Историография Сибири. XVI - 1-я пол. XIX в. // «Историческая энциклопедия Сибири» (2009)

ИСТОРИОГРАФИЯ СИБИРИ. XVI - первая половина XIX в.

Присоединение к России Сибири и ее заселение русскими

Долгие годы при рассмотрении данной про­блемы в центре внимания находилась история похода Ермака. Ввод в научный оборот сибирских летописей про­яснил основные события этого похода, но и привел к первым концептуальным спорам. Они опирались на существенные различия в описании похода в 2 летописях — Есиповской и Строгановской. Первая была создана в 1636 ар­хиепископским дьяком Саввой Есиповым, использовав­шим «Написание» ермаковских казаков (1622) и составленный на его базе поминальный «Синодик ермаковым казакам». Ермак, по С. Есипову, — орудие Господней и царской воли, а итог похода — христианское просвеще­ние сибирских народов и утверждение власти над ними православного царя. Это было важной новацией. В московском «Но­вом летописце» конца XVI в. ермаковские казаки назы­вались «ворами». Строгановская летопись, вышедшая из окружения промышленников, «именитых людей» и основанная на документах их архива, главную роль в подго­товке похода Ермака отводила этим последним.

В XX в. было высказано мнение о том, что изначаль­но существовала еще одна, демократическая концепция, отдавав­шая главную роль в присоединении Сибири самим казакам, т. е. народным массам («Описание новые земли Сибир­ского государства» Н. Венюкова, Кунгурская летопись, «История Сибирская» тобольского сына боярского С.У. Ремезова). Но следует отметить, что и другие источ­ники XVII в. не отрицали этой роли.

Дискуссии о том, являлся ли поход Ермака первым актом освоения Сибири силами государства или был проек­том Строгановых, в течение длительного времени сводились (но с большими оговорками!) к вопросу о том, какая из 2 летописей, Строгановская или Есиповская, основывалась на более древних и более надежных источ­никах. Убежденный «государственник» Н.М. Карамзин считал Строгановскую летопись «достовернейшей всех иных», но подчеркивал, что организаторы казачьего похода, как и Ермак, оказались проводниками царской политики на востоке. Выдающийся сибирский просветитель П.А. Словцов критиковал Строгановскую летопись, он утверждал: «Возобладание Сибирью, возобладание не шаткое, конечно, было творением царским». Один из основателей сибирского областничества Н.М. Ядринцев также призывал не преувеличивать роль Строгановых, а главным фактором присоединения Сибири считал «брожение русской народной жизни»: «Сибирь — подарок, кото­рый народная масса преподнесла России».

В конце XIX в. возобновились острые споры о том, какой из летописей — Строгановской или Есиповской — принадлежит приоритет. Пермский историк А. А. Дмитриев отдавал предпочтение первой, ему возражали С.А. Адрианов и иркутский историк И.И. Тыжнов. В ходе этих дискуссий ученые значительно расширили источниковую базу своих исследований, введя в научный оборот немало ценных документов о присоединении Сибири. Спор же о том, какая из 2 летописей основана на более древних ис­точниках, в основной был закрыт трудами С.В. Бахрушина, доказавшего, что обе летописи во многом базировались на 2 источниках — казачьем «Написании» 1622 и связанном с ним «Синодике ермаковым казакам». Обнаружение и публикация Е.К. Ромодановской протографа последне­го текста укрепили вывод С.В. Бахрушина.

Р.Г. Скрынников в своей монографии о Ермаке пос­тавил вопрос о передатировке его похода с осени 1581 на осень 1582. Он основывался на документе, опубликованном еще в 1901 Н. Шляковым, согласно которому в июне 1581 некий «Ермак Тимофеевич, атаман казацкий» участвовал в нападении на Могилев. А.А. Преображенский и Е.К. Ромодановская не поддержали изменения прежней даты похода, подтверждаемой другими источника­ми. Вопрос остается открытым.

Проблема присоединения и начала освоения Сибири много шире вопроса о походе Ермака. Это прежде всего проблема движущих сил колонизации Сибири, начав­шейся с зауральской экспедиции горстки храбрых ка­заков и продолжавшейся в последующие десятилетия и века нараставшими темпами. О важнейшей роли в этом процессе целенаправленной политики государства (наряду с доблестными усилиями дружины Ермака) говорили уже первые историографы Сибири С.У. Ремезов и И.Л. Че­репанов, но корпус их источников ограничивался устны­ми преданиями («устными летописями», по Е.И. Дергачевой-Скоп), сибирскими летописями и некоторыми государственными актами. Наука XVIII—XX вв., резко расширив круг источни­ков, поставила вопросы о соотношении политики государства и стихийного движения народных масс, о роли общественного сознания этих последних, о путях земледельческого и промыслово-промышленного освоения востока России, о характере взаимоотношений русских с этническими группами сибиряков, о роли внешнеполитических проблем и т. д.

Решающую роль в колоссальном расширении кру­га источников и осуществлении первых попыток их на­учного осмысления сыграла работа в Сибири экспедиций, организованных Петербургской Академии Наук или с ее участием (см. Академические экспедиции). Самым грандиозным научным предприятием XVIII в. явилась Вторая Камчатская экспедиция (1733—43); в результате деятельности ее академического отряда научное открытие Сибири стало свершив­шимся фактом. Комплексный характер имели также академические экспедиции 1768—74 (П. С. Палласа, И.И. Лепехина, И.П. Фалька и других).

Начало формирования сибирской историографии на научных принципах связано с именем Г.Ф. Миллера. Фундаментальный труд Г.Ф. Миллера «История Сибири» (первые его главы были опубликованы на русском языке в 1750 под заглавием «Описание Сибирского царства») написан с использо­ванием обширного корпуса источников, собранных ученым во время путешествия в составе Второй Камчатской эк­спедиции: архивы актов, сибирских летописей, татарских и монгольских ис­точников, данных географии, генеалогии, фольклора, этнографии, лингвистики и археологии (см. Г.Ф. Миллера коллекция). Источники критически оценены автором, стремившимся к их рационалистическому толкованию. Благодаря Г.Ф. Миллеру история Сибири с конца XVI до середины XVII в. получила четкую хронологическую основу. В своей работе ученый доказывал, что в процессе присоедине­ния Сибири имели место факты как завоевания, так и добровольного вхождения народов в состав России. По его мнению, после разгрома царства Кучума огромную роль в присоединении и освоении новых территорий сыграли промышленные люди и следовавшие за ними служилые люди, однако решающей оказалась поддержка этого дви­жения со стороны государства (посылка в Сибирь служилых «по прибору», строительство острогов и городов и др.).

Достижения сибирских академических экспедиций, исторические труды Г.Ф. Миллера не могли не повлиять на освещение про­блемы освоения Сибири историками XIX в. Для СМ. Соловьева, В.О. Ключевского, М.К. Любавского колонизация Сибири являлась очередным этапом извечного дви­жения русского народа на восток, земского и государствен­ного по своей сути, использовавшего традиции руководства центральных и местных властей стихийным движением масс. По мнению М.К. Любавского, в этом продвижении, про­должавшем практику Новгорода и Москвы, государство своей военной и внешней политикой, созданием городов и острогов обеспечивало условия для народной колонизации, а не­редко и организовывало сами переселения, предписывая в наказах воеводам по возможности мирные взаимоот­ношения с местными народами, но одновременно и приведение их под московскую руку вооруженными отрядами казаков. Предыдущая колонизация Камского края привела к созданию вотчин Строгановых, которые при поддержке Москвы пытались распространить свои владения за Урал и организовали рекогносцировочную экспедицию Ермака. В XVII в. Сибирь была заселена совместными усилиями служилых людей, Церкви, вольнонародной (промышленной и крестьянской) коло­низации, руководство движением народных масс принадлежало центральной и местной властям.

В трудах А.П. Щапова, известного историка-сибиряка демократического направления, был поставлен вопрос о решающем значении для освоения Сибири вольнонародной колони­зации, включая нелегальные ее формы. А.П. Щапов законо­мерно связал побег в Сибирь крестьян с их стремлением уйти от тяжелого крепостного права, помещичьей собст­венности на землю, с религиозными преследованиями в Европейской России, положив начало изучению феномена урало-сибирского старообрядчества. Он считал, что стихийный процесс освоения Сибири в условиях борьбы с климатическими трудно­стями, использования опыта местных «племен» привел к неизбежному этническому смешению с этими последними, к созданию особой «европейско-сибирской» разновиднос­ти русского народа. Эти выводы во многом разделяли сибирские областники, и в первую очередь Н. М. Ядринцев. Он подчеркивал, что после похода Ермака и после потока хлынувших за Урал «гулящих людей» прочное освое­ние Сибири дала лишь земледельческая вольнонародная колонизация. Однако документальные обоснования этого вывода Н.М. Ядринцев не дал.

Обоснование значения побега в развитии сибирского зем­леделия появилось в трудах знатока архивных документов П.Н. Буцинского, отнюдь не принадлежавшего к демократической историографии и подчеркивавшего важность не только вольнонародной земледельческой колонизации, но и усилий государства и Церкви. П.Н. Буцинский считал, что центральные, и, особен­но, местные власти реально покровительствовали беглецам, разрешая принимать их на поселение. Историк одним из первых обратил внимание на источники, характери­зующие быт первых русских насельников края.

С.В. Бахрушин, использовав выводы П.Н. Буцин­ского, создал с привлечением широкого круга документальных и нарративных источников свою концепцию. Вслед за Г.Ф. Миллером он особо отметил роль вековых транс­уральских путей для развития торговли и русских промыс­лов, а также важнейшее значение пушнины при освоении Сибири. В числе первых С.В. Бахрушин исследовал теневые стороны воеводской администрации, плюсы и минусы деятельности воевод-реформаторов Ю.Я. Сулешова и П.И. Годунова, особенности освоения Сибири служи­лыми. Он считал, что областники преувеличивали роль вольнонародной колонизации, особенно на первых эта­пах освоения региона, и что вообще до 1861 земледельная крестьянская колонизация не была основной. Сначала на его построения оказывала определенное влияние теория Н.А. Рожкова и М.Н. Покровского о связи крепостнической системы России с «торговым капитализмом». Перенося ее поло­жения на Сибирь, он отводил особую роль в освоении края крупным купеческим капиталам, быстрому росту товарно-денежных отношений. Позднее историк смягчил эту свою позицию, признав значение крестьянских поселений в колони­зации Восточной Сибири.

Детальное изучение земледельной колонизации Сиби­ри на основе значительного массива документов предпринял В.И. Шунков. Ему удалось доказать, что уже в XVII в. крестьянские переселения за Урал, прежде всего вольные, но также и организуемые правительством, привели к созда­нию основных земледельческих районов, оседлого слоя землепаш­цев. Главной причиной массового ухода русского населения в восточные регионы страны В.И. Шунков считал крепост­ное право, в числе причин он называл также нали­чие в Сибири огромного фонда пригодных для сельскохозяйственного освоения земель.

Миграционные потоки конца XVI — начала XVIII в. на Ени­сей изучал В. А. Александров. Он доказал, что массовое проникновение русских на Енисей принимало формы как промыслового движения, так и крестьянского земледельческого освое­ния, размах которого объяснялся стремлением крестьян Европейской России к личной свободе и земельной собственности. Уже с 1640-х гг. наблюдалось масштабное превращение пришлого населения в оседлое, и с 1680-х гг. естественный прирост этого последнего стал главным фактором, определяв­шим демографическую обстановку в крае. В.А. Александров пос­вятил монографическое исследование ситуации на дальневосточных рубежах России во второй половине XVII в., роли казаков в присоеди­нении и колонизации этих территорий. Внешнеполитические аспекты этого процесса нашли отражение в фундаментальных трудах и публикациях источников, осуществленных В. С. Мясниковым.

Видное место в изучении колонизационных потоков на восток от Урала принадлежит А.А. Преображенскому. Ему удалось сопоставить места выхода переселенцев с местами их расселения в Сибири. Оказалось, что чер­носошные (государственные) крестьяне Русского Севера заселяли северные и частично центральные уезды Урала и Сибири, тогда как поме­щичьи крестьяне, составлявшие с середины XVII в. заметную часть мигрантов, обычно направлялись на юг Сибири. Историк одним из первых стал исследовать внутрисибирские миграции и показал, что по мере изменения военной обста­новки шел переток населения в более благоприятные для земледелия южные и восточные районы. Как и большинство советских историков, А.А. Преображенский подчеркивает значе­ние и вольнонародной, и правительственной колонизации — тот массив текстов, с которым теперь работают историки (прежде всего документы Сибирского приказа и воевод­ских изб), не позволяет делать категорические выводы о подавляющем господстве одной из этих форм, но дик­тует тезис о преимущественной роли крестьянской инициативы даже для вполне легальных внутренних миграций.

В работах М.М. Громыко большое внимание уделе­но мало исследованному ранее периоду 1730—80-х гг. Зачастую впервые привлекая огромный фактический материал источников этого времени, М.М. Громыко проана­лизировала дальнейшее развитие миграционных процессов в Западной Сибири — освоение южных лесостепных и степных реги­онов в поисках удобных для землепашества незаселен­ных земель, влияние развития крупной промышленности Алтая на опережающий рост населения в Колывано-Воскресенском горном округе. Хотя стремление государства прикрепить переселенцев к земле должно было сдерживать вольную колонизацию, на юге Сибири пограничные интересы и забота об обеспечении рабочей силой заводов и рудников заставляли администрацию легализовать крестьянскую инициа­тиву. «И вольная, и смешанная формы колонизации, — доказывает М.М. Громыко, — осуществлялись в основ­ном сибирским крестьянством, выходцами из ранее освоенных территорий».

Этот вывод для XVIII — первой половины XIX в. был под­твержден исследованиями Ю.С. Булыгина (Алтай), Н.Г. Аполловой (Прииртышье), Г.Ф. Быкони (Приенисейский край). К подобному выводу пришла и Н.А. Миненко, деталь­но проанализировав движение в указанный период русского насе­ления Северного Приобья. Н.Н. Покровский, изучив специфические консисторские и старообрядческие источники, вслед за К.В. Чистовым показал роль системы тайных укрытий беглецов в колонизации юга Сибири.

Крестьянство и сельское хозяйство

Материалы академических экспедиций XVIII в., и прежде всего труды, и дневники Г.Ф. Миллера, дали науке огромное количество фактов о численности и расселении сибирских крестьян, их заняти­ях, повинностях, общественном сознании и быте. В частности, оказалось, что реальная заселенность юга Сибири бы­ла порой в 1,5—2 раза выше той, что давала налоговая (ре­визская) статистика. Однако эти данные не скоро стали использоваться профессионалами-историками следующих ве­ков. Гораздо больше историки писали о современном им крестьянстве, спорили о степени его зажиточности и свободы, об уровне развития сельского хозяйства.

Но уже в «Историческом обозрении Сибири» П. А. Словцова (1886) на базе анализа источников высказываются суждения о прошлом земледелия и крестьянства, о недоста­точном правительственном стимулировании развития сельского хозяйства, о традиционных поисках земледельцами условий минимальной обремененности налогами их реальной собственности на землю. А.П. Щапов впервые обращает внимание на важнейшее место в истории сибирского крестьянства, традиционно занимаемое сельской общиной.

В том же направлении анализируется прошлое в трудах областников Н.М. Ядринцева и Г.Н. Потанина. Первый писал о том, что мигрировавшие на восток земледельцы принесли с Русского Севера в Сибирь этот древний общественный институт вместе с навыками труда в суровых природных условиях, но без крепостного права. Это привело к тому, что землепашец за Уралом был, по справедливому мнению областников, куда зажиточнее центральнорусского и имел определенные возможности защиты своих интересов. Среди слагаемых их успеха Н.М. Ядринцев отмечал такие факторы: «новая страна, незапо­ведные леса, свободный труд и отсутствие крепостного права». Г.Н. Потанин во время своих экспедиций по югу Сибири собрал немало ценного материала об исто­рии быта, верований коренных и пришлых сибиряков, о хозяйственной деятельности крестьянской семьи и ее традициях. Областников тревожило замеченное ими имущественное расслоение общи­ны, появление «сельской владетельной аристократии» и бедноты. Одной из главных причин этого они называли «подчинение Сибири московским капиталистам», усиле­ние налогового гнета. Сибирские беды вызывались, по их мнению, эксплуатацией Центром своей восточной колонии.

Крупнейший профессиональный историк народнического направления В.И. Семевский, детально анализировавший прошлое государственной деревни, немало внимания уделил Сибири. Привле­кая обильный архивный материал, он с осуждением писал об обременительных податях и повинностях землепашцев восто­ка России, о причинах кризиса 1760-х гг. в отношениях землевладельцев с монастырскими и заводскими крестьяна­ми. В то же время он считал положение тех и других близким к ситуации в государственной деревне и не причислял их к крепостному населению империи. Подчеркивая генетическую связь сибирской общины с поморской, историк впервые отметил и важное различие: почти полное отсутствие в Сибири такого важного общинного института, как зе­мельные переделы. Другой народнический историк, Н.М. Зобнин, не разделял взглядов В.И. Семевского на завод­скую деревню, хотя критика тяжелых повинностей у обоих исследователей близка. Н.М. Зобнин тем не ме­нее решительно причислял к категории крепостных алтайских крестьян, приписанных к заводам, а заводские отработ­ки называл барщиной.

Историк монархического направления, магистр богосло­вия Томского университета Д.Н. Беликов, изучавший историю Томского края XVII—XVIII вв., счел себя обязанным обнародовать данные источников о тяжести повинностей монастырских крестьян, но в то же время справедливо под­черкивал, что защита со стороны монастырских властей от произвола государственных чиновников позволяла крестьянам впол­не успешно вести хозяйство. Наоборот, харьковский профессор П.Н. Буцинский в монографии о первых насельниках Сибири утверждал, анализируя положение государственных крестьян XVI—XVII вв., что «государь относился к крестьянам далекой своей вотчины как прекрасный домохозяин к своему хозяйству».

С.В. Бахрушин, рассматривая сибирское крестьянство с позиций упомянутой выше общей концепции, изучил основание земледельческих и промысловых слобод частными лицами — слободчиками. Он говорил об этом как о раннем проявлении буржуазного по сути предпринимательства в сельском хозяйстве, называя слободчиков «капиталистами», а их поселенцев «фермера­ми». В исследовании документов по истории Красноярского уезда в XVII в. и в других работах ученый касался положения государственных крестьян, решительно считая их крепостными.

Эту позицию С.В. Бахрушина вынужден был учесть при защите докторской диссертации, посвященной сибирскому земледелию, В.И. Шунков. Но позднее он вернулся к своим первоначальным взглядам на жителей государственных земель востока России как на лично свободных, а не крепостных. В 1960-х гг., особенно при работе над академической «Историей Сибири», он решительно заявил, что феодальный гнет в деревне «не достиг в Сибири тех грубых форм крепостничества, которые были характерны для Центральной России». Начав с утверждения о том, что сибирские хлебопашцы «были при­креплены к обрабатываемому участку земли», ученый затем пришел к выводу о существовании возможности «замены одного тяглеца другим».

Важным вкладом В.И. Шункова в сибиреведение явилось определение им на массовом архивном материале основных земледельческих районов и их хозяйственного потенциала, набора сельскохозяйственных культур, способов ведения хлебопашества и скотоводства. Для сегодняшней науки остаются базовыми (хотя и с некоторыми поправками) сделанные им подсчеты размеров легальной за­пашки в Верхотурско-Тобольском, Томско-Кузнецком, Енисейском, Ленском и Амурском районах.

Дальнейшей разработкой этих проблем занимались В.Н. Шерстобоев — для Илимской пашни, З.Я. Бояршинова — для Томского уезда, В.А. Александров — для Енисейского уезда, В.И. Иванов — для Ленской пашни. При этом В.Н. Шерстобоев и В.А. Александров изна­чально исходили из тезиса о личной свободе землепашца в наиболее масштабном секторе сибирского крестьянского хозяйства — в государственной деревне, о распространенности практики передачи надела одним тяглецом другому. З.Я. Бояршинова впервые на массовом архивном материале доказала, что долгое вре­мя запашка служилых людей не уступала запашке государственных крестьян, а поначалу даже превосходила ее. В 1980-х гг. этот вывод был для всей Западной Сибири подтвержден в фундаментальном исследовании Н.И. Никитина о сибирских служилых людях. В позднейших работах Д.Я. Резуна исследо­валась генеалогия родов казачьих землевладельцев. О роли в освоении Сибири служилых польско-литовского про­исхождения писал И.Р. Соколовский.

М.М. Громыко, изучив документы, характеризую­щие западно-сибирскую деревню XVIII—XIX вв., решительно не согласилась с «приписыванием крепостного состояния государственному крестьянину». В то же время она не считала сибирского крестьянина полноправным собственни­ком обрабатываемой земли, подчеркивая, что верхов­ная собственность на землю принадлежала феодальному государству. Значительно дальше пошел Г.Ф. Быконя, применив к таким землям имевшую тогда некоторое хождение те­орию собственности, «разделенной» между землепаш­цем и феодалом. Однако другие исследователи не поддер­жали этой его концепции. Работами В.А. Александро­ва, М.М. Громыко, Н. А. Миненко в сибиреведении закрепилась концепция о развитии в Сибири системы государственного феодализма.

Историческая наука постепенно накапливала источники, со­держащие сведения и о 2 особых категориях урало-сибирского крестьянства — о жителях вотчин церковных и жителях сельских приписанных к заводам. Исследовав столбцы приказ­ного делопроизводства XVII в., П.Н. Буцинскии пришел к выводу, что сельское хозяйство Тобольского архиерейского дома и некоторых монастырей имело довольно значительные размеры и было передовым по своей организации и уровню. По мнению В.И. Шункова, создание монастырских вотчин на востоке от Урала шло в основном теми же путями, что и на западе от не­го — через государственные пожалования, дарение, покупку, захваты; монастырские хозяйства строились главным образом на труде крепостного характера. Л.П. Шорохов в работе о сибирских монастырях был близок к этой концепции; он первым нарисовал картину последовательного роста земельных владений церковных вотчин в XVII— XVIII вв. и последствий их секуляризации в 1764. Но уже А.А. Преображенский на значительном материале источников доказал, что в урало-сибирских монастырях существовал более мягкий правовой и хозяйственный режим, чем в монастырях Европейской России. В исследованиях уральских историков И.Л. Мальковой и других приводятся наблюдения о том, что уральские и западно-сибирские монастыри играли положительную роль в освоении сибирских земель: здесь переселенцы за несколько лет могли хозяйственно ок­репнуть, легализоваться и затем, сдав свое тягло новым пришельцам, мигрировать на восток.

Первым положение приписных крестьян заво­дов Урала, Алтая и Забайкалья детально обследовал В.И. Семевский. В рамках народнической историографии  он уделил большое внимание тяжелым условиям труда и быта этих крестьян, сблизив их с крепостными крестьянами Ев­ропейской России. Этой же концепции в 1940—50-х гг. придерживались З.Г. Карпенко, А. П. Бородавкин, Ю.С. Булыгин и другие. Но в более поздних трудах М.М. Гро­мыко, Г.П. Жидкова, Н.А. Миненко, как и в академической «Истории Сибири» (1968), господствует тезис о том, что приписка государственных крестьян к заводам хотя и ухудшала их положение, вызывала протесты, она все же не привела к установлению крепостной зависимости.

Т. С. Мамсик изучала историю крестьянских побегов и ко­лонизации Приобья и Алтая в конце XVIII—XIX в. На основе сплошного привлечения объемных материалов волостной статистики она успешно исследует подвор­ную, посемейную историю поселений региона. Основной вклад Т.С Мамсик в новейшую историографию: реконструкция социальной структуры сибирского крестьянства и анализ экономических отношений, который привел ее к выводу об отсутствии в Сибири в доиндустриальный период так называемого госфеодализма, многоукладном характере аграрной экономики.

Городское население, промышленность, торгов­ля

Обильные источники по истории сибирских городов бы­ли собраны Г.Ф. Миллером, предпринявшим массовое копирование документов из архивов 22 городов вос­тока России. Обобщив этот огромный массив в своей «Истории Сибири», Г.Ф. Миллер впервые представил последовательный обзор возникновения и развития городов и острогов региона, описал смену торговых путей, состав то­варов на местных рынках, сибирские промыслы и горнодобывающую промышленность. Деловая переписка воевод с Центром позволи­ла ему говорить о решающей роли усилий государственной власти в становлении и упрочении города.

Историей сибирских городов занимался П.И. Буцинский. Он подробно описал сибирский город первой половины XIX в., про­анализировал причины расцвета и упадка Мангазеи, знаменитого центра пушной торговли.

П.А. Словцов, подчеркивая зависимость городской жиз­ни от правительственных распоряжений, инициативы влас­тей, выделял 3 этапа становления крупной промышленности: эпо­ху Петра I, царствование Елизаветы Петровны и время Екатерины II. В то же время он решительно осуждал крепостнические стеснения торгово-промышленного развития, одобрял ликвидацию внутренних таможен в 1753 и государственной монополии на торговлю с Китаем в 1762.

Декабрист Г.С. Батеньков, являясь сторонником развития частной инициативы и свободы промышленности и тор­говли, считал, что благодаря подъему золотопромышленности в начале XIX в. «азиатский элемент жизни» начал уступать место «новому, более образованному, нравственному и рациональному» — «европейскому».

Областники Н.М. Ядринцев, Г.И. Потанин, П.М. Головачев беды сибирского города связывали прежде всего с игом московской буржуазии, насилиями центральных и местных влас­тей, с насаждавшимися ими крепостническими порядками. Они осуждали такие порядки на заводах Алтая, но писали и о закабалении рабочих частными промышленни­ками на золотых приисках. О сходных процессах писал и ссыльный большевик В. А. Ватин, изучивший богатый архив Минусинского музея. Он объяснял упадок гор­ной промышленности в Минусинском крае в конце XVIII в. господ­ством принудительного труда.

С.В. Бахрушин в своих ранних работах исследовал торгово-промышленную колонизацию Сибири. Он относил склады­вание всероссийского рынка к XVII в. и отмечал значительную роль крупного московского капитала и его агентов в организации пушного промысла и возникновении социальных конфликтов между сибирскими промысловиками и купцами Москвы. В 1930—40-х гг. С.В. Бахрушин, пересмотрев свою концепцию торгового ка­питала под влиянием официозной критики, стал рассмат­ривать этот капитал в качестве подчиненного, обслужи­вавшего феодально-крепостническую систему.

С середины 1950-х гг. в советском сибиреведении появляется ряд работ, посвященных истории отдельных городов. З.Я. Бояршинова подробно исследовала раннюю историю Томска и Кузнецка: их возникновение, складывание городского насе­ления, его занятия, торговые связи. В.А. Александров на базе документов Сибирского приказа и воеводских изб проделал подобную работу применительно к Енисейску. О.Н. Вилков обратился к такому важному источнику, как таможенные книги XVII в., и пришел к выводу об уско­ренном развитии в Тобольске промыслов, прошедших стадии от домашнего производства, ремесла, мелкого товарного производства до первых предприятий мануфактурного типа. Изу­чение и публикация сибирских таможенных книг были продолжены Д.Я. Резуном, А.А. Люцидарской и В.И. Куриловым, писавшими о быстрых темпах развития ремесла и тор­говли. В то же время этим исследователям приходилось говорить о том, что для сибирского города была обязательна «стадия аграрного центра», что сельское хозяйство играло немалую роль в его экономике. В обобщающем академическом труде «Ра­бочий класс Сибири в дооктябрьский период» (1982) З.Г. Карпенко, Д.Я. Резун, В.П. Зиновьев и другие дали об­щую картину развития сибирского города; здесь прозвучал вы­вод о том, что даже наиболее развитая отрасль сибирской горной промышленности — обрабатывающая — только во второй четверти XVIII в. вступила в мануфактурный период.

Комплексное исследование истории городов Западной Сибири в период 1770—1860-х гг. предпринял А.Р. Ивонин. Он охарактеризовал показатели роста городов, динамику их демографических характеристик, сословных групп, этапы раз­вития рыночных отношений; определил направление эволюции этих городов как переход от добуржуазного к раннебуржуазному уровню.

П.Н. Павлов впервые произвел сплошную обработку ясачных книг и других источников о сибирском пушном промыс­ле и вместо общих рассуждений о большой его роли в сибирской и общероссийской экономике привел достаточно точные конкретные цифры, свидетельствующие об этом.

Г.П. Жидков и А.П. Бородавкин изучали горно-промышленное производство Алтая и Забайкалья в XVIII—XIX вв. и доказывали положение о его докапиталистическом характере. Г.П. Жидков считал, что к 1861 это производство демонс­трировало явные признаки разложения феодально-крепост­нической системы на заводах и рудниках, тогда как А.П. Бородавкин пришел к выводу о том, что данная система еще далеко не исчерпала себя.

Уже в 1970-х гг. М.М. Громыко демонстрировала на ряде примеров большую перспективность изучения генеалогии купеческих династий, их вклада в экономику и культуру своих городов. Однако подобные работы бо­лее широко развернулись лишь в 1990-е гг. исследованиями В.П. Бойко, И.И. Гавриловой, Ю.М. Гончарова, О.А. Задорожной, Е.А. Зуевой, А.А. Жирова, А.Г. Киселе­ва, Е.В. Комлевой, Т.В. Копцевой, П.Н. Мешалкина, В.Н. Разгона, В.А. Скубневского, А.В. Старцева, Е.Г. Швец, И.А. Щукина и другими. Первым опытом обобщающе­го исследования в этой сфере стала издававшаяся под руководством Д.Я. Резуна «Краткая энциклопедия по истории купе­чества и коммерции в Сибири».

Коренные народы

Российская академическая наука с самого свое­го возникновения уделяла значительное внимание изучению истории, языка, верований, быта сибирских коренных народов. В составленных Г.Ф. Миллером анкетах и инструкци­ях — плане работ Второй Камчатской экспедиции — эти вопросы занимали ведущее место. Собранные Г.Ф. Миллером в Сибири материалы нашли отражение в его научных трудах, но до сих пор еще полностью не исчерпаны исследователями, особенно это касается его этнографические описания основных народов Сибири. Г.Ф. Миллер не видел необходимости скрывать случаи применения насилия при вхождении коренных народов в состав им­перии, считая их общепринятой практикой. Он ввел в научный оборот деловую переписку, донесения служи­лых людей, землепроходцев о таких случаях. В то же время Г.Ф. Миллер отмечал, что российское праительство предпо­читало обходиться с ясачными «тихостью, ласковым уговариванием».

Большое значение для изучения истории коренных наро­дов имеют экспедиционные описания и научные труды П.С. Палласа, И.Г. Георги, В. Зуева и других.

В XIX в. продолжается традиция изучения коренных народов Сибири научными экспедициями (А. Гумбольдт, 1829; А. Миддендорф, 1843-44). С.-Петербург явля­ется в это время центром, научные школы которого по лингвистике, фольклору, этнографии, истории угро-финских, монгольских, самодийских народов Сибири широко известны международному сообществу ученых. Этими же проблемами занимаются и местные краеведы. Своего значения и сегод­ня не утратили наблюдения над алтайскими народами, сделан­ные в середине XIX в. С.И. Гуляевым.

Историей «инородческого вопроса» на востоке стра­ны интересовались и областники. Н.М. Ядринцев писал о применении насилия при включении коренных народов Сибири в состав России. Он считал, что на этапе заво­евания Сибири произошло «усмирение инородцев», в XVII — начале XIX в. была установлена опека над коренными жителями, но «в число равноправных подданных» они так и не были включены. Современное ему состояние «инородцев» Н.М. Ядринцев характеризовал как «вы­мирание», «уменьшение» численности и «постоянное обедне­ние». Резкость этих оценок связана с общей теорией областников о Сибири как о бесправной, угнетаемой колонии Москвы.

Другие исследователи XIX в. обращали внимание на вза­имосвязь фискальной политики государства с политикой защиты ясачного населения от земельных захватов со стороны русского на­селения и злоупотреблений со стороны государственной администра­ции. Их особое внимание привлекала реформа М.М. Сперанского. Ссыльный большевик правовед В.А. Ватин провел фундаментальный анализ Устава об управлении ино­родцами (1822), выявив противоречивость и некоторые слабые стороны этого законодательного акта.

В 1910—30-х гг. к изучению истории коренных народов Сибири обратился С.В. Бахрушин. На большом архивном материале он реконструировал историю сибирских служилых татар, хантов, манси, ненцев и энцев, енисейских киргизов и якутов в XVII в. Ученый был сторонни­ком концепции насильственного включения коренных народов в состав России, но отмечал, что уже в ходе похода Ер­мака княжества хантов и манси выступили союзниками русских в разгроме Сибирского ханства, значительная часть татар в конце XVI — начале XVII в. вошла в состав привилегированного служилого сословия, другие народы сохранили значительную автономию. Охранительную политику самодержавия С.В. Бахрушин объяснял как фискальными интересами, так и стремлением стимулировать новых подданных к мир­ному взаимодействию с русским населением.

В 1938 монографическое исследование истории бурят-монголов предпринял А.П. Окладников. Он широко использовал не только археологический и этнографический материал, но и приказное делопроизводство XVII в., последующие официальные документы, русские и китайские летописи, «Историю Сибири» С.У. Ремезова. С середины 1960-х гг. А.П. Окладников курировал историко-филологические подразделения СО АН СССР и много способство­вал изучению языка, литературы, истории сибирских народов академической наукой не только в Новосибирске, но и в Иркутске, Улан-Удэ, Абакане, Якутске, Владивостоке.

На основе ясачных ведомостей классическое исследование родо-племенного состава народов Сибири провел Б. О. Долгих. Его результатом стало определение численности как отдельных народов, так и всего автохтонного населения Сибири в конце XVII в. — около 217 тыс. человек. Б.О. Долгих пришел к выводу, что в процессе включения Сибири в состав Российского государства в XVII в. численность ни одного из коренных народов не уменьшилась.

В 1960—80-х гг. монографические исследования по истории ко­ренных народов Сибирского Севера осуществили И.С. Гурвич, Н.А. Миненко, Л.В. Хомич и В.Г. Марченко, тюркоязычного населения Западной Сибири — Ф.Т. Валеев и Н.А. Томилов, бурят-монголов — Е. М. Залкинд, якутов — Ф.Г. Сафронов, В.Н. Иванов и В.Ф. Иванов, алтайцев и хакасов — Л.П. Потапов, коряков — И.С. Вдо­вий. В 1990-х гг. состав и численность коренных народов Сибири изучал С.Г. Скобелев. Историки пришли к выводу о росте численности аборигенов, совершенствовании социальных от­ношений и развитии их хозяйства на протяжении 3 столе­тий. Большое внимание они уделили родо-племенному составу, географии расселения, материальной и духовной культуре коренных народов.

В конце 1970-х — 1990-е гг. появились работы М.М. Фе­дорова, Л.М. Дамешека и А.Ю. Конева, посвященные пра­вовому статусу коренных народов Сибири в XVII—XIX вв. Авторы пришли к выводу, что в конце XVI — начале XVIII в. произошло включение земель коренных народов в состав России и юридическое закрепление подданства этих народов, связанное с ясачной податью. Русские использовали исторически сложившиеся социальные и властные институ­ты аборигенов, обеспечив привилегированное положение их знати. В 1720—1810-х гг. развивались социальные отношения у коренных народов, происходила адаптация к российской административно-фискальной политике. После реформы М.М. Сперанского закрепляется особая система «инородческого» самоуправления и судоустройства, ускоряется процесс трансформа­ции обычаев в обычное право, особый правовой статус коренных народов (оседлых, кочевых и бродячих) приоб­ретает черты сословного.

А.Х. Элерт в 1980-х гг. начал последовательно выявлять, расшифровывать, вводить в научный оборот и анализировать обширные материалы Г.Ф. Миллера о сибирских народах. Среди них — фундаментальное исследование «Описа­ние сибирских народов», насыщенное уникальными данными по истории коренных народов Сибири, их этническому составу, численности, расселению, духовной и материальной культуре, по аборигенной топонимике.

Государственное управление. В «Истории Сибири» Г.Ф. Миллера по документам сибирских архивов прослежи­ваются процессы складывания и развития системы воеводского управления регионом, которые шли параллельно с созданием сети городов и острогов. Проблема эффек­тивности этой системы здесь почти не затрагивается, возможно, по цензурным соображениям. Но в своих неиз­данных этнографических трудах Г.Ф. Миллер акцентирует вни­мание на недостатках системы государственного управления Сибирью: на насилиях и подчас слабой компетенции воевод, коррум­пированности приказного аппарата, и не только одного его. Он пишет и о незаконных действиях, корыстолю­бии выполнявших воеводскую волю служилых людей. При этом подчеркивает: качество воеводского управления значительно снижается по направлению с запада на вос­ток Сибири — растет его бесконтрольность, ухудшаются личные характеристики управленцев.

Декабристу В. И. Штейнгелю принадлежат расска­зы о иркутских генерал-губернаторах, их взаимоотношени­ях с царем, подчиненными и местным обществом в 1765—1819. В.И. Штейнгель пишет, что генерал-губернаторы и губернаторы пытались заботиться о вверенном им крае. Однако оценка их деятельности зависела только от верховной власти и определялась зачастую пристрастием и доно­сами. Такое положение, с одной стороны, превращало генерал-губернаторов и губернаторов во всевластных хо­зяев подведомственных им чиновников, населения и подчас даже Церкви; с другой стороны, приводило к тому, что эти правители, опасаясь доносов на себя в столицу, самым жестоким образом подавляли возможную оппозицию.

П.А. Словцов признавал большую роль государственной власти в заселении и освоении Сибири. Однако он указывал на многочисленные злоупотребления местной администрации и объяс­нял их пробелами в законодательстве и его противоречивос­тью, отсутствием правовой культуры в стране, стремле­нием чиновников поддерживать роскошную жизнь.

Н.М. Ядринцев рассматривал административную политику само­державия в Сибири как часть его «колониальной» политики. Центральные власти и насажденная ими воеводская система управления, по его мнению, сыграли в колониза­ции Сибири отрицательную роль, создали систему угнетения местного населения.

Свою концепцию истории управления Сибирью имел В.И. Вагин, занимавшийся исследованием реформы М.М. Сперанского. Он считал, что первыми русскими насельниками Сибири было установлено общинное (мирское) самоуправление по образцу казачьих и Новгородских поселений. Пришедший ему на смену государственный порядок сломал эту демократическую систему, но жесткое воеводское управление вызыва­ло протесты населения. Крайняя коррумпированность и неэффективность этого управления привела в начале XIX в. к попытке его реформирования, внедрения в практику государственного аппарата начал законности, для чего М.М. Сперан­ским и было составлено «Учреждение для управления сибирских губерний».

Яркие страницы посвятил управленческой практи­ке сибирских воевод С.В. Бахрушин. Он дал запоминающие­ся персональные характеристики энергичным тобольским воеводам Ю.Я. Сулешову и П. И. Годунову и проанализировал их успешные и неудачные реформы, попытки ввести еди­нообразные нормативы и налоги, увеличив одновременно при­быль казны. С.В. Бахрушин показал также зависимость воеводского управления XVII в. от мирского самоуправления служилых и торгово-промышленных людей. В статьях о П. Хмелевском и А.Ф. Палицыне, написанных не только с документальной точностью, но и талантливо, историк проанализировал значение местной «служилой аристократии» в управлении.

На материалах Илимского уезда XVII—XVIII вв. исследование воеводского управления провел В.Н. Шерстобоев. Он по­казал значение правительственной политики для заселения и земледельческого освоения края, писал о взаимоотношениях во­еводского управления и мирского самоупраления при решении этих проблем в XVII в. Историю местного управления XVIII в. историк охарактеризовал как «век пышного расцвета бю­рократизма», к которому привело «централизованное абсо­лютистское руководство закрепощенной страной посредс­твом чиновников и отсутствие самоуправления».

Систему управления Сибири в XVIII в. изучала Л.С. Рафиенко. Она писала о «перемещении центра тяжести областного управления на места», «унификации и централизации областного аппарата управления» «в русле процесса становления бюрократического аппарата аб­солютной монархии». Отдаленность Сибири и почти полное отсутствие в ней помещичьего землевладения, по ее мнению, привели к усилению значения местных ор­ганов, концентрации огромной власти в руках губерна­тора. Исследовательница отметила социальную неоднородность сибирской бюрократии: высшая — из дворян; средняя — из беспоместных дворян и «сибирских дворян, выходцев из служилого сословия»; канцелярские служители — «из подат­ных сословий».

В.В. Рабцевич проанализировала историю сибирского управления в 1780-х гг. — первой половине XIX в. По ее мнению, в этот период «местный государственный аппарат превратился в массовую специализированную, иерархически орга­низованную систему». Реформы городского и крестьянского самоуправления закрепили «взаимоотношения как между государст­венной и выборной властью, так и между различными звеньями системы органов самоуправления... по прин­ципу централизма, который предусматривал подчине­ние выборной администрации государству». Однако выборные органы позволяли горожанам и крестьянам «использовать пассивные формы протеста». В.В. Рабце­вич составила справочник по управлению Сибирью за конец XVIII - первую половину XIX в.

Г.Ф. Быконя проследил изменения в административно-территориальном де­лении, системе управления и составе чиновников Восточной Сибири в 1720—1810-е гг. Он считал, что «правительство стремилось монопольно присваивать имеющиеся в Си­бири богатства», т. к. «корпоративно-классовые задачи легче было выдать за общегосударственные интересы». Главной социальной опорой царизма в осуществлении этой политики было военно-бюрократическое дворянство, формировавшееся из беспоместных и малопоместных дворян Европейской России и привилегированной прослойки сибирских служилых людей. Исто­рик подчеркивал, что «местное управление носило ярко выраженный военно-бюрократический характер, а все чиновничество было военизировано».

В своей монографии 1991 В. А. Александров и И.И. По­кровский на массовом материале архивных документов (и прежде всего розысков о жалобах населения на вое­вод) проанализировали создание в конце XVI — первой половине XVII в. системы управления Сибирью как института российской сословно-представительной монархии, основанной на реальном взаимодействии воеводской администрации с земскими мирами служилых, крестьян, посадских и с социальными структурами коренных народов. Отдаленность регио­на, его малая заселенность и относительная слабость государственных ор­ганов управления неизбежно приводили к тому, что этим последним не под силу было осуществлять важные уп­равленческие функции без опоры на мирские институты. Но свидетельства источников об основных направлениях этого взаимодействия, о заинтересованности Москвы хоть в каком-то мирском контроле над произволом воевод со­седствовали с многочисленными фактами острых конфликтов между мирами и воеводами, подчас перераставших в вооруженное противостояние.

Е.В. Вершинин, опираясь на наказы, получаемые во­еводами из Москвы, и на их отписки в Центр, посчитал преувеличенной роль миров в монографии В.А. Александрова и Н.Н. Покровского. Он провел исследование компетенции сибирских воевод, принципов подбора служи­лых людей «по отечеству» на воеводские должности и материального обеспечения их службы, административно-фискальной и судебной деятельности воевод. Историк пришел к выводу, что центральная и воеводская власть сыграла решающую роль в колонизации Сибири.

С Е.В. Вершининым не согласился М.О. Акишин. По его мнению, в условиях присоединения Сибири во­еводское управление оказалось эффективным лишь пото­му, что позволило реализовать союз власти и общества при решении проблем включения аборигенных народов в состав подданных русского монарха, заселения и хозяйственного освоения края. При этом государевы служилые люди сохранили многие традиции вольных казаков и энергично выступали против должностной преступности, характерной для воеводского управления.

Систему управления Восточной Сибирью в XIX в. деталь­но исследовала Н.П. Матханова. На массовых источ­никах она провела комплексное изучение административного аппарата, его структуры, функций, динамики, кадрового корпуса. Ею выявлено существование в механизме управления ре­гионом 2 иерархий — формальной, опирающейся на служебное взаимодействие чинов офицерской управленческой пира­миды, и неформальной, построенной на личных дру­жеских связях, предпочтениях и зачастую игравшей в реальной практике не меньшую роль, чем первая. Это относилось и к лицам, не входившим в состав админис­трации, но оказывавшим подчас немалое воздействие на ее политику. Вывод этот подкреплен рядом ярких биографических очерков, в которых дается объективная оценка ро­ли управленцев в тогдашних обстоятельствах места и времени. Н.П. Матханова проанализировала реформы Н.Н. Муравьева-Амурского, стремившегося в доре­форменной России улучшить административно-территориальное деление, структуру государственного аппарата Приамурья и положившего начало фактическому освоению региона. Ею прослежена роль инсти­тута генерал-губернаторства как связующего звена меж­ду Центром и регионом, не раз дававшего возможность донести до императорского престола известия о нуждах края.

Исследование механизмов управления в широком географическом (вся Сибирь) и хронологическом (начало XIX — начало XX в.) диапазо­не провел А. В. Ремнев. Проследив эволюцию правительственной политики, он пришел к выводу, что одной из главных причин низкой результативности административных реформ явля­лось стойкое недоверие Центра к сибирской общественности и местной администрации. Попытки найти оптимальное со­отношение территориальных и отраслевых принципов без широкой опоры на местные силы были обречены на провал. Полити­ка «имперского регионализма» не давала возможности решить кадровые проблемы аппарата управления, вопрос о при­менимости общих законов к реальным местным условиям. А.В. Ремнев обратил внимание на сложность отношений между генерал-губернаторами и губернаторами, этими последними и членами советов главных управлений.

Православие, Церковь, старообрядчество

Впервые сведения о распространении православия в Сибири, церковном строительстве, монастырях, содержавшиеся в сибирских лето­писях и городских архивах, собрал и обобщил Г.Ф. Миллер. Он изложил на основе этих данных историю создания Тобольской епархии, подчеркнув важную роль в этом деле отца государя Патриарха Филарета.

В начале XIX в. о роли Церкви в колонизации Сиби­ри, в жизни сибиряков писал П.А. Словцов. Появление церквей в Сибири он считал заслугой царя Бориса. Связывая создание Тобольской епархии с заботами «бла­гочестивого царя Михаила» и Патриарха Филарета, он под­черкивал, что они стремились при этом к искоренению среди первых русских насельников Сибири таких пороков, как пьянство, многоженство, к укреплению авторитета приходского духовенства, на которое падала главная забота о добром поведении сибиряков. П.А. Словцов рассказы­вал о миссионерской деятельности Церкви, в первую очередь о стараниях митрополита Филофея; он считал, что «вселенский замысел Петра о распространении православия» не мог быть успешным, ибо здесь требовалась постепенная про­светительская работа миссий.

Проблемам сибирской церкви XVII в. и биографиям ее первых архиереев посвятил свои труды харьковский историк П.Н. Буцинский. Обнаружив переписку царя и патри­арха по поводу создания Тобольской епархии и назначе­ния ее главой архиепископа Киприана, П.Н. Буцинский смог доказать решающую роль московских властей в этом важном деле, отметить появление разногласий между сибирскими вое­водами и церковной администрацией.

В своих публикациях архивных материалах касались сибирского церковного быта историки Н.Н. Оглоблин и М.К. Пет­ровский.

Наиболее многочисленную группу исследователей второй половины XIX — XX в., занимавшихся проблемами православия в Сибири, составили церковные историки А.И. Сулоцкий, Н. Абрамов, П. Громов, Д.Н. Беликов и другие. Д.Н. Бели­кову принадлежат первые монографические исследования томского старо­обрядчества, в основу которых легли материалы местных церковных архивов. В это же время осуществлялись публикации но­вых источников об истории сибирских епархий (например, издание Мелетием (Якимовым) в 1875 сборника «Древние церковные грамоты Восточно-Сибирского края» и других).

После 1917, когда объективные исследования по церковной истории были крайне затруднены, историография этой темы надол­го прерывается. Чуть ли не единственными исключениями являются монография Е.Э. Бломквист и Н.П. Гринь­ковой (1930) о бухтарминских староверах, основанная на материалах их этнографической экспедиции, но богатая также общеисторическими сведениями, а также работа А.Г. Базанова (1936), исследовавшего вопрос о миссионерских школах на Крайнем Севере и об эволюции государственной политики в этом вопро­се. Последняя современная комплексная работа о «каменщиках» (этнический состав, места выхода, хозяйственный комплекс, структура религиозных течений и т. п.) принадлежит перу Т.С. Мамсик. Она пришла к выводу о том, что это сообщество не было «русским», а стало таковым в результате воздействия многих факторов, в том числе «раскола». С книги было снято название «Бухтарминская община» ввиду политической ситуации на границах СССР.

С новосибирскими археографическими экспедициями и формировани­ем археографических исследовательских центров связано возрождение в середине 1960-х гг. интереса к истории православия в Сибири. В статьях и монографиях М.М. Громыко, Н.Н. Покровс­кого, его учеников Н.Д. Зольниковой, Н.С. Гурьяновой, А.Т. Шашкова, А.И. Мальцева, О.Д. Журавель, Л.В. Ти­товой и другими поднимается широкий круг проблем на­родного православия в Сибири, религиозного общественного сознания, истории старообрядчества. Н.Н. Покровский по доку­ментам Тобольской консистории и архивов центральных церковных ведомств впервые нарисовал цельную картину истории урало-сибирского старообрядчества, особенно главных в реги­оне согласий — часовенного и поморского; совместно с Н.Д. Зольниковой проанализировал найденные в экс­педициях памятники ранее неизвестной народной старо­обрядческой литературы XVIII—XX вв. Он изучал также государственное законодательство XVII—XVIII вв. по проблемам правосла­вия, отношение в это время между светскими и духовными властями. В 2 монографиях Н.Д. Зольниковой впервые рассматривались вопросы о месте духовенства Сибири в сословной системе империи, давалась подробная характе­ристика разных сторон жизни сибирской приходской общины РПЦ в XVIII в. А.И. Мальцев изучил историю согла­сия бегунов-странников, которое сыграло немалую роль в вольнонародной колонизации Сибири. Источники вывели новосибирских археографов еще в советское время на изучение ис­тории православной догматики в РПЦ и в староверии (рабо­ты Н.Н. Покровского, Н.Д. Зольниковой, А.И. Маль­цева,Т.В. Панич, Н.С. Гурьяновой).

В последние десятилетия тема истории Церкви и различных конфессий стала чрезвычайно популярной. Защи­щены десятки диссертаций, местные издательства выпустили немало печатных работ на эту тему. На массовом архивном мате­риале, впервые вводимом в научный оборот, основаны исследования А.П. Николаева (история православной приходской общины у народов северо-запада Сибири); Н.А. Мухортовой (сибирская городская приходская община в первой половине XIX в.); В.А. Есиповой (приходское духовенство Западной Сибири во второй половине XIX в.), О.Е. Наумовой (история Иркут­ской епархии); Ф.Г. Сафронова, И.И. Юргановой (история христианства в Якутии); В.И. Косых (исто­рия Забайкальской епархии в конце XIX — начале XX в.); Е.М. Главацкой (история миссионерства на северо-запа­де Сибири); Л.И. Сосковец (история конфессий Западной Сибири в 1940—60-е гг.) и др. Историю сибирских новомучеников XX в. фундаментально изучает С.Г. Петров. Предпринимаются первые попытки обобщения достигнутых результатов (издан двухтомник А.П. Санникова и А.В. Дулова по истории православной церкви в Восточной Сибири). Многие аспекты истории сибирского старообрядче­ства нашли отражение в трудах С.А. Белобородова, Л.Н. Приль, Ю.В. Боровик, Л.Н. Сусловой, И.В. Куп­рияновой, Н.А. Старухина и других.

В третьей четверти XX в. происходит возрождение сибирской церковной историографии. Еще в 1970-е гг. появилось источниковедческое исследование материалов по истории Алтайской духовной миссии, выполненное новосибирским ученым протоиереем о. Бори­сом (Пивоваровым). В сферу научных интересов о. Бори­са входит также история сибирских епархий, святых, выдающихся деятелей православия. В 1998 под редакторством епископа Новосибирского Сергия вышел том житий сибирских святых. Начиная с 1990-х гг. работы сибирских и дальневосточных церковных историков стали появляться во многих изданиях Сибири и Дальнего Востока, в том числе в возрождаемых епархиальных ведо­мостях, а также в Православной Энциклопедии.

Общественное сознание, социальный протест

Явления социального протеста сибиряков, восстававших против притеснений и коррумпированности властей, против увеличения налогов и отработок, отмечались уже ис­ториками XVIII в. Г.И. Новицким, И.Г. Гмелином, Г.Ф. Миллером, П.С. Палласом, И.П. Фальком. Ква­лифицировались подобные факты как «беспорядки», «бунты», «шатости». В этнографических работах Г.Ф. Миллера подчеркивалась их связь с насилиями местной админист­рации. Об этом же писали С.П. Крашенинников и А.Н. Радищев.

На связь крестьянского побега с религиозным сознанием староверов указывали историки XIX в. Г.И. Спасский, А. Принтц, С.И. Гуляев, занимавшиеся такими яркими сибирскими феноменами, как создание в Алтайских горах вольных об­щин «каменщиков» и поиски сказочной страны крестьянских и религиозных свобод — «Беловодья». Однако из них лишь С.И. Гуляев видел наряду с религиозными также социальными мотивации побегов крестьян на Алтай.

С сочувствием к хлебопашцам описывал сибирские волне­ния во время восстания Е. Пугачева и «картофельные бунты» 1840-х гг. историк-демократ А.Н. Зырянов, выходец из сибирских крестьян. По его мнению, именно тяжесть податей и повинностей, злоупотребления, с которыми стал­кивались хлебопашцы, желание защитить общественные ин­тересы вынуждали их открыто выступать против влас­тей. А.Н. Зырянов первым обратил серьезное внима­ние на роль общинных организаций в крестьянском движении. На богатом фактическом материале впервые привлеченных им к анализу источников он показал, что именно взаимо­действие общин придавало протесту элементы органи­зованности и размах.

Историки-областники вслед за А.П. Щаповым рас­сматривали побеги и бунты как формы соц.иальногопротеста, объясняя их неправильной политикой, злоупотреблениями центральных и местных властей и борьбой с ними «вольнонародной Сибири». Г.Н. Потанин писал: «Вольнонародная Сибирь сдалась не без борьбы, местные горо­да бунтовали против назлевшего воеводы, хватали его, заковывали в кандалы, бросали в тюрьму, объявляли круг, избирали временное правительство».

В.И. Семевский на богатом материале источников обрисовал картину волнений в приписной деревне и на сибирских золотых приисках. Подобно другим историкам-народникам он писал об этих протестах с большим сочувствием к трудовому люду, старался вскрыть социальные корни массовых народных выступлений. В.И. Семевский затронул также важную тему зависимости правительственного законодательства и распорядительных актов от широты этих выступлений, осо­бенно в XVIII в.

Конкретные описания сибирских городских восстаний XVII в. в Томске и Красноярске принадлежат перу либерального ис­торика Н.Н. Оглоблина, работавшего с документами обширного фонда Сибирского приказа и составивше­го ценнейший 4-томный их обзор. Деловая переписка приказа позволила Н.Н. Оглоблину выявить последовательность главных событий этих бунтов, состав их участ­ников. Основной причиной восстаний он считал «воеводское нахальство»: челобитные бунтовавших горожан опи­сывал как бесконечные «вариации на тему воеводских злоупотреблений».

Для советских историков тема народных движений как про­явлений классовой борьбы стала одной из ведущих.

Высоким научным уровнем, богатой источниковой базой и яркостью изложения выделяются работы С.В. Бахруши­на. Исследуя социальные отношения, взгляды разных слоев сибирского населения XVII в. на воеводское управление, С.В. Бахру­шин писал об острых вспышках социального протеста в Мангазее и Тобольске. Наиболее полно он осветил по столбцам Сибирского приказа «великую красноярскую шатость» 1695—99. Историк не упустил возможностей, предостав­ляемых документами, связать события красноярского бунта со спецификой общественного сознания сибирских служилых. Он пишет о популярности в этой среде Степана Разина и участников стрелецких восстаний, о слухах про стран­ные бытовые реформы Петра I, о «своеобразном строе военного товарищества» у красноярских казаков, что опре­делило такие характерные черты восстания, как роль «кру­гов», выборность новых «воровских» властей города. Одновременно он приводит документы, свидетельствующие о надеждах восставших на справедливое царское реше­ние конфликта.

Конфликты сибирских горожан с властями в XVII в. изу­чались З.Я. Бояршиновой (Томск) и В.А. Александро­вым (Енисейск). Исследуя историю Томска, состав его населения, З.Я. Бояршинова остановилась и на томс­ких восстаниях служилых, крестьян, ясашных в 1630— 40-х гг. Она нашла новые источники, позволившие в цифровом исчислении определить состав участников движения 1648—49, привлечь повествовательные  сведения об итогах «розыска» и наказании инициаторов бунта. Как и Е.В. Чистякова, писавшая в это же время обо всей серии российских городских восстаний середины XVII в., З.Я. Боярши­нова видит в томских событиях сибирское звено общего про­теста горожан страны.

Разным формам социального протеста государственных крестьян Сиби­ри XVIII—XIX вв., от участия в движении Е. Пугаче­ва до побегов, посвящены работы А.И. Андрущенко, А.А. Кондрашенкова, Д.И. Копылова, Т.С. Мамсик.

М.М. Громыко обратилась к изучению тех явлений общественного сознания сибирских крестьян, которые формировали их трудовые навыки, привычки умелого ведения хозяйства, мирс­кую солидарность. При этом впервые в годы господства официального атеизма она осмелилась акцентировать внимание на сведениях выявленных ею источников, свидетельст­вовавших о том, что основой этих навыков являлась ис­кренняя и прочная православная вера сибиряков. Позднее, перейдя к анализу общерусского материала о формах про­явления глубокой религиозности в народной среде, иссле­довательница не раз приводила и сибирский материал.

Внимание к анализу форм религиозного и политического общественного сознания, к изучению повседневности, проявившееся в мировой историографии в 1960-х гг. под влиянием зна­менитой школы «Анналов», стимулировалось в Сибири и материалами, наблюдениями участников новосибирской и уральской археографических экспедиций. Здесь начинаются исследования специфики религиозного сознания староверов, их догматических поисков, а также церковного быта прихожан РПЦ.

С изучением общественного сознания сибиряков В.А. Алек­сандров и Н.Н. Покровский тесно связали в своей моно­графии 1991 анализ взаимодействия и конфликтов меж­ду государственной властью и сибирскими мирскими организациями в XVII в. Еще за 3 года до этого Н.Н. Покровский, обнаружив­ший и проанализировавший большой комплекс доку­ментов о Томском восстании 1648—49, изучал эти про­цессы на локальном, но ярком и убедительном материале городских челобитных, воеводских отписок, следственных дел. Оба ис­торика доказывают, что и в спокойные, и в «бунташные» времена поведение сибиряков определялось их социальным сознанием, взглядами на отношения власти и общества в сословно-представительной монархии как на союз справед­ливого государя и миров, где царская власть обязана оберегать права этих последних, не выходить за узако­ненные обычаем размеры и формы податей и повинно­стей, прислушиваться к мнению общин в повседневной профессиональной деятельности государственного аппарата.