Кобенков А. «Город мой, город на Ангаре». Стихи иркутских поэтов // «Иркутск. Бег времени»

Кобенков Анатолий Иванович (1948, Хабаровск – 2006, Москва). Член Союза рос­сийских писателей. Автор книг «Улицы» (1968), «Вечера» (1974), «Строка, уставшая от странствий» (2003), «Однажды досказать» (2008) и др.

Иркутску

Не докричать – хотя бы домолчать...

Отныне нам и ласточка не сводня –

прощай, мой брат, ты волен убивать –

убей меня на Тихвинской сегодня:

 

ударь под дых, швырни меня в фонтан –

пойдешь гулять и, в воробьином гвалте

гася свою тоску – пока не пьян,

узришь меня сквозь трещинку в асфальте...

 

Не домолчать – хотя бы докурить,

табачный дым не застит нам дороги.

прости, мой друг, ты в силах хоронить –

я в силах умереть у синаноги —

 

шумну ступенькой, вышумнусь травой,

и ты, не медля, жизнь свою отладишь,

когда к Ерусалиму головой я развернусь,

приладив к сердцу кадиш...

 

Не докурить – хотя бы додышать

до двух берез четвертой остановки,

до... жизнь моя, ты мастер отпевать –

отпой меня на холмике Крестовки —

 

ссыпь в ладанку, держа меня в персти,

и, отлучив мой бренный дух от песни,

свой дух переведя, оповести

сестру и брата: двери мне отверсты...

 

***

Я люблю этот город, потому что люблю,

потому что деревья и крыши люблю,

потому что в киношку пойду по рублю,

потому что за трешку – раздружок воробью.

 

Я люблю этот город, потому что трамвай

разрезает туман, как тугой каравай,

потому что в кармане у него карамель,

листопады, снежинки, дождинки, капель...

 

Я в плечо его плакал, за охапку рублей

я прочел в кабаках его книжки Рабле;

на последний червонец, с предпоследней треской,

я в кафушках его пропитался тоской —

 

и качает меня, и несет в никуда

заводская бурда, городская беда...

 

Я люблю его осень, и стены, и сень...

Эту дре-, эту бре-, эту дрень-, дребедень,

дребедень телефонов, перебрень суеты,

голубень горизонтов, лебедень высоты...

 

Я люблю его бабок, из баек и слез,

перепрыжку ухабов с костылями берез;

 

на березовой ветке, при ольховом седле,

доберусь я до Леты, на сосновой игле

спо­-

ты­-

каясь...

 

Письмо Вампилову

1

И, отмеривши шагами краешек земли, мы однажды вместе с вами полночь перешли,

 

Александр Валентиныч,

Саня – на часок.

Август спелой паутинкой

холодит висок,

 

чтобы виделось не боле,

чем тому окну,

что – глазницами на поле,

а зрачком – в страну,

 

чтоб стакан вина сухого

и полночный час

через песенку Рубцова

рассмешили нас,

 

и смеемся мы и плачем,

знаем наперед: будет смерть, потом – удача,

не наоборот...

 

2

Как бы вы ни хотели,

но в милой нашей провинции

все мы чуть-чуть постарели,

может быть, сдали позиции;

 

наше шестидесятничество...

как бы сказать для ясности? –

выродилось в старообрядчество,

странное в пору гласности.

 

вы между тем усложняетесь –

вечные ваши качества:

кому-то простым представляетесь,

кому-то неясным начисто.

 

3

Вас ставили Ефремов и Шапиро,

Райкин и Борисов,

играли Ефремов и Андреев,

у нас поставил Кокорин.

 

Слезы, которые пролиты из-за вас,

могли бы сложиться в реки,

радость, которая была внушена вами,

могла бы стать морем,

– впрочем, кто сказал,

что реки и море, с

озданные вами,

высохли?

 

Мы, год за годом,

входим в их воды

с тем же азартом,

с каким некогда вы

шагнули в волну

Байкала

 

(с единственной разницей –

мы выплываем)...

 

4

Слякотные, стуженые, зимние,

вечные послушники зимы,

это мы, Саяпины и Зиловы,

Алики и Сильвы... Это – мы.

 

С песнями, прикрытыми засовами,

с радостью в келейках без окна,

вами до морщинки прорисованы,

вами и оплаканы сполна.

 

Верующие, мучающие, лгавшие,

потчующие басней соловья...

Старшие ли, младшие ли, павшие,

блудные ли... – ваши сыновья...

 

5

Как сказал бы Чехов, вот и сумерки,

как сказали б вы, сплошной туман:

тихо вам, ни капельки не суетно,

шумно – нам...

 

Снег погладит плиты, тронет волосы

без причин...

Как сказал Рубцов бы, в этой области

помолчим...

 

Письмо Сергею Иоффе

Блудные дети проводят тебя,

бледные дети напишут октавы,

белый и черный, левый и правый

перекрестятся, вино пригубя...

 

Я уже знаю, о чем эта боль,

и отчего в перепаханном поле

тесно – для воли, просторно – для боли,

и почему перекатная голь

сыплет на раны январскую соль...

 

***

И стар Иркутск, и многих пережил,

перелопатил, обдождил, завьюжил,

чтил Николашку, Ленину служил,

при Брежневе заметно занедужил...

 

Сибирский Брут, российский старожил,

служитель плача и сожитель стужи,

всем важен и всегда кому-тот нужен,

он между тем с Башмачкиным дружил.

 

И я ему послушен как никто –

по-детски, по-советски, по-босяцки,

в глуши домашней и в гульбе кабацкой —

 

без кепочки, в задрипанном пальто,

для ребятишек дедушка Пихто,

а для руководителей – Башмачкин...

 

***

Не улочка – скорее рана, шрам.

На мраморных ступенях телеграфа

Я вижу в осени иркутской некий шарм

Высокого, но спившегося графа.

 

Я рад тому, что попадаю в шаг

Летящему листу, тому, что арфа

Иркутских сумерек выводит не спеша

Мотивчик Скрябина и Леопольда Стаффа...

 

Осколок звука, сколок Ангары,

заколка Иркута... Как разноцветен

прогулочный, с сивушным дыхом ветер,

 

как весело, при влажном полусвете,

домишки, как детдомовские дети,

в меня – с Глазковской катятся горы!..

***

Когда шуга порежет берега,

и сплющит день, и набегут метели –

всем холодно, хотя – на самом деле –

да здравствуют иркутские снега!

 

Да здравствует иркутская пурга!

как хорошо в течение недели смотреть

в окно, не покидать постели

и кофий требовать – мне кофию, слуга!

 

Издатель Стож, не докучай, я сплю,

не присылай служанок, Марианна!..

Я всех люблю, но если постоянно,

 

то жаркие объятия дивана

и трубочку... Да, как это ни странно,

любя других, я лень свою люблю.

 

***

Александру Князеву

Не вычеркни, не вздумай, не смоги! –

не сделай так, чтоб убаюкать в сносках

Сперанского державные шаги,

вольнолюбивый шепоток Волконских,

 

речитатив рождественской пурги,

глашатаев ее иерихонских, и

топоток, с которым сапоги

сбивают лепестки созвездий конских...

 

Еловый благовест, кедровая тоска:

в сугробах серебра редчайшей пробы –

собачьи, человечьи, волчьи тропы,

 

и в шепотке – не испугала чтобы –

безумца Пушкина безумная строка

и «разума лишившейся Европы»...