Катангский район. Письма с Угрюм-реки (записи из полевого дневника 2005 года)

Название Катанга (в отличие от названия государства в Африке) имеет ударение на первом слоге и употребляется как бытовое наименование одного из самых северных районов Иркутской области. Катангский район образован в составе области в 1937 г. и простирается в верхней части бассейна Нижней Тунгуски на площади более 139 тысяч кв. км. Название района, очевидно, связано с одноименным местным эвенкийско-якутско-русским обозначением реки Нижней Тунгуски в ее верхнем течении. Известный словарь топонимов Э.М. Мурзаева каких-либо определенных намеков на этимологию этого названия практически не содержит. Можно лишь предполагать его соответствие гидрониму Хатанга. Допустимо также предположение, что происхождение рассматриваемого нами «народного гидронима» может быть связано с якутским «катун~хатун — хозяйка, жена богатыря». Данное толкование перевода топонима Катанга записано нами в середине 1970-х гг. со слов местных якутов, поселившихся на этой территории еще во второй половине XVIII в. Однако автохтоны этого района — эвенки и, очевидно, вслед за ними русские старожилы производят этот гидроним от hата; ката (сухой-тощий; сохнущий от засухи).

В народной молве, среди старожилов района бытует легенда о том, что «дореволюционная» история района и в том числе второе название реки связано с именем известного сибирского русского писателя В.Я. Шишкова. Большинство жителей убеждено, что суровая красота района, добродушие его старожилов и жестокая проза жизни в забытой богом и самодержавными чиновниками таежной глухомани навеяли писателю основную сюжетную картину его романа «Угрюм-река». Старый, немного подлатанный домик, в котором писатель ненадолго поселился в центре района — селе Ербогачён, до сих пор стоит на крутом береговом обрыве реки. Из его окон, обращенных на реку, далеко видны временами мрачные, временами веселые, но неизменно поэтические картины. Обнесенный новой оградой и вместе с новыми строениями, домик В.Я. Шишкова, как и до 1917 г. неприметный для властей и содержащийся стараниями бывшего школьного учителя А. Кронштейна, выпестовавшего в свое время лидера российских эвенков М. Монго, именуется сегодня районным Музеем истории и краеведения.

Наши этнографические изыскания производились после десятилетнего перерыва, вызванного отсутствием финансирования работ в этом районе. Цель работ 2005 г. состояла прежде всего в выяснении тех изменений в эвенкийском охотничье-оленеводческом социуме, которые, как стало нам известно из косвенных источников, в постсоветский период затронули практически все сферы свойственного ему традиционного быта, хозяйства и культуры. Нынешний выезд в район состоялся с 15 апреля по 8 мая, был ограничен по времени и потому предусматривал проведение работ среди численно небольшой группы кочевых эвенков — охотников-оленеводов. Вместе с тем в ходе работ 1993–1995 гг., производившихся в период наиболее бурных и драматичных событий перестройки, появилось достаточно четкое ощущение того, что связанные с нею процессы «капитализации» экономики и «модернизации» всей сферы идеологии и сознания затронули не только группы так называемого коренного, но и «переселенческого» населения района.

Уже в те годы из наших материалов следовало, что принятое в официальных источниках деление полиэтничного населения Севера на «коренных малочисленных», «коренных (но, увы) не малочисленных» и «русскоязычных переселенцев» далеко не адекватно реальному уровню «укорененности» последних, степени их интеграции в «нетрадиционных» сферах хозяйственной деятельности — промысловой охоте товарного и потребительского назначения, рыболовстве и транспортном оленеводстве. Более того, из опросов разных возрастных и этнических групп населения следовало, что большая часть «катангчан», за исключением, пожалуй, лишь осевших в районе в начале 1990-х гг. работников расформированных геологических экспедиций, идентифицируют себя «коренными». Этнографические группы русского старожилого населения, родословные которых восходят к ранним этапам «русского освоения» этой территории (XVII–XVIII вв.) и связываются с выходцами из северных губерний Европейской России, уже в начале ХХ столетия фактически не помнили о своей «европейской прародине», именовали себя «сибиряками» и тем самым противопоставляли себя «расейским».

Подобное противопоставление характерно для сибиряков вообще и отмечено во многих научных изданиях. В отношении русского старожилого населения Катанги, в частности, оно мотивировалось тем, что, расселяясь в непривычной для «русского европейца» природной среде, численно небольшие общины переселенцев заимствовали у автохтонов-эвенков достаточно большое количество элементов культуры таежных охотников. Следы этих заимствований до настоящего времени прослеживаются в бытовой и промысловой лексике, в приемах и способах обустройства охотничьих угодий, в промысловой одежде и инвентаре и т. п. Кроме того, уже в начале «русского периода» этнокультурной истории района малочисленные группы русскоязычных переселенцев через межнациональные браки, через обоюдную «передачу на воспитание» детей постепенно все более приобретали все признаки метисированного населения. Традиционные для русского крестьянства, которое и было вначале основным источником формирования «русских катангчан», занятия малопродуктивным земледелием, огородничеством и животноводством не обеспечивали всех потребностей в средствах жизнеобеспечения. По этой причине большая часть русских крестьян активно занималась товарным пушным промыслом, потребительскими зверовыми охотами и рыболовством.

Это соотношение «традиционно русских» и нетрадиционных видов хозяйственной деятельности сохранялось в Катангском районе до середины 1960-х гг. При этом в организованных колхозах (по числу состоящих в них работников их более верно можно было бы назвать «сельхозартелями») наряду с русскоязычным населением числились и переведенные на оседлость группы эвенков и якутов. Остальная часть «коренных» жителей района либо, образуя моноэтничные по составу поселения, числилась в колхозах с доминирующими добывающими отраслями хозяйства (охота, оленеводство транспортного назначения, товарное рыболовство и звероводство), либо, сохраняя в индивидуальном владении домашних оленей (от 5–10 до 150–200 голов на хозяйство), вела кочевой образ жизни и выезжала из тайги лишь два-три раза за год.

После многочисленных «укрупнений» и «преобразований» колхозы-сельхозартели в районе фактически прекратили свое существование. Основная часть трудоспособного мужского населения перешла в состав образованных в районе двух коопзверопромхозов. Какое-то время за структурой коопзверопромхозов сохранялись обязанности содержания немногочисленного стада дойных коров и связанные с этой отраслью виды деятельности, небольшие по размеру (даже в южной части района, наиболее благоприятной для земледелия) участки пашни и сенокосов. Однако уже в начале 1970-х гг. по ряду причин и в первую очередь в связи с прекращением деятельности «сельхозартелей» и убыточностью земледелия и животноводства сфера трудовой занятости для основной части мужского населения ограничилась сезонными таежными промыслами и временными малодоходными видами работ. Женская же половина населения с момента расформирования колхозов перешла в весьма узкую сферу трудовой деятельности — медицинские учреждения, школы, торговля и т. д.

Следует отметить также то, что бытовые условия жизни и формы хозяйственной деятельности эвенков и якутов уже к середине 1980-х гг. практически мало отличались от быта и системы хозяйствования русскоязычных переселенцев. Уже в те годы рацион питания оседлых эвенков и якутов, постоянно живущих в русских или организованных по «русским» (советским) образцам «национальных» (д. Тетея, Хамакар, Инаригда, Наканно) поселениях, существенным образом «русифицировался». Элементы русского быта, более традиционные для русских старожилов сезонные «экспедиционные» методы опромышления охотничьих и рыболовных угодий стали для этой категории «автохтонов» района обычным и в известной мере традиционным явлением. «Русские» формы организации поселений и связанные с ними элементы «русского» быта (стационарные зимние жилища, хозяйственные постройки), заимствованные (а точнее, введенные административно) «русские» методы добычи пушнины, покупные (или, как говорят эвенки, — «советские») продовольственные товары стали активно внедряться в жизнь не только молодого, но и старшего поколения семей кочевых эвенков, чьи хозяйства сочетали пушную и зверовую охоту с оленеводством и рыболовством потребительского назначения.

Еще десять лет назад появились некоторые признаки того, что начатые в 1987 г. программные «изменения в национальной политике в отношении коренных малочисленных народов» (в том числе обсуждение вопросов о приоритетных правах коренных малочисленных народов на освоение «этнических — родовых территорий традиционного природопользования») наряду с ожидаемым действительно положительным эффектом внесут в жизнь всего многонационального населения района (неожиданно для авторов «Программ о …») массу непросчитанных негативных результатов. Само по себе обсуждение «приоритетов», а за ними и ряд законодательных актов в своей основе предусматривали защиту территорий хозяйствования коренных малочисленных народов Севера от их бесконтрольного индустриального освоения. В Катанге, где индустрией «не пахнет» до сих пор, все это было справедливо воспринято «некоренной» частью жителей как покушение на их безусловные права, на ставшие традиционными основные источники жизнеобеспечения. Наши информанты из числа русских старожилов искренне недоумевали и задавались вопросами: «На каком основании живущие в поселках эвенки получили исключительное право на добычу лося для пропитания?»; «По какой причине русский старожил, испокон века обживающий „свои родовые“ охотугодья, берущий из них лишь необходимый для жизни годовой запас терио- и ихтиофауны, обязан, чтобы не считаться браконьером, покупать лицензии?»; наконец, «Почему право закрепления родовых охотничьих угодий в долговременное пользование распространяется лишь на эвенков и якутов, часть из которых осваивает те или иные их участки угодий относительно недавно (с начала 1960–1970-х гг.), и не касается тех „укорененных“ русскоязычных жителей, которые осваивают одни и те же угодья в протяжении пяти-шести поколений?»

Возникающие на этой почве противоречия и прямые конфликты разделили на «чистых и нечистых» не только группы русского старожилого и эвенкийско-якутского населения, но и группы собственно эвенков и проживающих чересполосно с ними якутов. Естественным представляется то обстоятельство, что бывшие «экспедиционники», потерявшие в начале 1990-х гг. все ранее доступные средства существования от профессиональной деятельности, стали вынужденно полуофициально и неофициально заниматься сетевым ловом рыбы, зверовой и пушной охотой. Именно они чаще всего расcматриваются представителями «старожилого» и «коренного малочисленного» населения района в качестве злостных нарушителей закона.

Как уже отмечено, цель нашего кратковременного экспедиционного выезда в район состояла в первую очередь в ознакомлении с современным бытом и жизнью кочевой группы эвенков. Для проведения работ, как и десять лет назад, мы избрали зимнее стойбище нашего старого знакомого — эвенка Л.П. Сычегира, рядом с которым (в 12 и 25 км) располагались зимние стойбища еще двух эвенкийских семей — Е. Голина и В. Сычегира. Однако уже по приезде в районный центр, село Ербогачён, мы вольно или невольно скорректировали программу работ, и собранный материал характеризует состояние быта и культуры ближайших к месту нашего базирования групп коренного и русскоязычного населения.

Прежде всего отметим, что за истекшие десять лет общая численность всех этнических групп населения сократилась в два с лишним раза и вернулась к отмеченной в начале 1950-х гг., т. е. к четырем с половиной тысячам. Из некогда довольно многочисленной группы постоянно живущих в тайге охотников-оленеводов сегодня осталось три семьи. Существенно сократилась численность находящихся в частном владении домашних оленей. Причина того — неоднократные пожары, уничтожившие значительные площади пастбищ на территории традиционного хозяйствования эвенков, а также потравы волков.

В целом же, если говорить о быте и экономике населения района, то их состояние можно характеризовать признаками середины прошлого ХХ в., странным образом перемешанными с достижениями «современной цивилизации». По сравнению с 1980-ми гг. значительно выросло количество личного «автопарка». Практически в каждой семье русских, эвенков и якутов, чья «мужская» работа связана с промыслами, имеются снегоходы «Буран».

Практически в каждой семье есть цветной телевизор, видеомагнитофон. Некоторые обзавелись компьютерами и благодаря отстроенной в конце 1990-х гг. сети спутниковой связи вышли в Интернет. Одевается население, особенно в районном центре, «по-городскому». В магазинах (практически все коммерческие, государственные, даже «потребсоюзовские» «приказали долго жить») достаточное, по сельским меркам и в сравнении с 1970–1980-ми гг., разнообразие продовольственных и промышленных товаров.

Признаки «цивилизации» сегодня наблюдаются в быту и хозяйственной деятельности и тех немногих эвенкийских семей, которые в течение всего года постоянно живут и работают в своих таежных угодьях. Сегодня кочевые семьи эвенков, по примеру некоторых русских охотников, живущих в тайге с осенних заморозков до ледохода и начавших готовить вышки для спутниковых телевизионных антенн, тоже готовятся к этому новшеству (во всяком случае, всерьез обсуждают перспективы расширения своего традиционно узкого «информационного пространства»).

Особенное впечатление на меня произвели произошедшие за последние десять лет изменения в рационе питания. На накрытом по случаю приезда гостей столе я с удивлением обнаружил среди традиционного мяса и рыбы, уже «освоенной» эвенками картошки такие непривычные ранее продукты, как салат из крабовых палочек с майонезом, салат «оливье», салат из редьки с чесноком.

Трудно сказать с каких пор, но определенные изменения в формах организации промыслового освоения угодий сегодня наблюдаются в хозяйстве всех известных нам семей кочевых охотников-оленеводов. Из наблюдений начала 1980-х гг. нам было известно, что зимние стойбища и весенние долговременные стоянки эвенков, ежегодно используемые в сезон отела оленей, были еще в 1970-х гг. оборудованы стационарными, рубленными по типу русских зимовий, жилищами, такими подсобными помещениями, как гараж для снегохода, амбар для хранения горючего и моторных масел, а также баней и прочими строениями (включая традиционные лабазы для продуктов и снаряжения). По информации семьи Л.П. Сычегира, эти стоянки и зимовья, располагающиеся на расстоянии 10–15 км. одно от другого, используются в сезон весенних заготовок пушного сырья в качестве баз для опромышления угодий маршрутным методом. В определенной степени такая организация промыслового хозяйства напоминает традиционные формы, известные с начала – середины ХХ в. Новшество состоит в том, что вместо прежнего переносного чума, покрываемого ровдугой, в качестве жилища служит зимовье. Однако ровдужное покрытие остова чумов, как поясняют эвенки, все же возят с собой по всему весеннему пути кочевания («на всякий случай»).

На перечисленном признаки «цивилизации» XXI в. в катангской «глубинке» можно закончить, но, пожалуй, следует указать еще один. Сегодня поселковая электростанция в Ербогачёне (кажется, еще в Непе и Преображенке) работает не на солярке, ежегодно в прежние годы завозимой в район речными баржами по «высокой воде» (с 20–22 мая по 15–20 июня) и по «зимнику», а на собственном топливе, добываемом на разведанных в районе месторождениях высококачественной нефти (известные Верхне-Чонский и Непский районы нефтегазоносных полей).

А вот теперь — действительно все. Остальное в жизни, хозяйственной деятельности и социально-бытовой сфере жителей района как бы вернулось к тем «статистическим показателям», которые известны по архивным материалам и рассказам стариков о 1940–1950-х гг.

С 1980-х гг. в районе начали базироваться ряд крупных стационарных геологоразведочных и геофизических партий, которые вели поиски и подготовку к промышленному освоению месторождений углеводородного сырья, запасов калийных солей, угля и других полезных ископаемых.

В начале 1980-х гг. наметилось также бурное развитие авиатранспортной службы района. На смену морально и технически устаревшим Ли-2 пришли мощные современные до сих пор Ан-12, Ан-24, Ан-26, Ан-26Б. Развитие авиаперевозок способствовало естественному росту числа работавших на «большую» (по меркам Катанги) авиацию, существенному увеличению численности диспетчерского, авиатехнического и прочего обслуживающего персонала Катангского аэропорта. Это для хронически «бюджетного», «дотационного» района, содержащего все сферы экономического, социального и бытового обслуживания населения за счет безвозмездных отчислений из областного бюджета, было одним из наиболее важных признаков того, что Катанга из «глухого медвежьего угла» или, как его именовало областное начальство, «спального» (т. е. погруженного в круглогодичную «спячку») района в перспективе может преобразоваться во вполне развитый промышленный. Таким прогнозам способствовало обсуждение проектов так называемого Верхне-Ленского торгово-промышленного комплекса (в его обсуждении я, в компании с руководством Катанги, принимал участие в 1990 г.). Этими проектами, кроме развития нефтедобывающей отрасли и освоения одного из крупнейших в мире месторождений высококачественных калийных солей, предусматривалось строительство постоянно действующей автодороги, связывающей Катангу с Киренском, Усть-Кутом и далее на юг, строительство одноколейной железной дороги (в перспективе — две колеи).

Перечисленного для тех, кто мало-мальски знает, что такое Север, и понимает все плюсы и минусы его индустриального развития, достаточно. Во всяком случае, из моего общения с отдельными жителями района (всех рангов и сословий) создавалось впечатление, что основная масса населения увидела впереди «нечто похожее на цивилизованную жизнь». Впрочем, многие, в особенности имеющие среднее и высшее образование, увидели в индустриализации района угрозу как экологии, так и традиционному укладу жизни, в основе которого лежали охота, рыболовство и оленеводство. Основания для таких опасений, разумеется, были, и они состояли не только в том, что примеры негативных последствий промышленного освоения Севера через радио и периодическую печать широко известны. Но с началом перестройки надежды на «индустриализацию», а с ними и дискуссии по поводу связанных с нею «плюсов и минусов» постепенно ушли, выпали из бытовой и производственной сфер жизни вместе с геологическими экспедициями, обслуживающей их малой авиацией (вертолетами), регулярным снабжением «дефицитными товарами» и т. д. и т. п.

Некоторые надежды, вместо утраченных, появились в связи с декларированием в начале 1990-х гг. «прав коренного населения на территории традиционного природопользования», с публикациями на тему о переводе этих земель то ли в частное пожизненное наследуемое владение, то ли в долгосрочную безвозмездную аренду. Особые надежды на все эти проекты возлагало эвенкийско-якутское население района, которое, судя по всем признакам, попадало в категорию коренных и даже малочисленных народов. Правда, якуты, составляющие значительную часть жителей поселка Хамакар, как потом оказалось, по своей этнической принадлежности к «титульному» населению Саха (Якутии) не могущие претендовать на звание «малочисленных», не могли также рассчитывать и на большую часть льгот и привилегий, коими свыше наделялись «действительные» представители коренных малочисленных народов. Во всяком случае, до 2001–2002 гг. и эвенки и якуты искренне верили в то, что, соединяясь в «национальные поселковые общины», переводя их из разряда «общественных организаций» в категорию «юридических лиц», на которых распространялось право совместного владения прежде осваиваемыми в индивидуальном порядке «родовыми» охотничьими угодьями, они смогут самостоятельно решать все экономические проблемы, определять направления своего социального и, главное, культурного развития. Впрочем, как мне представляется, основные надежды на «национальные общины» связывались у эвенков и якутов с желанием противопоставить что-то новое диктату действовавшего тогда (и, кстати, действующего до сих пор) монополиста в единственной доходной отрасли хозяйства района — пушном промысле.

В 2005 г., прилетев в Ербогачён и беседуя с некоторыми жителями, фамилии которых, по их просьбе, не буду называть, я с удивлением узнал, что большинство эвенкийских «национальных общин» района сформированы весьма странным образом. Дело не только в том, что вместе с официально признанными «коренными малочисленными народами» эвенками в них «зачислены» вроде бы не по статусу «не малочисленные» якуты. Это еще полбеды. И если учесть то, что основа экономики якутов базируется на столь же традиционных, как и у эвенков, видах хозяйства, таких как охота и транспортное оленеводство, то их включение в состав «национальных общин» не только оправданно, но и целесообразно. Более удивительно то, что в состав «эвенкийских общин» вошло достаточно большое число так называемых некоренных и тем более не малочисленных, т. е. русских старожилов и русскоязычных жителей Катанги. Впрочем, удивляться нечему. Весь смысл объединения в общины и причисления себя к «национальным этнокультурных общинам» состоял в том, чтобы, как и эвенки, получить официально признанное за ними право приоритетного, бессрочного пользования родовыми угодьями при условии их традиционного (т. е. промыслового) освоения.

Как попали в число членов «эвенкийских» общин с правами юридического лица все неэвенки — разговор отдельный, а сама по себе «технология» зачисления довольно проста и общеизвестна. Более того, большой беды, каких-то чрезвычайно криминальных нарушений в этом, если учитывать уже сказанное по поводу моего отношения к прецеденту разделения населения Катанги на коренных и некоренных, я лично не вижу. Гораздо хуже другое. Выйдя из структуры закрытых акционерных обществ «Сибирь» и «Катангская пушнина» и перейдя под юрисдикцию образовавшихся новых производственных объединений, которыми с 2000 г. становятся «национальные общины», эвенки фактически передали последним все юридические права на ранее закрепленные за ними индивидуальные участки «родовых» охотничьих угодий. Однако реальность деятельности новых производственных структур такова, что, не имея практически никакой материально-технической базы для своего развития (все производственные помещения, инвентарь, транспорт и т. д. были приватизированы и остались во владении закрытых акционерных обществ), общины сегодня занимаются лишь закупкой пушнины у своих общинников, ее реализацией на областных пушных аукционах и, в какой-то мере, снабжением членов общины оружием и боеприпасами. Очевидно, именно этим и объясняется то, что в разговоре со мной почти все эвенки говорили о своем намерении выйти из общины. Единственное, что их удерживает от этого шага, — это неопределенность в вопросе об угодьях. Хотя согласно российскому законодательству о коренных малочисленных народах Севера угодья вроде бы им и принадлежат, но большая часть эвенков опасается, что, выйдя из общины, они потеряют право на приоритетное пользование ими. Свои опасения эвенки мотивируют тем, что «национальная община» обладает теперь правами юридического лица — общественного землепользователя, а права долговременного пользования угодьями на физических лиц, по тем же законодательным актам, не распространяются.

В целом же современная жизнь жителей Катанги, как уже говорилось, полна если и не пессимистических, то отнюдь не оптимистических ожиданий. По сравнению с 1980–1990-ми гг. район снова погрузился в «спячку». Малая авиация, за исключением чрезвычайных ситуаций (пожары, угроза жизни человеку, приезд областного начальства, ежегодные медицинские обследования населения комиссией врачей из областного центра и т. п.), фактически не работает. В большей части средних и тем более в мелких населенных пунктах население перешло к освещению «дедовскими» средствами — керосиновой лампой, которую заправляют соляркой (да и то если она есть). Соответственно — не работает телевизор, холодильник и прочая бытовая техника.

Большая авиация — рейсы Ан-24/26 из Иркутска, летает теперь не через Киренск, а через Усть-Кут, да и то один раз в неделю в осенне-весенний период и два раза в летний. Причина того — резкое сокращение числа потенциальных пассажиров. Сегодня не всякий житель района может позволить себе роскошь оплатить проезд в оба конца (не учитывая стоимость багажа), поскольку стоимость его (от 7 до 9 тысяч рублей) немногим меньше стоимости экономкласса рейса Иркутск–Москва.

На фоне увиденного в этом году несколько странноватыми кажутся недавно полученные мною из областного Департамента по делам Севера и прорецензированные Программы экономического и социального развития коренных малочисленных народов Иркутской области на 2006–2011 гг. При всей добросовестности проделанной исполнителями работы нелепыми и слабо эффективными, а в ряде случаев и просто бессмысленными представляются несколько пунктов. Разбор проекта в целом — отдельная задача, поэтому ограничусь лишь двумя пунктами.

Первый называется «Развитие оленеводства». Я уже упоминал о том, что эта отрасль традиционного хозяйства сегодня среди эвенкийской молодежи не популярна. Не только из-за условий жизни и быта, но, как я полагаю, по той причине, что само оленеводство в его современном «транспортном» варианте в эпоху «моторов» нерентабельно, а без развитого рынка сбыта товарной мясной продукции — бессмысленно и обречено на неудачу. Еще большее удивление вызвало то, что «развитие оленеводства» предполагает строительство «оленеферм», т. е. завоз в районы севера Иркутской области и в Тофаларию домашних оленей и круглогодичное их содержание в больших «огородах». Я уже не говорю о том, что опыт изгородного содержания оленей, предпринятый в ряде северных регионов бывшего СССР, закончился неудачей. Само население, для которого это мероприятие, с благими намерениями, задумано, никак не может отрешиться от мысли, что загнанные в «огороды» олени в силу своей экологии и этологии обречены на стопроцентное самоуничтожение.

Второй пункт проекта именуется «Создание факторий». Удивляет в нем не столько то, что основная масса населения Катанги уже давно осела на поселение в «русских» поселках и снабжается всеми товарами через существующую сеть государственной и коммерческой торговли. Очевидно, за идеей создания «торгово-закупочных» факторий, привычной для кочевого быта охотников-оленеводов структуры, связующей «торговца» с «потребителем» товара непосредственно в местах его концентрации (т. е. на стойбищах), просматривается другая цель. А именно — противопоставить новые (?) торгово-закупочные организации диктату старого монополиста — бывшего коопзверопромхоза, нынешнего ЗАО «Катангская пушнина». В самой этой мысли ничего порочного я не вижу. Одно не совсем ясно: как и за счет чего создаваемые (возрождаемые из эпохи 1930-х гг.) фактории будут успешно, безубыточно конкурировать со старой, сложившейся еще в советский период и ныне акционированной с сохранением всех «связей» и материальных ресурсов системой потребительской кооперации, государственной и, главное, необычайно разросшейся за последнее десятилетие системой коммерческой торговли. Не выходит из головы моей и вопрос о том, на какие средства будут строиться здания самих факторий, если в число выделенных по проекту расходов на это мероприятие включено и создание проектно-сметной документации. Сколько это стоит по нынешним временам, известно, а сколько останется на само строительство — покажет будущее. Наконец, кто будет работать на факториях? Государство в лице нанятых им служащих? Частное лицо? Кто, наконец, «заказывает» всю эту «музыку»? Вопросы, на мой взгляд, не простые.

На этом, пожалуй, в моих изложениях записей в экспедицион­ном дневнике можно поставить точку. Бог даст, мой выезд в район состоится и в будущем году и в последующих. А это значит, есть надежда на то, что мои наблюдения пополнятся новыми материа­лами, а мои мрачные мысли и прогнозы рассеются или не сбу­дутся.

P.S. (спустя два года). К сожалению, мрачные мысли не раз­веялись, а радужные надежды не сбылись. ЗАО «Катангская пушнина» окончательно обанкротилось. Его директор, на кото­рого по старой народной традиции «вешали всех собак» и об­виняли во всех смертных — настоящих и мифических, грехах, ушел в мир иной. Кто теперь завозит охотников и продукты в тай­гу, кто держит в руках неуклонно стремящееся к мелкотоварной индивидуальщине охотничье хозяйство — бог весть.

Ушел в мир иной, так и не дождавшись медицинской помощи, мой старый приятель Петро Сычегир. А его отец, Лазарь Петро­вич Сычегир, которому семьдесят с лишним лет, как и прежде, жалуется на больные ноги (болят, совсем отказываются ходить) и все не дождется возврата тех времен, когда врач охотно и регу­лярно наезжал в тайгу.

Новый «хозяин» Катанги — богатый инвестор-нефтедобытчик, объезжает свои будущие «угодья», сулит местным старожилам скорое экономическое и социальное процветание. Верится, что так оно и будет, ведь XXI век на дворе, доколе быть Катанге мед­вежьим углом. Да что-то чешут под шапкой в затылке старожилы и все думают: «А не изгадит ли нефтяная труба наш дом — тайгу? Как жить будем?»

Вот и я думаю, когда же заработают во всю мощь многочислен­ные концепции и программы социальноэкономического и куль­турного развития районов Севера?