин становится поэтом революции: «Песни пасынков Сибири», «Песни перед бурей», «Друзьям бойцам», «Гимн революции», «Манифест 14 марта 1917 года», «Вы – факелы Вселенной» – названия его стихов.

Вперед, разгневанный народ!

Бушуй вспененная стихия!

Вперед! На звенья цепи рвет

Освобожденная Россия!

Вперед, о родина! Вперед!

В феврале 1918 года на Втором Всероссийском съезде Советов Федор Лыткин был избран заместителем председателя Центросибири и назначен народным комиссаром Управления Центросибири. В ноябре 1918 года Фе­дор Лыткин был убит в бою.

Из поэтов-красноармейцев к иркутянам можно отнести только бойца илимских партизанских отрядов Николая Петровича Реброва-Денисова. В партизанский отряд Ребров-Денисов попал опытным революционером – позади Тобольский и Александровский централы. Свои стихи-песни он посвятил товарищам по оружию – «Бой под Усть-Кутом» и «Героям, по­гибшим под Усть-Кутом». Несомненный интерес представляет цикл сти­хов «Переговоры», рассказывающий о Гражданской войне. Переговоры, по замыслу поэта, ведут белый генерал Войцеховский и красный командир объединенных партизанских отрядов Зверев.

Вот каким нарисовал портрет генерала Войцеховского Ребров-Денисов.

Как в бурю свинцовая туча,

К Иркутску я быстро спешу.

Стихийным ударом могучим

Рабочих ряды сокрушу.

 

От ужаса мир содрогнется,

Так грозен мой будет налет,

И в море крови захлебнется

Рабоче-крестьянский народ.

 

Ворвутся в Иркутск легионы

И город сравняют с землей;

Расстрелы, нагайки и стоны

Идут неразлучно со мной.

 

Смерть сею налево, направо,

Гуманничать я не люблю;

И с рабским отродьем расправу

В Иркутске на днях учиню.

А вот ответ командарма Зверева.

Я жду вас к себе с нетерпеньем —

Прошу, торопитесь скорей,

Свинцово-стальным угощеньем

Я встречу незваных гостей.

 

К вам выйдут навстречу колонны

Моих добровольцев-орлов.

Узнают тогда легионы

Удар молодецких штыков.

 

В Иркутске народная сила

На тризну давно уж вас ждет,

Готова сырая могила,

И строю для вас эшафот.

 

Спешите, усатые паны,

В Иркутск, в гости к нам поскорей —

Здесь встретят вас аэропланы

И грохот, и гул батарей.

В двадцатые годы в Иркутске работали талантливые писатели Иван Михайлович Новокшенов и Павел Филиппович Нилин, которые вскоре перебрались в Москву.

Нилин уехал из Иркутска, когда ему не исполнилось и двадцати двух лет, но он уже успел поработать в иркутском и тулунском уголовном ро­зыске и вскоре написал две повести – «Жестокость» и «Испытательный срок», под впечатлением событий своей боевой юности. По произведени­ям Павла Нилина снято шесть фильмов, в том числе «Большая жизнь», и почти все его фильмы удостоены Государственных премий. Иркутские ли­тературоведы, несмотря на многочисленные премии и народное признание Нилина как выдающегося писателя, не занимались исследованием его творчества, хотя и «Жестокость», и «Испытательный срок» полностью со­зданы на иркутском и тулунском материале.

Иван Михайлович Новокшенов был командующим зиминским фрон­том, который в конце января 1920 года держал оборону против наступаю­щих с запада каппелевских войск. В 1928 году режиссер Пудовкин по ру­кописи Новокшенова снял фильм «Потомок Чингисхана».

В 1921 году в Иркутске в типографии Пятой армии был отпечатан пер­вый советский роман «Два мира». Автором этого произведения стал Вла­димир Яковлевич Зазубрин (Зубцов), участник революционных событий и Гражданской войны. Он был мобилизован в белую армию и направлен в военное училище в Иркутске. После его окончания В. Я. Зазубрин отпра­вился на фронт, где перешел на сторону красных. Работая в редакции га­зеты «Красный стрелок», Зазубрин собирал материал для своего будущего романа. Произведение одобрили и высоко оценили руководители совет­ского государства – Ленин и Луначарский. Хороший отзыв первый совет­ский роман получил от Горького: «.Социальная полезность книги этой значительна и неоспорима».

Завтра была война

Великая Отечественная война обернулась для страны бездной невзгод, и иркутские писатели полностью разделили с народом все тяготы лихоле­тья. Они стали участниками битвы за свободу страны, сумели выразить ее суровую правду.

На восточном фронте военными корреспондентами работали И. Мол- чанов-Сибирский, Ин. Луговской, К. Седых, Г. Марков, туда же, будучи студентом ИГУ, в 1943 году был призван М. Сергеев.

Моисей Рыбаков в 1941 году стал курсантом военно-инженерного учи­лища. После окончания в качестве командира саперов он был отправлен на фронт. В Иркутске, в журнале «Новая Сибирь» стихи Рыбакова печата­лись еще до войны: «Наш город», «Ангарский мост», «Ангара». В 1941 го­ду опубликованы стихи «Заярск», «Рыбак», «Кино в Братске», «Мы с Бай­кала», «На правый берег», «Два прощания» и другие. Капитан Рыбаков по­гиб в 1943 году при наведении речной переправы.

В 1942 году публикуются стихи Виктора Киселева, Иван Молчанов- Сибирский печатает стихи «Полевая почта», Иннокентий Луговской выпу­скает сборник «Из полевой сумки». Елена Жилкина в госпиталях и на предприятиях, на шахтах и в колхозах читает стихи – «За Родину, за честь, за свободу», «Бомба и знамя». В 1943 году в Улан-Удэ выходит ее первая книжка «Верность». В конце тридцатых – начале сороковых годов на ир­кутском авиазаводе работает и публикует свои первые произведения Васи­лий Федоров. В сороковые годы выходят книги А. Тороева «Улигер, сказ­ки и песни», «Новые сказки» на бурятском и русском языках.

Известный сибирский писатель Алексей Васильевич Зверев перед вой­ной преподает в иркутской железнодорожной школе, а в 1942-м его при­зывают в армию.

Война мне миг дала, в который

Казалось, что я снова жил.

И ноющий металл моторов

Всю душу мне разворошил.

 

Не ведали леса и пашни

Разбоя на цветном лугу,

И сразу грудь свою бесстрашно

Земля подставила врагу.

 

Земля! Ты телом исполинским

Покрыла все, чтоб устоять,

И грудью белой, материнской

Принять удар! Удар опять!

 

И дым, и чад стеной сплошною,

И, трепетом напоена,

Над развороченной землею

Повисла грозно тишина.

 

И кажется, что не был страшен

Тот миг безумства и тоски —

И снова в синем небе нашем,

Летают наши ястребки.

1942

По поэтическим строчкам, если они честны, всегда можно восстано­вить биографию поэта. Например, стихи, написанные в 1943 году, имеют посвящение «К. 3-вой», надо полагать «Кате Зверевой», жене поэта.

Хорошо, что не вижу угла,

Где, прощаясь, пожал твою руку.

Мне, как тяжкий недуг, помогла

В прожитом разобраться разлука.

 

Все изжито, все горечи дней,

И в кругу позабытых такими ж.

Как твою фотографию вынешь,

Да как голову думную вскинешь,

Так в землянке вдруг станет светлей.

Да, война все ставит на место – остается только главное, остальное уходит. И эти стихи тоже, конечно, посвящены жене.

Никакая дорога дальняя,

Ни мороз, ни палящий зной,

И не дни, что тюрьмы печальнее,

Не разлучат меня с тобой.

Сколько видел я нежных, тающих,

Ласки ищущих женских глаз.

Но те синие, не прощающие

Встретил я лишь единый раз.

В дни, когда я угас в безнадежности,

В дни потери, в раскаянья дни

Взгляд нетленной и чудной нежности,

Милый друг, для меня сохрани!

1943

Тысячи людей разлучены, но как бы ни болела душа, они делают од­но великое дело – громят врага. Стихи войны, они оголены, как больной нерв, и все понятно до конца – победа или смерть.

Если ранен буду пулей жаркой,

Злая боль рассудок унесет,

Русская девчонка-санитарка

Раны перевяжет и спасет.

 

Может быть, что к зареву пожарищ

Злая смерть девчонку подведет,

Друг мой верный, боевой товарищ

Раны перевяжет и спасет.

 

А случится, что и друг печальный

Упадет на раненую грудь,

Я ползком, коль выживу случайно,

Одолею тот недлинный путь.

 

Я зубами буду рвать коренья,

Раною к родной земле прижмусь.

Сколько сил во мне,

В душе терпенья —

Всем во мне

До жизни доберусь

1943

И вскоре ему действительно пришлось «добираться до выздоровления» – Алексей Васильевич был тяжело ранен и долго лежал в госпитале. Об из­нурительных буднях войны он поведал в повестях, принесших ему славу, – «Раны» и «Выздоровление».

В сорок четвертом, осенью, автор этих строк пошел в школу. Нас, одиннадцать первоклашек, на обширном дворе 38-й школы Иркутска по­строила шеренгой наша первая учительница Екатерина Степановна Звере­ва и повела в класс. Учились мы во вторую смену, и зимой, когда рано тем­нело, часто не было света. Екатерина Степановна зажигала свечу и, наки­нув на плечи платок, читала нам какую-нибудь книгу. Мы сидели вокруг нее и слушали. Жила Екатерина Степановна во дворе школы, с дочерью и сыном, и ее дети часто приходили к нам в класс и сидели вместе с нами.

Под новый, 1945 год, последний год войны, вернулся с фронта ее муж, тоже учитель. Он был изможден, бледен, ходил с тросточкой – получил ранение на войне и долго лечился в госпитале. Этим учителем был Алек­сей Васильевич Зверев, тот самый, который ушел на войну в 1942 году из нашей же школы и ей, своей жене, Кате Зверевой, посвящал стихи.

Когда я собирал материал к 40-летию Победы, я разыскивал своих учителей, врачей, которые работали в госпиталях. В ходе этих поисков я встретился с Алексеем Васильевичем. Он был уже известным писателем, а его сын Валерий стал известным в Иркутске художником. На титуле кни­ги «Лыковцы и лыковские гости» Алексей Васильевич написал: «Ивану Ивановичу Козлову в память о нашей 38-й школе и на добрую память. 19 февраля 1986 г.»

Поэт Анатолий Ольхон в годы войны активно работал в «Окнах ТАСС». Художники Николай Шабалин и Владимир Томиловский создава­ли рисунки – живой отклик на события под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, а поэты Анатолий Ольхон и Иннокентий Луговской сочи­няли к рисункам стихи. «Окна ТАСС» – это искусство военных лет, кото­рое вышло на улицы. Перед витринами, где размещались «Окна», всегда толпился народ. Большая коллекция этих плакатов хранится в нашем ху­дожественном музее.

Художник Николай Васильевич Шабалин всю войну работал рядом с Ольхоном и Кунгуровым в «Окнах ТАСС». Он иллюстрировал книги ир­кутских писателей и детские книжки-раскладушки. Это был очень образо­ванный и очень добрый человек. В Гражданскую, в девятнадцать лет, он воевал и с Пятой армией пришел в Иркутск. Уже тогда он пытался рисо­вать карикатуры и плакатные агитки. Его отправили учиться в красноар­мейскую студию при политуправлении армии, которой руководил Сергей Бигос, член ИЛХО. После демобилизации Николай Васильевич учился в студии Ивана Копылова, основателя иркутского изопедтехникума, затем – художественного училища. После студии Николай Васильевич учился в Ленинграде у К. С. Петрова-Водкина, а после возвращения в Иркутск ра­ботал художественным редактором Иркутского книжного издательства. Им оформлены десятки книг иркутских поэтов и писателей.

В 1945—1946 годах сестра Николая Васильевича, которая жила по со­седству в нашем доме, привела к нам в гости своего брата. Худой, с огром­ной белой бородой, в длиннополом изношенном пальто, он показался мне старым дедом, который живет где-то в лесу. Взрослые сидели за столом, а мы с ним ушли в соседнюю комнату, и он учил меня рисовать. Мы сиде­ли на полу среди бумаг, он рисовал птиц и зимний сад, а я попросил что- нибудь про войну. «Ах, как надоела война», – тихо сказал он, но нарисо­вал землянку, рядом партизана с бородой и гранатой в руке, а у края зем­лянки – немца на тонких согнутых ногах и с поднятыми руками. С мор­ковного носа немца свисала морозная сосулька.

«Если хочешь научиться рисовать, – объяснял мне мой бородатый друг, – ставь две точки и соединяй их прямой линией, без линейки. А по­том ставь три точки и соединяй их кривой линией – рисуй круг. И так много раз, как играешь гаммы».

«А ты можешь нарисовать Сталина?» – спросил я его однажды. «Мо­гу», – ответил он и за одну минуту набросал профиль вождя. Я смотрел на него, как на волшебника.

В семидесятые годы я посещал его выставки, называл Николая Васи­льевича своим учителем, бывал у него в гостях, познакомился с его сыном и невесткой. В 1972 году издательство «Советский художник» выпустило почтовую открытку с репродукцией его картины «Девочка» – круглое ли­цо, большие глаза, красная косынка – типичный портрет 1930-х годов. Эта работа хранится в запасниках иркутского художественного музея. На обороте открытки Николай Васильевич написал: «Ивану Ивановичу, с ко­торым я познакомился, когда ему было 10 лет, и я подарил ему книжку с моими иллюстрациями. Продолжим наше знакомство на многие годы еще. Н. Шабалин».

Это был февраль 1978 года. Через два года его не стало.

После Победы

После войны домой, в родной Иркутск, возвращаются писатели-фрон­товики: артиллерист Алексей Зверев, сапер Лев Кукуев, военные коррес­понденты Георгий Марков, Иван Молчанов, Константин Седых, Марк Сергеев, политработник Леонид Огневский, штурман бомбардировочной авиации Василий Козловский и офицер пехоты, поэт Юрий Левитанский. Начинается новое время, новая литература.

Заявившие о себе еще до войны иркутские романисты Г. Марков и К. Седых работают над продолжением сибирских эпопей, а вперед, как более оперативный жанр, вырвалась поэзия. Кроме поэтов старшего возраста – И. Луговской, А. Ольхон, И. Молчанов-Сибирский, Е. Жилкина – заяви­ли о себе поэты более молодого поколения – М. Сергеев, Ю. Левитан­ский, П. Реутский. Поэты, как требует время, привносят новые темы в ли­тературу. Иннокентий Луговской создает стихи о геологах – «Саянская песня», о строителях – «На Великом Сибирском», о тружениках Байкала – «Омулятники», «Над тихим Байкалом».

В Сибири и на Дальнем Востоке начинают выходить новые альмана­хи. Свои литературно-художественные и общественные издания обрели Красноярск, Владивосток, Чита, Магадан, Колыма и Сахалин. Продолжа­ли выходить уже известные журналы и альманахи «Сибирские огни» в Но­восибирске, «Енисей» в Красноярске и «Новая Сибирь» в Иркутске. В конце сороковых годов, задолго до пьесы «Канун грозы» драматург Павел Маляревский создает по мотивам известных отечественных и зарубежных сказок и легенд пьесы для детского театра, придавая им современнее зву­чание: «Кот в сапогах», «Счастье», «Не твое, не мое, а наше», «Чудесный клад», «Конек-горбунок». Сказочные персонажи рассказывают детям о до- бре и зле, о лжи и справедливости, и юные граждане растут с увереннос­тью, что добро и справедливость всегда побеждают.

С Иркутском послевоенных лет связана творческая судьба поэта Васи­лия Федорова. Свой трудовой путь он начинал в колхозе, а в годы войны работал на авиационном заводе. В 1947 году у него выходит книжка «Ли­рическая трилогия» и его направляют в Литературный институт. Он пишет о золотоискателях, землепашцах, его крестьянский характер чувствуется в стихах и поэмах «Золотая жила», «Мастер», «Трудовая книжка». Индустри­ализация страны, создание промышленного потенциала – тоже его забо­та, ибо за этим стоит судьба России. Лучшим произведением Федорова на эту тему является его прекрасная поэма «Проданная Венера».

Василий Федоров никогда не терял связь с Сибирью, с литературным объединением иркутского авиазавода «Парус». Это литобъединение посе­щали и получали там уроки поэтического мастерства поэты послевоенно­го поколения – Г. Гайда, В. Скиф, В. Козлов.

«Следует жить...»

В 1948 году в Иркутске происходит яркое и значительное событие: композитор Ю. Матвеев и поэт Ю. Левитанский создают первую песню об Иркутске.

Когда мы шли военными дорогами

В походах и сраженьях боевых,

За падями таежными далекими

Ты снился мне в землянках фронтовых.

 

Студеный ветер дует от Байкала

Деревья белые в пушистом серебре.

Родные улицы,

Знакомые кварталы —

Город, мой город на Ангаре.

Юрий Левитанский после войны около десяти лет прожил в Иркутске. Он стал известным поэтом, и вся страна знала и пела, и поет его чудные стихи-песни, такие как «Монолог у новогодней елки».

— Что происходит на свете?

— А просто зима.

— Просто зима, полагаете вы?

— Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

В ваши уснувшие ранней порою дома.

На войну он ушел добровольцем, участвовал в освобождении Киева, Будапешта и Праги. Стихи начал писать на фронте, а в 1948 году в Иркут­ске выходит его первый сборник «Солдатская дорога». Редактирует книгу А. Ольхон, оформляет художник Н. Шабалин. Потом следуют сборники «Встреча с Москвой» (1949), «Самое дорогое» (1951), «Листья летят» (1956).

Первая песня об Иркутске у многих иркутян рождает воспоминание о далекой юности, о музыке и огнях на катке, о ярко освещенных фасадах ки­нотеатров «Художественный» и «Гигант», об улыбках студенток. Я учился тогда в авиационном техникуме и, как многие юноши, писал стихи. Однаж­ды, взяв тетрадку, я пошел в редакцию газеты «Восточно-Сибирская правда».

В пятидесятые годы журналисты и писательская организация распола­гались на втором этаже бывшего книжного магазина Макушина и Посохи­на на улице К. Маркса, там, где ныне – филиал краеведческого музея. Пришел, спросил кого-нибудь из писателей, и мне показали на небольшое окошко, которое выходило на лестничную площадку. Над окошком таб­личка «Прием рукописей». Стучу, и появляется лицо с черными усиками, волнистой шевелюрой и светлыми глазами. Мой визави в военной форме, кажется лейтенант, при орденах. «Я вас слушаю». В ответ я протягиваю те­традку. Лейтенант заглядывает в нее, пробегает глазами и спрашивает: «Отец жив?» – «Нет». – «Он был летчиком?» – «Нет, просто я учусь в авиационном техникуме.» – «Хорошо. Мы вам ответим», – кивнул офи­цер и ушел вглубь комнаты. Это был Юрий Левитанский – я узнал его – он выступал перед студентами, и потом я видел его на фотографиях.

Левитанский любил сибирские песни, считал, что ничего прекраснее природной красоты не может быть на свете.

Вы помните песню про славное море?

Про парус, летящий под гул баргузина!

Осенние звезды стояли в дозоре,

Осенним туманом клубилась низина.

 

Потом начинало светать понемногу,

Пронзительно пахли цветы полевые.

Я с песнею тою пускался в дорогу,

Байкал для себя открывая впервые.

 

И думалось мне под прямым его взглядом,

Что, как ни была бы ты, песня, красива,

Ты меркнешь,

Когда открывается рядом

Живая

Земная

Всесильная сила.

Ответ я получил на бланке с грифом газеты. Там было сказано, что стихи искренние, образные, отметили стихи о погибшем летчике и пред­ложили поработать над текстами.

В 1956 году Левитанский уехал из Иркутска, оставив нам прекрасную песню, которая и сегодня звучит в эфире.

«Иркутская стенка»

В шестидесятые годы в стране менялся идеологический климат. С но­выми идеями и новым подходом к общественной и частной жизни чело­века в литературу приходит поколение писателей и поэтов предвоенных лет рождения, чье детство и взросление пришлись на войну и на послево­енные годы.

В пятидесятые годы произошли два события, которые знаменовали со­бой прорыв молодого поколения в большую литературу с качественно но­выми установками, отличными от установок старших поколений литерато­ров. Это были две группы молодых поэтов и прозаиков, сформировавши­еся в разных концах страны, но которые фактически разом вышли на ли­тературную авансцену и обрели огромную популярность и влияние.

Первая группа – это москвичи Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и, как шутили писатели, «примкнувшие к ним» Б. Ахма­дулина и Б. Окуджава. Лидером этой группы поэтов, талантливых и рабо­тоспособных, безоглядных в своем напоре, стал самый энергичный, шум­ный и популярный из них, Евгений Евтушенко, который сразу начал при­мерять на себя тогу пастыря молодого поколения страны. Эта группа осо­знавала свое лидерство и высказалась устами Вознесенского: «Нас мало, нас, может быть, четверо.»

Второй группой прорыва стала «стенка» молодых иркутских писателей, как они сами себя называли. Они единым голосом заявили о себе в 1965 году на знаменитом Читинском семинаре писателей Восточной Сибири, когда из десяти принятых в Союз писателей СССР семеро оказались ир­кутянами: Александр Вампилов, Валентин Распутин, Леонид Красовский, Геннадий Машкин, Юрий Самсонов, Дмитрий Сергеев, Вячеслав Шугаев и Ростислав Филиппов (Филиппов жил тогда в Чите, но со временем пе­реехал в Иркутск). Участниками семинара были Сергей Иоффе, Борис Ла­пин, Глеб Пакулов, они стали членами Союза немного позже.

Этих молодых сибирских литераторов тогда и назвали «иркутской стенкой», которая сыграла значительную роль в обновлении российской литературы, провозгласив главными постулатами творчества нравствен­ность, гражданственность, достоинство. В группе преобладали прозаики, словно в противовес московской группе Евтушенко – там все были поэта­ми. Обе группы – и «иркутская стенка», и московская безымянная – бы­стро стали известны и популярны в стране и за ее пределами. Лидером «иркутской стенки» был молчаливый, но отзывчивый Александр Вампи- лов, Саша, Саня, как его называли друзья.

Геннадий Машкин вспоминал: «В минуты упадка духа, как в трагико­мическом случае с чтением «Утиной охоты» на худсовете в нашем драмте- атре, мы собирались всей «стенкой» и начинали разрабатывать новые за­мыслы. И никто не стеснялся прорабатывать свой личный сюжет на това­рищеском собрании». Однажды у Петра Реутского, которого «стенка» ре­шила перетащить из поэтов в прозаики, не задалась повесть «Три дня в гостях у Аллы». Александр Вампилов предложил разбросать повесть на че­тырех редакторов: на него самого, на Машкина, на Шугаева и на Распути­на, чтобы отредактировать ее и дать возможность Петру Ивановичу завер­шить начатое. Но случилось так, что Шугаева, Машкина и Вампилова от­правили в командировку. Тогда Распутин, верный литературному братству, оставшись один, целый месяц работал с рукописью Петра Ивановича. «.Наш Валентин отдал «Алле» месяц драгоценного времени. На месте Распутина в то время мог оказаться каждый из нас – картина была бы та же», – записал Машкин.

Когда «стенка» стала отвоевывать все более широкое поле популярно­сти, ее недоброжелатели, а таковые у талантливых людей всегда найдутся, стали поговаривать, что они, молодые, теснят стариков, ветеранов войны – вот уж поистине немощь на всю голову. Мы все свидетели, как наши до­рогие ветераны – А. В. Зверев, Д. Г. Сергеев, Г. Ф. Кунгуров, Е. В. Жил­кина, В. В. Козловский – называли всю «стенку» трогательно, как млад­ших братьев: Валя, Саня, Слава, Гена. «.Мы в своих литературных нача­лах тесно примыкали к старшим из роковых-сороковых, которые осваива­ли перо иногда с большими трудами, чем их молодые собратья», – свиде­тельствует Геннадий Машкин.

Что касается московской группы поэтов, то назвать ее «стенкой» не получается. Творческие принципы и направления участников изменились, поэты разошлись, хотя у них и сохранилась обычная человеческая дружба. Единства взглядов, тем более братства, как у сибиряков, у москвичей не случилось. Эта группа была дружна, пока рвалась на литературные подмо­стки страны, а потом этого не стало.

«Иркутская стенка» всегда, до конца оставалась единой и верной моло­дым убеждениям когортой. Ее идеалы оставались ясными и понятными, по­мыслы и поступки – неразделимыми: как думаешь – так и учи, как учишь – так и живи. У писателя не может быть двух путей, один для читателя, дру­гой для себя. Писатель, живущий не по убеждениям, – не пророк.

К «иркутской стенке» партийные власти относились благосклонно, но никогда и никто из шеренги писателей не создал повестей или рассказов о революции или о Гражданской войне или даже о строителях коммуниз- ма, хотя и были прямые заказы от комсомольцев под договор. Однажды та­кой договор с руководством комсомола подписали Вячеслав Шугаев и Ва­лентин Распутин, получили аванс и уехали на север работать. Когда при­шло время, рукопись защищал Шугаев – он прочитал несколько глав пе­ред секретарским застольем, и состоялся диалог, который озвучил потом Геннадий Машкин.

«Повесть написана достоверно, простым языком. Но есть замечание: произведение выполнено не в той идейной плоскости, о которой мы гово­рили, когда подписывали заказ. Тут, видимо, дело в главном герое.»

А как оказалось, главным героем повести стал экскаваторщик Борис Тамм, который выстроил дом, где находили приют все, кто оказался без крыши над головой. Это был сын Лидии Тамм, революционерки, репрес­сированной в тридцатые годы, который, как и мать, сочувственно отно­сился к тем, кого преследовала советская власть. Ясно, что такой герой не мог устроить руководство комсомола.

В Иркутске тоже писали о революции и Гражданской войне, но не тру­били во все фанфары, а просто исследовали эти события как реальный ис­торический акт. Таким образом, ни сама «иркутская стенка», ни ее окру­жение не заискивали перед властями. В те годы благодаря заданному мо­лодыми писателями импульсу в Иркутске формировался отряд литерато­ров, ориентированный на благотворный процесс морально-нравственного обновления общества.

«Иркутская стенка» росла и крепла год от года и не отступала от прин­ципов, привнесенных в литературный обиход Александром Вампиловым и Валентином Распутиным: нравственность и совестливость, единство слова и поступка, беззаветное служение правде и своему народу. И самой «ир­кутской стенке», и всем нам очень повезло, что два таких светлых и та­лантливых человека, как Вампилов и Распутин, встретились однажды и со­стоялось их чисто человеческое и творческое содружество, взаимопонима­ние сделало их единомышленниками, превратилось в явление российской литературы и культуры. И не случайно Иркутская писательская организа­ция стала одной из признанных и сильнейших в стране. «Иркутская стен­ка» всегда оставалась открытым прибежищем светлого духа и творческого мышления, и пропуском в него служила талантливая книга, честное отно­шение к избранному делу, способность независимо мыслить и талант ис­кренне и преданно дружить.

Сегодня мы видим, что «иркутская стенка» это не только те, кто был принят в Союз писателей на Читинском семинаре, но и все те, кто при­шли следом и встали рядом.

В «иркутскую стенку» влились участники того же семинара Сергей Иоффе, Борис Лапин, Глеб Пакулов, принятые в Союз писателей позже. За ними в разные годы последовали А. Гурулев, Ю. Скоп, В. Жемчужников,

Г. Михасенко, Б. Лапин, Е. Суворов, К. Балков, В. Гусенков, И. Новокре- щенных, А. Румянцев, С. Китайский, А. Горбунов, Н. Матханова, М. Тро­фимов, М. Просекин, Ю. Аксаментов, В. Соколов и еще В. Соколов, П. Забелин, В. Нефедьев, Ю. Черных и другие.

Появление писателей с истинно художественным видением жизни способствовало становлению литературной критики. Из преподавателей вузов, филологов, самих писателей стал формироваться отряд профессио­нальных исследователей литературы с убеждениями, не зависящими от идеологических установок.

Это не означает, что мы должны менее внимательно относиться к ран­ним представителям иркутской критической школы. Они работали в дру­гих условиях, но, несомненно, внесли огромный вклад в сибирское лите­ратуроведение. В их числе Алексей Абрамович, Константин Азадовский, которые своими творческими исследованиями положили начало профес­сиональной литературной критике в Иркутске.

Огромную работу совершил литературовед и историк сибирской лите­ратуры Василий Прокопьевич Трушкин. Он ввел в научный оборот мно­жество имен поэтов, прозаиков, фольклористов, публицистов и критиков XIX—XX веков, систематизировал разбросанные по различным источникам литературные факты. Несмотря на то, что очерки Трушкина выдержаны в духе идеологии его времени, мы до сих пор пользуемся составленным им и В. Г. Волковой двухтомником «Литературная Сибирь», его книгой «Литера­турный Иркутск» и другими трудами, изданными в 1960—1980-е годы.

Новый отряд литературных критиков активно взялся за дело. Книги очерков, посвященных творчеству иркутских писателей, выпускает в 1970—1980-е годы Павел Забелин – это «Литературный разъезд», «Поэты и стихотворцы», книгу литературных эссе «Путь неизбежный» – Анатолий Кобенков. С обзорами альманаха «Сибирь» в семидесятые годы выступала в иркутской прессе Анна Рубанович, критические статьи публиковала Ва­лентина Марина.

Надежда Степановна Тендитник

На каждом корабле, где есть капитан, знающий, куда и зачем вести ко­рабль, обязательно есть штурман, выверяющий и уточняющий путь. Таким штурманом для иркутских литераторов была Надежда Степановна Тендит­ник. Эта удивительная, мужественная, интеллигентная женщина, педагог, высокопрофессиональный филолог и литературовед, поддерживала худо­жественное мастерство как главный писательский дар, приветствовала правдивость и смелость в изображении жизни. Она раньше многих поня­ла, какую прекрасную перспективу открывает нашей литературе «иркут­ская стенка» писателей, и, похоже, подходила к разгадке того, что давно обозначено как магия слова. Слово несет в себе заданность и программу будущих событий. Исследование произведений писателя заключает в себе ту же магию слова.

Надежда Степановна Тендитник первая уловила смелую тенденцию от­хода молодой иркутской прозы от идеологической зашоренности. Эта сме­лость передалась и ей, подвигла ее пристрастно следить за творческим рос­том молодых авторов. Она принципиально поставила вопрос о нераздель­ности нравственного чувства и чувства долга, о нерасторжимости слова и поступка, о цельности убеждений и образа жизни. Исследуя творчество Вампилова и Распутина, она обнаруживает эти явные, основополагающие качества их характеров, поступков, творчества.

Довелось нам с Надеждой Степановной поговорить и о таком интерес­ном явлении, как пресловутая бесконфликтность в литературе сталинских времен. Мы вспомнили что, создавая фильм «Кубанские казаки», режис­сер Иван Пырьев буквально оголял полки районных продмагов, свозя все на съемочную площадку. Но он верил в великую, оберегаемую церковью истину: правда не всегда в том, что есть, а чаще она в том, как должно быть.

Говорили мы с Надеждой Степановной и о распространенном среди писателей высокомерии, когда человек, написавший даже и неплохую книгу, ведет и чувствует себя так, словно он превзошел всех и во всем и получил право всех поучать. «Посмотрите, как скромен Валентин Григорь­евич, – говорила она. – Истинный талант и мыслитель, как он честен и никогда не поучает. И об этом надо говорить и говорить, это прекрасный образец цельности человека, в этом заключена спасительная предопреде­ленность и заданность. Вы понимаете меня?»

Я понимал ее.

До последних дней Надежда Степановна изучала произведения иркут­ских писателей, искала и поддерживала в них ростки того, что следует культивировать для оздоровления общества. Круг авторов, к которым она питала серьезный интерес, был широким: Алексей Зверев, Дмитрий Сер­геев, Альберт Гурулев, Валентина Сидоренко, Анатолий Горбунов, Рости­слав Филиппов. В этом нетрудно убедиться, прочитав ее книги «Мастера» (1981) и «Энергия писательского сердца» (1988). В перестроечные годы критик обращается к открывшимся именам писателей русского зарубежья – Борису Зайцеву, Ивану Шмелеву, к не издававшимся в советское время от­дельным произведениям Николая Лескова, выступает с публицистически­ми статьями на образовательные и культурные темы, продолжает откли­каться на новые книги иркутских писателей.

Выразить себя в слове

Передо мной фотография 1972 года, на которой, касаясь плечами, си­дят три начинающих поэта, еще совсем молодые, почти юные – Василий Козлов, Геннадий Гайда, Владимир Смирнов, который вскоре станет Ски­фом, и рядом с ними Павел Хемпетти, тоже молодой поэт, и вместе со все­ми красавица Лена из Манзурки, подруга всех поэтов. Они вступают на путь литературного служения с надеждой найти вечную истину и выразить ее, как никто не выражал до них. Они еще не знают, какой путь всем им предстоит, кем они станут друг для друга.

Время шло, в литературном кругу все больше прибывало их сверстни­ков и единомышленников. Валентина Сидоренко и Анатолий Байбородин, Анатолий Кобенков и Вера Захарова, Татьяна Суровцева и Василий Забел- ло, Александр Семенов, Валерий Хайрюзов, Александр Латкин – их поко­ление громко заявило о себе, было поддержано и «иркутской стенкой», и читателями.

Это не удивительно, потому что прозаики конца семидесятых – вось­мидесятых годов, продолжающие творить и сегодня, основательно разра­батывали и природоохранную, и духовно-нравственную темы, поэты обра­щали свои стихи прежде всего к душе человека, а главное – все они стре­мились сохранить полнозвучное русское слово. Валентина Сидоренко по­мимо писательской получила известность как составитель-редактор право­славной газеты «Литературный Иркутск», подобной которой не было в стране в конце восьмидесятых – начале девяностых годов.

В конце XX и начале XXI веков писательские союзы значительно по­полнились: в них влились как те, кто давно торил свою тропу в творчест­ве, так и новички литературного дела – простое перечисление имен зай­мет немало места. Большинству из них не пришлось преодолевать сопро­тивление при выборе идейно-нравственных критериев, оно уже было пре­одолено. Однако им выпали другие, может быть, более тяжкие испытания – безвременье, искушение рыночными соблазнами, опасность не сохранить позиции, на которые вышла иркутская литература за последние пятьдесят лет. Время даст свою оценку сочинениям и общественной деятельности этих писателей, но уже сегодня можно отметить, что прозаик Олег Сло- бодчиков уверенно встал на путь исторического романиста, поэт Анатолий Змиевский полюбился многим читателям своими горячими стихами, а проживший недолгую жизнь поэт Владимир Пламеневский успел создать культурный центр поэзии и живописи на Байкале.

Сегодня в Иркутске работают три писательские организации. Помимо Иркутского регионального отделения СП России, где остаются основные силы, это Иркутское отделение Союза российских писателей и Иркутская областная писательская организация. Выходят новые книги, издается жур­нал «Сибирь», альманахи «Зеленая лампа» и «Иркутское время». Наши земляки, несмотря на трудные для культуры дни, не утрачивают желания выразить себя и свое время в слове.

Как и прежде, писатели заняты не только творчеством, но и ведут большую просветительскую работу. Они встречаются со своими читателя­ми в библиотеках, школах и вузах, проводят крупные общественно-лите­ратурные акции, такие как Дни русской духовности и культуры «Сияние России», Международный День поэзии на Байкале, участвуют в театраль­ном фестивале современной драматургии им. Александра Вампилова, ли­тературных вечерах «Этим летом в Иркутске», городских и областных ли­тературных праздниках.

Так что не будет преувеличением сказать: лучшие традиции иркутской литературы, заложенные в прошедших веках, продолжаются и в новом ты­сячелетии.