Иркутск с нами // Распутин В. «Иркутск. Бег времени»

Распутин Валентин Григорьевич (род. 15 марта 1937 г. в с. Усть-Уда Иркутской области), прозаик. Член Союза писателей России. Герой Социалистического Труда (1987), дважды лауреат Государственной премии СССР (1977 и 1987), почетный граж­данин г. Иркутска. Автор многих книг, в том числе: «Последний срок», «Живи и по­мни», «Прощание с Матерой», «Что в слове, что за словом», «Дочь Ивана, мать Ива­на», «Сибирь, Сибирь» и др.

Удивительно и невыразимо чувство родины. Какую светлую ра­дость и какую сладчайшую тоску дарит оно, навещая нас то ли в часы разлуки, то ли в счастливый час проникновенности и от­звука! И человек, который в обычной жизни слышит мало и видит неда­леко, волшебным образом получает в этот час предельные слух и зрение, позволяющие ему опускаться в самые заповедные дали, в глухие глубины истории родной земли.

И не стоять человеку твердо, не жить ему уверенно без этого чувства, без близости к деяниям и судьбам предков, без внутреннего постижения своей ответственности за дарованное ему место в огромном общем ряду быть тем, что он есть. Былинный источник силы от матери – родной зем­ли представляется ныне не для избранных, не для богатырей только, но для всех нас источником исключительно важным и целебным, с той самой волшебной живой водой, при возвращении человека в образ, дух и смысл свой, в свое неизменное назначение. И, посещая чужие земли, как бы ни восхищались мы их рукотворной и нерукотворной красотой, какое бы изумление ни вызывала в нас их устроенность и памятливость, душой мы постоянно на родине, всё мы соизмеряем только с нею и примеряем толь­ко к ней, всему ведем свой отсчет от нее. И тот, кто потерял это чувство земного притяжения, кто ведает одну лишь жизнь свою без неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего – вечного значит, огромную по­терял тот радость и муку, счастье и боль глубинного своего существования.

Есть города, которые насчитывают многие сотни и даже тысячу лет. Стоят они сановито и важно, изо всех сил сберегая с помощью лучших граждан своих старину и доблесть. И есть города из эпохи послевоенного строительного бума, за спиной которых небольшие десятилетия; постав­ленные возле промышленных гигантов, по-юношески задиристые, само­любивые, с бойким народом, они заявляют о себе нетерпеливо и звучат с напором. Иркутск по этим мерам в среднем возрасте: и трех с половиной веков не прошло, как в 1661 году енисейским сыном боярским Яковом Похабовым был срублен на Ангаре «против Иркута-реки на Верхоленской стороне государев новый острог». И как я представляю себе, немало постра­давший во второй половине ХХ века от скорых и неумелых пластических операций, от горячей бездумной силы по части сносов и перестроек, Ир­кутск, однако же, сумел сохранить свое лицо, не в пример другому сибир­скому городу – Омску, который его полностью потерял, или Новосибир­ску, который его никогда не имел. Больше того – Иркутску повезло ос­таться даже с именем своим, как назвали его первопоселенцы, и устоять против революционного синодика (его, правда, на Сибирь и не хватало, в Сибири самородные названия почти и не трогали).

И стоит теперь Иркутск, умудренный историей и жизнью, спокойно и мудро, зная силу себе и цену; в меру знаменитый, в меру скромный, в меру культурный, умудряющийся сохранять культуру и в наши дни; традиционно гостеприимный, немало опустившийся в пригляде за собой, но прекрасно сознающий, что верно, опустился и устал от реформаторских передряг по­следнего времени, – стоит Иркутск, наделенный долгой и взыскательной памятью камня своего и дерева, с любовью и немалым удивлением взираю­щий на дела нынешних своих граждан, которые составляют более чем 600- тысячное население, по-родительски оберегающий их от зноя и холода, да­ющий им жизнь, приют, воспитание, работу, родину и вечность.

В судьбе и характере Иркутска от самого начала особую роль играло его место рядом с Байкалом, всего в шестидесяти километрах от чуда-озера. Ир­кутяне пьют ангарскую воду, вытекающую из Байкала, дышат его ветродуем, едут к нему за вдохновением и здоровьем, напитываются его красотой и мо­щью, не оставляют своего поклонения ему, находят на его берегах и водах работу, сказывают о нем легенды и были. А чаще всего они идут к нему про­сто так – чтобы показаться Байкалу и найти невидимую защиту, как дети, ощущающие родство. Слово «Байкал» имеет для них величавый отцовский смысл, могучий и добрый. Они радуются тому, что им доступен байкальский омуль – и не столько в качестве пищи, сколько в качестве какой-то духов­ной добавки (но и поморы Русского Севера испытывают наслаждение от од­ного лишь слова «семужка»), байкальская нерпа, это неуклюжее и симпатич­ное существо, вызывает у них неизменную улыбку. Иркутянам верится, что душа их от близости Байкала просторней, а кость тверже, что облекают их и пропитывают суровые и прекрасные картины байкальского лика.

Паломничество на Байкал со всего света, паломничество, то ослабева­ющее во дни российских неурядиц, то снова усиливающееся, идет через

Иркутск. Он невольно является предуготовителем главного события нака­нуне встречи с Байкалом, роли которого должен соответствовать, и он же принимает остывающие впечатления, которые нельзя испортить. Красота и дух Байкала должны достойно перетечь в красоту и дух Иркутска. Бла­годаря Байкалу Иркутск в самые «закрытые» времена оставался открытым для иностранцев городом, сюда едут туристы и журналисты, деловые лю­ди и знаменитости, научные экспедиции и молодежные делегации, он из­бирается местом проведения правительственных встреч. В мире Иркутск знают лучше любого другого сибирского города. Это заставило его следить за собой и прихорашиваться, и это же помогло ему на заре возвращения отечественной памяти в шестидесятые годы утвердить свое звание истори­ческого города и тем самым, пусть и не без потерь, сохранить свой облик.

Есть особенный час, в который легко отзывается Иркутск на чувство к нему. Приходится этот час на пору летнего рассвета, когда еще не взошло солнце и не растопило, не смыло горячей волной настоявшиеся за ночь, взятые из недр своих запахи, пока не разнесли их торопливые прохожие, а редкую и недолгую тишину не погубил машинный гул. Лучше всего очу­титься в такую пору в старом Иркутске, в одном из тех его уголков, где со­хранились одной общиной деревянные дома. И стоит лишь вступить в их порядок, стоит сделать первые шаги по низкой и теплой теплом собствен­ной жизни улице, как очень скоро теряешь ощущение времени и оказыва­ешься в удивительном и сказочном мире, из той знаменитой сказки, ког­да волшебная сила на сто лет заговорила и усыпила, оставив в неприкос­новенности, все вокруг. И уже не слышишь полусонного и размеренного женского голоса, объявляющего из-за Ангары о прибытии и отправлении поездов, не видишь возникающих перед глазами, как огромные неряшли­вые заплаты, новых каменных зданий, не замечаешь новейших примет – ты там, в этом мире столетней давности.

Летом 1879 года пробушевал здесь самый, пожалуй, жестокий их всех иркутских пожаров, уничтоживший большую часть города. «К утру 25 ию­ня 75 кварталов лучшей и благоустроенной части города представляли со­бой выжженную пустыню с обгоревшими и задымленными остовами ка­менных домов, труб печей, над которой носился едкий, удушливый дым» (из летописи Н. С. Романова). Но если на центральных улицах разрешено было после того только каменное строительство, здесь на месте дерева снова легло в стены дерево. Иркутскому жителю было не привыкать – Ир­кутск горел многажды, и всякий раз снова и снова поднимался из пепла, снова и снова горожанин клал стены, чаще всего по своим собственным наметкам и чертежам, подводил крышу, стеклил окна. Въезжал в новый дом и принимался его украшать.

Нет, не просто построить, чтобы тепло и удобно было жить, но постро­ить на удивленье и загляденье. Точно картинку, точно терем волшебный, в котором, быть может, настанет и волшебное житье, – вот что считалось, как теперь говорят, престижным. Дух соперничества в новшествах и кра­соте никогда не оставлял сибиряка и подвигал его прежде на многие заме­чательные дела. В этом искусстве если и был кто равен сибиряку по всей огромной России, так разве лишь мужик с его прародины – с Архангель­щины, Вологодчины, Великого Устюга и Новгородчины, откуда и вынес­ли первые насельники Сибири свое ремесло. Вынесли и развили до уди­вительного совершенства и бесконечно причудливой, навеянной новой жизнью и новыми просторами фантазии, привили везде и всюду – в го­роде и деревне, среди богатых и бедных, у охотников, пахарей и мастеро­вых. Только полностью нищий карманом или духом человек, поставив жи­лье, не украшал, не узорил, не расписывал его, не колдовал над ним, и уж одно это оставалось печатью его нищеты и безысходности на всю жизнь. Такая избушка, как теперь хорошо заметно, прежде и старилась, завалива­лась, уткнувшись окошком в землю; горестно и неловко смотреть на нее, бедолагу, со стоящими рядом еще крепко, бодро и форсисто, разукрашен­ными резьбой домами. Созданные на радость людям, до сих пор, несмот­ря на полный свой век, они эту радость и приносят. Даже самый невели­кий из них, с самой незатейливой отделкой, и ту уже немало потерявший, сохраняет все же привлекательность, достоинство и навеки оставшуюся в нем благородную душу мастера.

Душа мастера. Даже в самом примитивном ее понимании и рабочем приложении это то, что выходит из обыденности и общности ремесла, что воспаряет над ними особенной вышней любовью к человеку и всему пре­красному, живущему в нем и могущему в нем быть, что заполняет великие пустоты между реальностью и мечтой и делает реальность осмысленной до­бром и красотой. Душа не служит, она царит; она берет порою тяжелые по­дати, выводя человека из ряда обыкновенных, живущих хлебом единым и не желающих знать иных, но она же затем выводит его из ряда обыкновен­ных смертных, без вести погребенных под тяжелыми пластами времени.

И что как не душа мастера, колдовавшего над домом, возле которого ты в удивлении остановился, коснулась в гордости тебя и растревожила, укорила слабую твою душу, не знавшую праздничных взлетов, или нашла отзыв и восхищение в родственной и чуткой твоей душе, занывшей и за­тосковавшей по столь же славному делу?

Долгими неделями и месяцами выпиливал, вытачивал, вырезал, под­гонял мастер свою кружевную затею. По трафаретам стали работать поз­же, когда ставили богатые доходные дома и трудились артелью, признан­ный же и уважающий себя художник по дереву творил, не ведая ограни­чительных рамок. Фантазия иной раз увлекала его в такие дебри и выси, что из них нет, казалось, выхода, чтобы не нарушить пропорции и чувство и не испортить начин, но он чудом находил его и из неведомых, порою языческих далей доставлял желанную жар-птицу, которая волшебным опереньем вспыхивала на фронтонах, карнизах и наличниках дверей и окон, на кронштейнах и пилястрах – на каждой малости: смотрите, лю­ди, и радуйтесь.

Четыре города в Сибири сумели сохранить тепло и красоту деревянных улиц. Это Тобольск, Томск, Кяхта и Иркутск. Один другого краше. Но, чтобы найти деревянное «счастье», нужно было пройти через несчастье, иначе смели бы в пылу обновления эту «рухлядь» подчистую и понастави­ли панельные коробки. Тобольск потерял свою столичность еще в первой половине XIX века, когда центр Западно-Сибирского края перенесли в Омск и сухопутный Московский тракт прошел южнее Тобольска. Оказав­шись в стороне от него, Тобольск захирел. Кяхта, сказочно богатый торго­вый город на границе с Китаем, после революции вдруг оказалась на гра­нице с другим государством – с Монголией – и скоро пришла в полный упадок. Томск сто лет назад отчаянно боролся за то, чтобы Транссиб сде­лал дугу в его сторону, – и не вышло. Он остался губернским городом, го­родом первого в Сибири университета, еще яростнее принялся называть себя «сибирскими Афинами», но его уже слушали плохо, и в значении сво­ем и росте он поневоле поотстал.

К началу ХХ века потерял свою громкую торговую славу и Иркутск: меняющие один другой потоки пушнины, золота, китайского чая и ману­фактуры к тому времени обмелели. Более полувека, до начала «сибирско­го ускорения» в пятидесятых годах, жил он скромно и тихо. Затем строи­тельство Иркутской гидростанции, строительство под боком новых горо­дов – Ангарска и Шелехова – заставило опять звучать Иркутск громко. В горячке буден было не до старины. А когда принялись подбираться к ней, чтобы обновить Иркутск, когда стали вычерчиваться «перспективные пла­ны развития» (читай: переустройства города и сноса деревянных кварта­лов), появилось Всероссийское общество охраны памятников и Иркутск, по счастью, вошел в число пятнадцати исторических городов, подлежащих охране. Кроме иностранцев, едущих на Байкал, в этой удаче сыграл свою роль и интерес к декабристам, отбывавшим ссылку в Иркутске. И, долж­но быть, не в последнюю очередь – оставшаяся память о просьбе Эйзен­хауэра включить Иркутск в маршрут его намечавшейся в конце пятидеся­тых годов поездки в СССР. В Иркутске по судьбе офицера союзнической миссии в нашу Гражданскую войну будущий американский президент ле­чился в госпитале, и об Иркутске остались у него самые приятные воспо­минания. Визит высокого гостя, как известно, не состоялся, но то, что со­провождало его подготовку, чтобы не ударить в грязь лицом, – и тороп­ливое латание городских улиц, и асфальтированный тракт к Байкалу, и специальная «дача» на берегу озера в истоке Ангары, с которой начинался санаторий, и напоминание об Иркутске как городе нерядовом, способном задержаться в памяти великих, – это осталось и сослужило добрую службу «для внутреннего пользования».

Так с середины шестидесятых годов сделался Иркутск историческим го­родом, и в таких обстоятельствах взял он на себя обязательство соответство­вать этому званию. Однако соответствовать оказалось труднее, чем назваться. Двадцать лет продолжалась затяжная эпопея – кто кого? Одни охраняли, дру­гие воровали, как в каком-нибудь дырявом складу. У иркутян на памяти еще борьба за «горбатый дом» в центре города, образец постройки XVIII века, борьба, окончившаяся не в пользу общественности: среди ночи дом воровски снесли. Такая же участь постигла и многие другие памятники. Восстановлен­ные усадьбы декабристов Трубецкого и Волконского, ставшие музеем, равно как и «кружевной дом» на ул. Энгельса, отданный почему-то под офисный «Дом Европы», равно как и еще несколько примеров выхваченности из ог­ня и погрома, – это лишь малая часть из того, что могло быть спасено.

Вот почему, за исключением единичных усадеб, деревянной архитек­туры XVIII столетия в Иркутске не сохранилось.

Дерево недолговечно, но оно имеет редкую способность продлевать нашу память до таких глубин и событий, свидетелями которых мы не мог­ли быть. Лучше сказать: это способность передавать нам память предков. Камень более недвижен и холоден; дерево податливо и ответно чувству. В деревянных кварталах где-нибудь посреди Солдатских улиц перед нагор­ной частью города не так уж и трудно представить себе старый Иркутск тридцатых-сороковых годов того далекого XVIII века, когда город разрос­ся и вышел из стен острога.

Через Иркутск шла оживленная торговля с Китаем, он стал к тому вре­мени крупным административным центром огромной провинции, главным перевалочным и товарораспределительным пунктом всей Восточной и Се­верной Сибири. В остроге, замкнутом крепостными стенами, творилась лишь административная власть, вся же основная жизнь давно перешла в посад, где располагались и купеческие лавки, и базары, и кабаки, пышным цветом расцветшие к той поре в Иркутске, и различные службы, и мастер­ские ремесленников и где «гуляло» около тысячи (в тридцатых годах) обы­вательских домишек, которые ставились без всякого плана застройки, кто где хотел и кто во что был горазд, так что улицы представляли собой из­вилистое и диковинное кружение, и вправду напоминающее гуляние. Го­род, вышедший из крепости, в свою очередь, обнесен был палисадом, де­ревянной стеной, протянутой от Ангары до Ушаковки по линии Большой улицы. За палисадом, как и положено в древности, рядом с вырытым рвом стояли рогатки, а уж за ними третьим городским поясом выросла Солдат­ская слобода. Отсюда и Солдатские улицы, переименованные впоследст­вии, чтобы не оставить былых охранников города без революционного внимания, в Красноармейские.

Другие стояли здесь тогда домишки, другая была планировка – все другое, но и глаз закрывать не надо, чтобы представить себе Иркутск того времени в такой яви и близости, что видишь, кажется, изломанную и кри­вую грязную улочку, величавую поступь по ней бородатого купца, направ­ляющегося в сторону царствующих над городом куполов Спасской церкви и Богоявленского собора и по дороге недовольно буркнувшего на возя­щихся в грязи ребятишек, слышишь голоса лениво переругивающихся из- за высоких заборов от скуки баб, ржание лошадей и скрип телег проходя­щего через Заморские ворота к Байкалу обоза. Добрых тридцать лет еще до Московской столбовой дороги, вдохнувшей в Иркутск новую жизнь, и больше века до третьего и главного кита, который вслед за торговлей и пушниной стал основанием расцвета города, – до золотой лихорадки. Ир­кутск еще сонен, темен и грязен, его главную жизнь составляет борьба ду­ховенства и купечества с чиновничеством, с его разбойничьими даже по тем временам поборами и несправедливостью. Да ведь и то сказать: окра­ина, самая глухая, откуда «до Бога высоко, до царя далеко». По этой по­говорке действовали и воеводы, и вице-губернаторы, а затем и генерал-гу­бернаторы вместе со всем своим многочисленным окружением, которые, кроме своего собственного обогащения, не знали здесь другой работы. Не зря же первый сибирский губернатор князь Гагарин был казнен в Петер­бурге «за неслыханное воровство», почти одновременно с ним взошел на плаху при Петре по той же самой причине иркутский воевода Ракитин, не брезговавший разбоем, чуть позднее такая же участь постигла и первого иркутского вице-губернатора Жолобова, который «пытал безвинно и при пытках жег огнем». Строгости, однако, помогали мало.

Инструкцией, которая давалась в первое время воеводам и которая гласила: «Делать по тамошнему делу и по своему высмотру, как пригоже и как Бог вразумит», пользовались затем все, за малым исключением, влас­ти, как бы они ни назывались. Одному, вице-губернатору Плещееву, «при­гоже» было приказать всякий раз при своем выезде палить из пушек, что­бы досадить архиерею, которому звонили; другого, губернатора Немцова, «Бог вразумил» пригласить за город гостей и натравить на них разбойника Гондюхина, не постеснявшегося донага раздеть благородное общество, к величайшей потехе губернатора; третий, следователь Крылов, приехавший в Иркутск пресекать беззакония, «по своему высмотру» обобрал местных купцов более чем на 150 тысяч рублей, посадил под арест чем-то не при­глянувшегося ему самого вице-губернатора Вульфа и разъезжал по городу, наводя жуткий страх на жителей и опять-таки «по своему же высмотру» указывая на понравившихся ему купеческих дочек и мещанок, которых следовало незамедлительно доставлять Крылову на дом. Это были «гибель­ные», по слову летописца, времена. Неудивительно, что иркутяне, вспом­нив о благополучном, казавшемся им счастливым, правлении в конце XVII века малолетнего сына Полтева (Полтев назначен был воеводой, но, не до­ехав до Иркутска, скончался, и тогда казаки определили в воеводы его сы­на), попытались сорок лет спустя, устав от поборов и самодурства Жоло- бова, снова применить ту же практику. На этот раз Сытин, приехавший за­менить ненавистного им вице-губернатора, умер «от огорчений», причи­ненных ему Жолобовым. Сыну Сытина было пять лет; в этом возрасте да­же в роли правителя нельзя еще творить беззакония, хотя невозможно с ними и бороться, но для города и то казалось великим благом. Дело, од­нако, сорвалось, и оставшийся до поры до времени на своем месте Жоло- бов с новой силой принялся за расправу, ежедневно ставя «на правеж» (кнуты, палки, пытки) тех, кто замышлял его замену.

«Все, что о здешних делах говорили в Петербурге, не только есть ис­тина, но – и это бывает редко – истина неувеличенная», – доносил по­зднее в столицу приехавший в Иркутск с огромными полномочиями граф М. М. Сперанский.

Иркутская история знает и трагические, и смешные, забавные случаи, которые заманчиво и полезно листать как в летописях, так и в памяти, бродя по старым деревянным улицам, легко воскрешающим пытливому взору былую суровую жизнь.

Выправлением вольной городской планировки, кстати вспомнить, ре­тиво занялся в начале XIX века при генерал-губернаторе Пестеле, который умудрялся править нашим обширным краем из Петербурга, его наместник вице-губернатор Трескин. Этот прославился отчаянной борьбой с богатым иркутским купечеством. Трескин, не боясь жалоб, которые перехватывал в столице Пестель, мало в чем ведал сомнения, а в деле выпрямления улиц в особенности. По его указанию набрана была из арестантов местной тюрьмы бригада во главе с Гущей, оставшаяся в летописях нашего города под названием «гущинской команды». Вот как свидетельствует об этом в «Записках иркутского жителя» писатель И. Т. Калашников: «Спору нет, что благоприличие – вещь хорошая, но только уж слишком нецеремонно поступали с домами, стоящими не по плану. Согласие домовладельцев тут было дело излишнее. Бывало, явится гущинская команда – и дом поми­най как звали. Если же не весь дом стоял не по плану, а только какая-ни­будь особенно смелая часть его вылезала вперед, то без церемонии отпи­лят от него сколько нужно по линии улицы. А там и поправляй его как умеешь».

Поднаторев на уличном переустройстве и войдя во вкус, Трескин взял­ся затем выправлять и устье Иркута, заявив, что река имеет «неправильное течение», но Иркут, в отличие от Иркутска, не поддался Трескину и, не­смотря на все усилия губернатора, остался при собственном течении.

Что и говорить, правители случались разные; как никакому другому городу в Сибири и закрепленному за ним краю пришлось настрадаться

Иркутску от власти всевозможных временщиков, от их лихоимства и само­управства.

А наше время! Давно ли, в девяностых годах не XVIII, а XX столетия, при губернаторе Ножикове «братская команда» (из города Братска) довела край до полной нищеты и разора, и ни один волосок не упал ни с одной из лихих головушек. Не было уже на них ни Петра, ни Сталина.

Первое городское каменное строение, к сожалению, не дожило до на­ших дней. Это была поставленная в 1704 году на территории острога по бе­регу Ангары воеводская канцелярия, или приказная изба, где творилась власть. В XIX веке, когда стали укреплять берег, чтобы сохранить место колыбели Иркутска, канцелярию пришлось снести. Зато на диво и на сча­стье, самым загадочным и чудесным образом выстояв жестокие времена ломки и сносов, сохранились Спасская церковь и Богоявленский собор – самые древние и наиболее интересные по архитектуре храмы во всей Вос­точной Сибири.

Потому, впрочем, и интересные, что древние. Потому и дороги они так сердцу иркутян, что вещей и нетленной, доступной каждому памятью до­носят до нас время, дух и искусство наших предков, которые имеют в этих стенах живое выражение и которые вернее всяких философий говорят об устремленности и вере человека в свою вечность. До тех пор жив человек, покуда держится дело рук и духа его. Нелишне бы это помнить тем, кто, собираясь накоротке отбыть свою земную долю, неразумно оставляет по­сле себя тем не менее из весьма прочного материала, из камня и слова, па­мятники своей скудости, неразборчивости и общинной суетности – вре­мя, как известно, из неумения лжесвидетельствовать может быть не толь­ко благодарной, но мстительной памятью.

Спасская церковь дорога нам изначально прежде всего тем, что это единственное оставшееся от Иркутского острога строение, поставленное всего пятьдесят лет спустя после рождения Иркутска. По ней мы опреде­ляем теперь границы острога (она была встроена в крепостную стену, об­ращенную к Тихвинской площади), можем представить себе соборную площадь (на месте Вечного огня), где оглашались царские и воеводские указы, творились расправы, собирались горожане как на праздники, так и во дни великих и трагических российских событий. Церковь была заложе­на в 1706 году и через четыре года закончена. Не нужно быть специалис­том, чтобы увидеть в ней допетровскую еще, древнерусскую архитектуру. В новом, во многом заемном архитектурном стиле возводится в это время Петербург; сменила свой градостроительный почерк Москва, но Иркутск далеко, Иркутск свои первые каменные творения ставит еще по старинке, в родном, так чудно воспарившем после татар национальном духе. Однако в заложенном всего через восемь лет после Спасской церкви Богоявлен­ском соборе есть уже изменения в пользу новых веяний и хорошо замет­ны черты раннего барокко в декоре фасадов, которые, в отличие от Спас­ской церкви, расписаны пышно и полностью. Изменения видны, но весь храм как ансамбль, как единое целое представляет собою причудливое со­четание старого и нового стилей, когда мастер-уставщик, можно предпо­ложить, и зная прекрасно, как принято строить, с удовольствием сбивался на то, как любо было ему строить и что больше отвечало его вкусу. Бого­явленский собор, опять-таки в отличие от Спасской церкви, ставился сра­зу с колокольней и приделом, и шатровое навершие над колокольней – элемент, конечно, древнерусского, деревянного еще зодчества, который в каменных постройках, особенно за Уралом, встречается очень редко. И уж совсем в дальние дали уходят своими корнями и фантазией фигурки на не­ожиданных, счастливо обнаруженных при реставрации собора керамичес­ких вставках, «изразцах», которыми был украшен храм, – все эти круги, лепестки, ведомые и неведомые нам звери и птицы, застывшие на стенах, из старинных легенд и сказок.

Вообще же, говоря о смене архитектурных стилей, нужно иметь в ви­ду, что в наших краях из-за отдаленности своей и влияния местных моти­вов это в особенности не имело определенных границ и твердых законов, и взаимопроникновение, взаимосвязь и взаимосогласие разных направле­ний будут наблюдаться еще долго и в деревянном, и в каменном зодчест­ве. Возведенная значительно позднее Богоявленского собора Знаменская церковь (1762) также совмещает в себе элементы барокко и древнерусско­го декора. Крестовоздвиженскую церковь по дивному своему, совершенно исключительному «узорочью» и причудливому использованию экзотики восточного орнамента, взятого, очевидно, от буддийских храмов, можно отнести к сибирскому барокко. Законы принятого в центрах градострои­тельства, добравшись за тысячи верст до Иркутска и подышав местным воздухом, сплошь и рядом соскальзывали со своих уставных колодок на грешную сибирскую землю – поэтому зданий, построенных в чистом том или ином стиле, здесь очень немного.

«Древность Иркутска достопочтенна, – писал побывавший в нашем городе в 1824 году Алексей Мартос, один из образованнейших людей сво­его времени, сын скульптора, поставившего на Красной площади в Моск­ве памятник Минину и Пожарскому. – Ее можно уподобить той эпохе че­ловеческой жизни, которая, упрочив счастье потомков, может требовать уважение и внимание чад своих».

Удивительно верно и надолго умели высказываться люди прошлого, даже и путешествующие, но смотревшие на лик преображаемой земли и на дела рук человеческих не с точки зрения утилитарной и сиюминутной, а с позиций думающей о своем благоденствии нации.

И, перечисляя поразившие его в Иркутске памятники старины, Мар­тос в первую очередь называет Богоявленский собор и Спасскую церковь.

Со времени постройки эти первые наши храмы претерпели немалые изменения, вполне естественные в их долгой и трудной судьбе, но не все­гда, однако, удачные. Во второй половине XVIII века к Спасской церкви пристраивают колокольню (1762) и придел (1778) и расписывают фасады, но если собственно церковь как должное и необходимое и лишь запоздав­шее приняла в свой ансамбль колокольню, то двухэтажный каменный при­дел с северной стороны утяжелил ее и присадил на один край, нарушив тем самым симметрию и исказив легкий, как бы висящий, парящий над Ангарой вид благословляющего и взыскующего храма.

Особенно не повезло Богоявленскому собору. Знаменитое шатровое навершие над колокольней продержалось лишь до 1742 года, когда в Ир­кутске случилось землетрясение, после которого упавший шатер уже не подняли. В 1862 году новое землетрясение, и снова вместо того чтобы вос­становить здание в его первоначальном виде, пострадавшую трапезную ра­зобрали до основания, возведя примитивные, не имеющие ничего общего с архитектурой здания стены, а заодно, не посчитавшись с их древностью, замуровали и изразцы. Наступили другие времена, предвестники еще бо­лее смутных, другое восходило и отношение к старине, оставившее за спи­ной чуткость и благоговейное внимание к ней, до того всегда присутство­вавшие в русском народе.

Вставши первыми на берегу Ангары, первыми они были и восстанов­лены после десятилетий долгого запустения и революционного погрома ре­лигии. Странно, до чего же быстро существовавшее и принятое как альфа и омега превращается во что-то фантастическое и необъяснимое! Вот эти красавцы, эти главные святыни Иркутска, и чуть ли не на свалку?! Этого быть не может! Как же мы с этим мирились?! Да, но в отличие от большин­ства живущих одним днем, обративших свою память только в себя, в запис­ную книжку для личного и суетного пользования, все-таки не мирились. Повторюсь, что схватки во все семидесятые и восьмидесятые годы за каж­дый приговоренный к сносу дом, против каждого чуждого и уродливого но­водела, которыми все же «запятнан» Иркутск, бывали жестокими. Боевая тревога с обеих сторон – ревнителей и рушителей старины – объявлялась чуть ли не ежемесячно. И когда сквозь историческую часть города пытались проломить транспортную магистраль, и когда Троицкую церковь пригово­рили быть посаженной на дно колодца из высотных зданий, и в бессчетных случаях, когда приступом шли на деревянные памятники. Рецидив прене­брежительного отношения к прошлому держался долго и вызывался прак­тикой варяжества. Действовал неписаный закон: секретарь обкома из чужа­ков, председатель облисполкома оттуда же, главный архитектор города – трижды из чужаков. Чтобы не стеснять себя в действиях воспоминаниями и родством, чтобы, не дай Бог, не выпятилась в преобразовательских тру­дах жалость. Как память о вице-губернаторе Трескине прошла через века, так не забудут иркутяне невесть откуда явившегося на должность главного архитектора города В. Павлова, столь же ретивого перестройщика, для ко­торого Иркутск тоже «стоял не по плану», и он «без церемонии отпиливал от него сколько нужно» и «поправлял как умел».

Но и добрая память не стирается долго. Стоишь сегодня на берегу Ан­гары, там, откуда есть-пошел Иркутск, озаряешься золотым сиянием купо­лов Спасской церкви и Богоявленского собора, слышишь звон соборных колоколов, сзывающих к молитве, и невольно вспоминается Галина Ген­надьевна Оранская, главный автор проекта реставрации этих святынь (а затем и дома Трубецкого, а затем и проекта музея деревянного зодчества), маленькая, живая, решительная старушка, умевшая брать любые чиновни­чьи крепости. Впервые приехала она в Иркутск по командировке Минис­терства культуры в 1959 году – требовалось осмотреть и подготовить ир­кутские памятники к тому самому визиту Эйзенхауэра, о котором упоми­налось. Но что же тут за считанные месяцы можно было подготовить, ес­ли печать разрушения от времени и небрежения видна была всюду?! Толь­ко через десять лет, незадолго до смерти, попрощалась Галина Геннадьев­на с Иркутском, для которого во все эти годы она оставалась неутомимым вестником: время собирать камни. Ни на одном из камней не осталось ее имени, уйдем скоро и мы, помнящие ее, унесем с собой свою благодар­ность к ней – и что же, разве чувство конечной справедливости всего су­щего вместе с чувством долгими скитаниями добытой усыновленности бу­дет полным, если оно останется безымянным?!

На строительство первые каменных зданий, особенно церковных, тогда, в XVIII веке, поначалу приглашались артели со стороны – с Урала и даже из России (Россией, «Расеей» до самого последнего времени сиби­ряки называли зауральскую к западу сторону). Но это продолжалось не­долго. Уже к середине века Иркутск на добрую треть стал городом ремес­ленников, работающих по дереву, по камню и драгоценным металлам. Слава о его мастерах к концу века разошлась по всей Сибири, теперь уже другие города шли на поклон к иркутским каменщикам, живописцам при оформлении храмов и литейщикам, которые выплавляли высокого звуча­ния и высоких художественных качеств колокола. Летопись сохранила имя Алексея Унжанова, отлившего 24 сентября 1797 года знаменитый в памя­ти старых иркутян «Большой колокол в 761 пуд», который на специально сделанных из толстых брусьев санях при колокольном звоне всех церквей тянул на веревках к собору едва не весь город.

Менее чем через сто лет на центральной Тихвинской площади поднял­ся новый кафедральный собор, построенный по типу храма Христа Спаси­теля в Москве. Теперь им можно любоваться только на старых открытках: собор постигла та же участь и в то же время, что и храм Христа Спасите­ля. Может быть, если уж повторять «тип» облика и судьбы окончательно, встанет когда-нибудь из небытия и иркутский собор, заставив еще раз по­верить нас в истину, что как рукописи не горят, так и храмы не рассыпа­ются по злой воле, и что высшая справедливость неотменима.

Но сейчас воспоминание о соборе понадобилось вот зачем: когда по завершении строительства дошла очередь до его росписи, перед преосвя­щенным явилась немалая трудность: кого из талантливых мастеров вы­брать, чтобы не обидеть других, не менее достойных. Прошло еще сто лет, нового собора не стало, в Богоявленском после долгого перерыва зазвуча­ло слово Божье – и опять в торжестве второй его жизни дошло дело до росписи, и опять не без труда из лучших пришлось выбирать наилучших. Будто и не было века безбожия, когда кисти не прикасались к священным образам. Будто только и ждали эти молодые и талантливые иконописцы, чтобы в назначенный срок явиться молодыми и талантливыми, какими и должно быть при исполнении художественного подвига, и срастить ткань своего письма с оборванным творением прежних мастеров.

Кстати, и в самые богоотказные времена в Иркутске продолжали служ­бу три храма. Обычно в губернских городах подобного масштаба позволя­лось обходиться одним. Иркутск по духовному своему «масштабу» требо­вал большего, и с этим приходилось соглашаться.

***

Иркутск издавна сложился купеческим городом, через него шла ожив­ленная торговля с Китаем, с Севера поступали потоки пушнины, золота и мамонтовой кости. Иркутский купец и промышленник, как правило, был деятелем широкого масштаба, его интересы простирались и в Кяхту, и в Томск, и в Петербург. Но выгодное положение Иркутска на пересечении торговых и транспортных путей, близость его к местам добычи и отправ­ки товара заставляли купца быть в сердцевине «дела» и оставаться иркутя­нином. В последнее время отношение к купечеству сделалось справедли­вее, на него не смотрят больше как на закосневшее в одной пагубной стра­сти сословие, но и осведомленность наша о его роли в культурном строи­тельстве родного края и в благотворительности оставляет желать лучшего. Мы по-прежнему, как при Пушкине, «ленивы и нелюбопытны». Вслед за старшими поколениями иркутян мы повторяем: «Кузнецовская больница», «Медведниковский приют», «дом Сибирякова» – и не слышим, не осозна­ем, что лечебница, построенная на средства Кузнецова, верой и правдой служит нам до сих пор, оставаясь до последнего времени областной больни­цей; что Медведниковский приют многие десятки лет занимает сельхозин­ститут, а Сибиряковский дом – это Белый дом, одно из самых виднейших и знатнейших зданий в городе, бывшая резиденция генерал-губернатора, теперь университетская библиотека. Повезло только Сукачеву: художест­венный музей, которому он положил начало, наконец-то принял его имя в свое название. Как человеку негоже забывать свою родословную, так и городу не к лицу терять благодарность к своим знаменитым гражданам.

Нельзя требовать от господ Второвых и Басниных, чтобы они были По­таниными и Ядринцевыми (А. М. Сибиряков был, кстати, и писателем, и знаменитым ученым, исследователем Арктики; теплоход «Александр Сиби­ряков», носивший его имя, прокладывал Северный морской путь и служил до 1942 года, пока не погиб в неравном бою с немецким тяжелым крейсе­ром), а то, что они помогали Потаниным и Ядринцевым в литературных и научных трудах, заслуживает и от нас непредвзятой памяти. Сибирское ку­печество вообще достойно серьезного исследования, в котором должно бы отдать ему справедливость как в делах собственного обогащения, так и в де­лах, служивших пользе своей далекой и огромной, забытой Богом окраины. И в Сибири сплошь и рядом встречались персонажи из пьес Островского; и здесь сказочные богатства невозможны были без грубой и нечистой прак­тики своего ремесла – идеализировать и выделять, подыскивать для сибир­ского купца особый пьедестал никто не собирается. «Господствуя и в думе, и в магистрате, богатое и сильное иркутское купечество в конце XVIII и в начале XIX столетия заправляло всеми общественными и городскими дела­ми, и заправляло исключительно в своих интересах, – пишет в очерке «Ир­кутск» долголетний его голова В. П. Сукачев, который и сам принадлежал к этому сословию. – Дело дошло до того, – возмущается он, – что право торговать мясом в Иркутске в 1810 году предоставлено было только трем купцам: Ланину, Попову и Кузнецову».

Но как сибиряк по психологии своей отличался от жителя коренной Рос­сии, так и сибирский купец разнился от тамошнего – в силу хотя бы мест­ных условий. Иркутские купцы Шелихов, которого Державин назвал «Ко­лумбом росским», и Баранов были в конце XVIII века основателями Русской Америки, осуществлявшей над Аляской и Алеутскими островами не только торговое, но и административное господство. Управление Российско-Амери­канской компании от начала и до конца находилось в Иркутске. Экспедиции иркутского генерал-губернатора графа Муравьева в пятидесятых годах XIX века, результатом которых стало присоединение к России Амура, финанси­ровались в основном местными золотопромышленниками. Многочисленные в прошлом научные экспедиции на Крайний Север и Восток, в Монголию, Китай и Японию также не обходились без помощи иркутских богачей – от­сюда, из Иркутска, где с 1851 года деятельно работал Сибирский (затем Вос­точно-Сибирский) отдел Географического общества, в сущности, направля­лось все исследование обширных и малоизученных восточных областей.

Большинство – и это не преувеличение, именно большинство – су­ществовавших в прежнее время в Иркутске церквей, больниц, приютов, ремесленных и общеобразовательных училищ, в том числе для сирот-ино- родцев, арестантских детей и переселенцев, гимназий и библиотек постро­ено было и содержалось на частные пожертвования. «Если все эти учреж­дения и капиталы сопоставить с числом жителей в Иркутске, придется признать, что в отношении благотворительных средств Иркутск стоит сре­ди русских городов чуть ли не на первом месте», – писал Сукачев, имея в виду восьмидесятые-девяностые годы XIX века. Если в Петербурге в то время один учащийся в начальных классах приходился на 80 жителей, в Москве – на 75, то в Иркутске – только на 29 жителей. Разница большая.

Можно припомнить еще, что иркутские купцы, находясь в постоянной вражде к чиновному аппарату, знались и с декабристами, и со ссыльными поляками, открыто водили с ними дружбу и отдавали им своих детей в обучение, почитая это честью не для опальных, а для себя. Многие из тех, кого мы называем толстосумами, были людьми широко и разносторонне образованными, они выписывали из Москвы и Петербурга лучшие журна­лы и книги не только для себя, но и для устройства публичных библиотек. Сибиряковы из поколения в поколение вели летопись Иркутска; В. Н. Баснин знаменит был в городе, кроме богатства своего, собраниями книг, гравюр, музыкальными вечерами, на которые приглашались столичные ар­тисты, и оранжереей диковинных цветов и плодов; в картинную галерею

В. П. Сукачева, ставшую позднее основанием художественного музея, вход для школьников был бесплатным, а сборы со взрослых шли в пользу го­родских общедоступных курсов. Можно бы назвать все это блажью с жи­ру бесящихся и выставляющихся друг перед другом богачей, когда бы не было от нее столько пользы и когда бы не создавала она той особой и не­заштатной обстановки, которая и выделяла Иркутск из всех сибирских го­родов. По культурности своей Иркутск мог соперничать только с Томском, в Томске на тридцать лет раньше открыт был университет, и из ученых, а не из политссыльных, образовалось местное патриотическое общество. Од­нако А. П. Чехов отозвался о Томске как о «скучнейшем городе», а об Ир­кутске: «Иркутск – превосходный город. Совсем интеллигентный». Делая поправку на то, что нелестные слова Чехова о Томске могли быть следст­вием погоды или усталости, мы склонны считать, что в словах об Иркут­ске они, погода и настроение, конечно, не участвовали. А если б даже и участвовали – навеяны были, значит, опять-таки иркутской обстановкой.

Средние и слабые театральные труппы не решались ехать на гастроли в Иркутск, боясь местного зрителя; вольнодумность горожан поражала и пу­гала высоких инспектирующих чиновников и удивляла проезжих знамени­тостей, оставивших об этом многочисленные свидетельства. Подобная сме­лость в немалой степени возбуждалась политической ссылкой, для которой наш край был почему-то предпочтен более других сибирских окраин. Воз­можно, по отдаленности нашей, возможно потому, что, переусердствовав раз, в дальнейшем, махнув рукой, туда же и продолжали направлять свое усердие. Ссыльные работали в училищах, школах, научных и технических обществах, в канцелярии генерал-губернатора и в газетах, имея тем самым возможность влиять на общественные вкусы и общественное мнение. В свое время декабрист Завалишин объявил настоящую войну Муравьеву- Амурскому, обличая того в творимых на Амуре и в Забайкалье несправедли­востях, так что прославленному генерал-губернатору пришлось переправ­лять декабриста из одной ссылки в другую, из Забайкалья в Казань. В пер­вых печатных изданиях – в газетах «Иркутские ведомости» и «Амур» заправ­ляли знаменитый Петрашевский и его единомышленники Львов, Загоскин и Шашков. Политический ссыльный И. И. Попов долгие годы редактиро­вал выходившие в Иркутске газету «Восточное обозрение» и журнал «Сибирский сборник», которые основал и до того выпускал в Петербурге Н. М. Ядринцев. В своей книге «Минувшее и пережитое» Попов вспомина­ет: «Я уже говорил, что генерал-губернатор А. Д. Горемыкин пенял Громо­ву, что у него работают только государственные преступники, а Громов (из известных сибирских купцов. – В. Р.) ответил, что ему нет дела до убежде­ний «политиков»: ссыльные великолепные работники и честные люди, с ко­торыми он не может расстаться, потому что пострадает дело. А дело было огромное: на всю Россию и за границу поставка мехов и торговля в Якут­ской области. Контора Громовых, как и редакция «Восточного обозрения» или Иркутский музей Географического общества, были своего рода явочной квартирой, где можно было навести всевозможные справки о «политиках».

Где бы что ни происходило – дворцовые перевороты или подлетрон- ные подсиживания, реформаторские перетряски, студенческие волнения или революционные бури, – аукалось в Иркутске, в который или через который гнали потерпевших. Воистину это была подневольная Мекка. Ко­го только не видывал на своем веку Иркутск – и несчастных стрельцов в начале царствования Петра, и его любимца Ганнибала, гонимого другим любимцем – Меншиковым, который вскоре и сам последовал в Сибирь, и малолетнюю дочь казненного при Анне Иоанновне Волынского, по име­ни тоже Анна, втайне содержавшуюся в Знаменском монастыре, и много­численных авантюристов разного толка, испытывавших прочность власти и казны. Иркутск не миновали в своей громкой судьбе ни знаменитый Ба­кунин, приходившийся, кстати, родственником Муравьеву-Амурскому, ни Радищев, ни Чернышевский, освобождать которого из вилюйской ссылки в Иркутск наведывались Герман Лопатин, один из переводчиков на рус­ский язык «Капитала», и народник И. Н. Мышкин, ни петрашевцы во гла­ве с самим руководителем этого тайного общества, ни революционные де­мократы. Влияние декабристов и ссыльных поляков было столь сильным, что казалось, будто не они, считавшиеся преступниками, а местное обще­ство отдано было им на исправление и воспитание, вплоть до того, что декабристы преподавали в доме самого генерал-губернатора. Черский, Че- кановский и Дыбовский из ссыльных поляков придали, как прежде выра­жались, блеск научной деятельности Географического общества, их имена навсегда остались на карте Байкала и Присаянья, изучению которых они отдали немало лет.

С. В. Максимов, автор знаменитого исследования «Сибирь и каторга», отмечал по этому поводу: «При помощи и участии чужих людей среди си­биряков, именно прежде всего здесь, в Иркутске, народилась, стала возра­стать и крепнуть та могущественная сила, которая называется обществен­ным мнением, до той поры не существовавшим и не имевшим места в Си­бири, как в стране изумительного произвола ее начальников».

Что было в близком кругу и среди родных бунтарских душ, в прият­ном городе, уже и перевоспитанном на свой лад, не «тянуть срок» – ког­да украинского поэта-революционера П. Грабовского по какой-то причи­не переправили из иркутского заточения в Тобольск, он вздыхал по Ир­кутску в 1899 году: «Прожил лето, как в раю, среди интеллигентных инте­ресов и благосклонных людей. Ах, как хотелось бы мне еще раз побывать в Иркутске, там я совершенно ожил душой, да вот беда – не пускают ту­да». Советская ссылка, в отличие от царской, подобных условий для «го­сударственных преступников» не устраивала. Бывали-живали у нас по ста­рым приговорам и Фрунзе, и Свердлов, и Киров, и Троцкий, и Сталин, и не могли не наблюдать они, будучи и сами в ней, «среду интеллигентных интересов», которая постоянно и далеко выплескивалась за свои края. И сделали, надо полагать, определенные выводы.

Как связь, как вытекающее одно из другого – 7 февраля 1920 года в Иркутске был расстрелян адмирал Колчак, сданный «союзниками»-бело- чехами революционному политцентру.

***

На перевалах истории жизнь играет крутой волной, все необычное, из ряда вон выходящее превращается в обычное, по продолжительности сво­ей даже и косное, а уж для новой высоты, способной прогреметь громом ужаса, требуется и вовсе что-нибудь немыслимое.

И оно находится.

В январе 1921 года в Вознесенском монастыре на западной окраине Иркутска была вскрыта рака с мощами святителя Иннокентия, нетленное тело вынуто из кипарисового гроба, освидетельствовано комиссией губревкома как «мумия» и вскоре выслано в неизвестном направлении. Огром­ные художественные и исторические ценности, окружавшие посмертное пребывание святителя в монастыре, были «реквизированы» для «револю­ционных нужд». Опись «реквизированного» заняла несколько листов: се­ребряная рака весом в пять пудов, серебряный подсвечник весом в восемь пудов (дар купца К. Ф. Трапезникова), покрывало из золотой парчи (дар императора Александра I), древние иконы, украшенные драгоценными камнями, старинное Евангелие, также украшенное драгоценностями, ве­сом около двух пудов и многое-многое другое, канувшее бесследно.

Ровно за двести лет до этого события епископ Иннокентий Кульчиц­кий, будущий святитель, возглавил направленную Петром в далекий Ки­тай посольскую миссию. Но китайские власти, заставив посольство то­миться неподалеку от своих границ в Селенгинском монастыре, так и не дали ему разрешение на въезд. Образованнейший по тому времени чело­век, неутомимый наставник душ, епископ Иннокентий принял созданную в 1727 году Иркутскую епархию. Служение его на этой кафедре продолжа­лось недолго, всего около пяти лет, в 1731-м владыка скончался, успев благодатными своими делами оставить по себе прочную память. Похоро­нен был там же, где и трудствовал, – в Вознесенском монастыре. Но спу­стя и двадцать, и тридцать, и сорок лет тело его в подземелье оставалось нетленным и вызвало паломничество, сначала из близкого монастырю на­рода, затем все люднее и люднее. Появились чудеса исцеления. В 1804 го­ду первый иркутский епископ был канонизирован, тело его подняли из пе­щеры, облекли в святительские торжественные одежды. И – потекли к не­му верующие со всего восточного края, имя его сделалось самым любимым и распространенным как среди русских, так и среди крещеных инородцев. Иркутск обрел своего небесного заступника.

Пять лет ожидал епископ Иннокентий в земной своей жизни решения китайских властей, будет или не будет принято его посольство в Восточ­ной империи, пока не вернулся в Иркутск и обрел здесь в высокопастыр­ском служении родину. И семьдесят лет заточения и надругательства пре­терпел святой, чтобы вновь воротиться в Иркутск в вечной своей жизни. Мощи его отыскались в Ярославле и в 1990 году были доставлены домой, найдя в этот раз обитель в Знаменском монастыре.

Не чудо ли?

И чудо, промыслительно поспевшее к новому перевалу истории, с ко­торого в изобилии посыпались невзгоды и испытания, но и с которого од­новременно открылись святыни, чтобы мог припадать к ним народ, не ис­тощаясь в надежде.

В последнее десятилетие Иркутск совсем не прирастал жилыми квар­талами, зато оброс, как и всюду, торговыми рядами, захватившими завод­ские цеха и детские площадки. Машинная толчея на тесных улицах старо­го города достигла предела, мостовые зазияли дырами – богатство и бед­ность, тоже как и всюду в России, грубо разойдясь на попирающее и по­пираемое, явили свои откровенные черты. По зимам снег стал белей – за­водские трубы дымили редко, по красным летам улицы заполнялись живо­писным шествием иркутян, следующих к грядкам и от грядок за городом.

Двери и окна укрывались в железо, похоронные катафалки сделались не­отличимы от маршрутных такси. Падали самолеты, гремели выстрелы, го­рела деревянная старина, которую под общий беспорядок торопились спа­лить, чтобы освободить место для офисных и частных построек совсем другого типа. Бедные домишки ушли в землю еще глубже, а на окраинах, бросая вызов именитому стариной Иркутску, появились улицы и поселки новых купцов-коммерсантов из каменных особняков какой-то одинаково тяжкой и пузатой обезличенной архитектуры. Но вызов этот двинулся и в центр в виде стилизованных под европейское средневековье, с башенками, ярусами и шпилями, частных построек, которые, возможно, и смотрелись бы где-то в ином месте, но в Иркутске кажутся нелепыми, портящими об­щую картину, как острая соринка в глазу. Тридцать лет назад не считались с историческим городом, не считаются и теперь – никак, кроме редких и малозначащих случаев, не вернутся сыны Отечества в иркутскую архитек­туру, и продолжает она плутать по чужим закромам. Перестроечным штор­мом набросало к нам много чего ненужного и даже вредного с дальних бе­регов, оно упало на почву, подготовленную еще политическими ссыльны­ми и торговыми приказчиками, и принялось заявлять о себе обществен­ным мнением, двинувшимся в поход против традиций и нравственности, точно его, этот воинственный дух безродного космополитизма, и добыва­ли «во глубине сибирских руд» и сибирских народов.

И тем не менее Иркутск выстоял в эту непогоду; казалось, из послед­них сил удержал он достоинство и стать нерядового по облику и званию города. Здесь не прерывалась, как во многих других городах его масштаба, подача электричества и тепла, не останавливался общественный транс­порт. И внешнее уныние, которое видимым серым пологом вздымается над человеческим поселением при затяжном ненастье, не сгустилось в мрачную давящую тучу.

Не допустить упадка – значит подпереть старое новым, во всякое вре­мя в укреплении жизни ступить вперед. Немало иркутян, должно быть, не побывает никогда в обновленном здании драмтеатра, насчитывающего бо­лее ста лет, ибо не все ходят в театр, и станут любоваться им лишь с ули­цы. Но сам факт чудесного преображения театра, сама картина его велича­вого, «боярского» вида в окружении не менее достойной иркутской стари­ны поможет не померкнуть и общей надежде. И многие из иркутян, долж­но быть, не доберутся никогда до мемориальной церкви Рождества Христо­ва, за год волшебно вознесенной на месте падения тяжелого транспортно­го самолета, врезавшегося в жилой дом. Не доберутся – потому что слу­чилось это в дальнем районе города, который так и называется – второй Иркутск. Но Иркутск без этой печальной красавицы церкви, вырисованной по типу древнейшего храма на Нерли, теперь и представить нельзя. И по­минальный звон ее колоколов, под который читаются имена более чем семидесяти погибших, слышен далеко и всюду. Город, оплакивающий ушедших и страждущий о несчастных, – вот что такое город живых.

За последнее десятилетие ХХ века, за десятилетие, которое в России слишком далеко было от мира и благополучия, Иркутск добавил в себя и врастил в свой организм как совершенно необходимую часть и Музей ис­тории города, и филиал его, и библиотеку имени семьи Полевых, урожен­цев Иркутска, и Театр народной драмы, и шатровое, легкое, небесной го­лубизны здание медицинского диагностического центра со сверхсовремен­ным оборудованием, и торговый рынок – все новое, удобное и долговре­менное, нисколько не перечащее сложившемуся облику исторического го­рода. Это как бы со стороны административной власти. Тщанием власти ду­ховной после долгого перерыва возрожден Знаменский женский монастырь, из небытия поднята Казанская церковь, одна из самых «картинных» – буд­то сложенная из самоцветов, восстановлена Троицкая церковь, на очереди следующие, пока еще молчаливые, – когда-то Иркутск удивительно красив был своими многими храмами, составлявшими вместе законченный смысл его бытия. И общим радетельством открыта женская православная гимна­зия, о чем долго и мечтать не приходилось. Девочки в форменных платьи­цах и с косичками, как бы явившиеся из далекого прошлого, спорящего с настоящим, теперь не в диковинку на улицах, вызывая теплые вздохи и взгляды старых иркутян: и до этого дожили, не все плохо.

Не все плохо. Осталось дождаться, когда в соответствии с уставом ис­торического города вернут его старым улицам исконные названия: негоже Иркутску, пришедшему издалека, увековечивать имена людей, не имевших к нему благодетельного отношения.

За свои неполные три с половиной века Иркутск не однажды прохо­дил сквозь гибельные времена. В одних случаях они бывали общими для всей России, в других – его личными, как, к примеру, при опустошитель­ном огне. В него никогда не входил чужеземец, но в терниях избыточной власти и свой брат горазд был похозяйничать по заемным и яремным ус­тавам. Всякое видывал Иркутск и набрался терпения и воли как для ко­ротких, так и для долгих перемог, сквозь тяжелое дыхание нашептывая слова утешения и поддержки для тысяч и тысяч поклонников, для кого он и крыша, и хлеб, и работа, и праздник. Однако история не может долго влачиться только бедами: потрясет-потрясет на плохих дорогах и успоко­ится, даст отдохнуть. Наступят лучшие времена. Но и в худшие, и в луч­шие каким-то вседержительным оком, тревожным и внимательным, всма­тривается Иркутск в нас: какие бы вы ни были, все вы мои.

Этим оберегом и вздохнем утешенно: Иркутск с нами.