Оглавление
- 0.1.Иркутску
- 0.2.***
- 0.3.Письмо Вампилову
- 0.4.Письмо Сергею Иоффе
- 0.5.***
- 0.6.***
Кобенков Анатолий Иванович (1948, Хабаровск – 2006, Москва). Член Союза российских писателей. Автор книг «Улицы» (1968), «Вечера» (1974), «Строка, уставшая от странствий» (2003), «Однажды досказать» (2008) и др.
Иркутску
Не докричать – хотя бы домолчать...
Отныне нам и ласточка не сводня –
прощай, мой брат, ты волен убивать –
убей меня на Тихвинской сегодня:
ударь под дых, швырни меня в фонтан –
пойдешь гулять и, в воробьином гвалте
гася свою тоску – пока не пьян,
узришь меня сквозь трещинку в асфальте...
Не домолчать – хотя бы докурить,
табачный дым не застит нам дороги.
прости, мой друг, ты в силах хоронить –
я в силах умереть у синаноги —
шумну ступенькой, вышумнусь травой,
и ты, не медля, жизнь свою отладишь,
когда к Ерусалиму головой я развернусь,
приладив к сердцу кадиш...
Не докурить – хотя бы додышать
до двух берез четвертой остановки,
до... жизнь моя, ты мастер отпевать –
отпой меня на холмике Крестовки —
ссыпь в ладанку, держа меня в персти,
и, отлучив мой бренный дух от песни,
свой дух переведя, оповести
сестру и брата: двери мне отверсты...
***
Я люблю этот город, потому что люблю,
потому что деревья и крыши люблю,
потому что в киношку пойду по рублю,
потому что за трешку – раздружок воробью.
Я люблю этот город, потому что трамвай
разрезает туман, как тугой каравай,
потому что в кармане у него карамель,
листопады, снежинки, дождинки, капель...
Я в плечо его плакал, за охапку рублей
я прочел в кабаках его книжки Рабле;
на последний червонец, с предпоследней треской,
я в кафушках его пропитался тоской —
и качает меня, и несет в никуда
заводская бурда, городская беда...
Я люблю его осень, и стены, и сень...
Эту дре-, эту бре-, эту дрень-, дребедень,
дребедень телефонов, перебрень суеты,
голубень горизонтов, лебедень высоты...
Я люблю его бабок, из баек и слез,
перепрыжку ухабов с костылями берез;
на березовой ветке, при ольховом седле,
доберусь я до Леты, на сосновой игле
спо-
ты-
каясь...
Письмо Вампилову
1
И, отмеривши шагами краешек земли, мы однажды вместе с вами полночь перешли,
Александр Валентиныч,
Саня – на часок.
Август спелой паутинкой
холодит висок,
чтобы виделось не боле,
чем тому окну,
что – глазницами на поле,
а зрачком – в страну,
чтоб стакан вина сухого
и полночный час
через песенку Рубцова
рассмешили нас,
и смеемся мы и плачем,
знаем наперед: будет смерть, потом – удача,
не наоборот...
2
Как бы вы ни хотели,
но в милой нашей провинции
все мы чуть-чуть постарели,
может быть, сдали позиции;
наше шестидесятничество...
как бы сказать для ясности? –
выродилось в старообрядчество,
странное в пору гласности.
вы между тем усложняетесь –
вечные ваши качества:
кому-то простым представляетесь,
кому-то неясным начисто.
3
Вас ставили Ефремов и Шапиро,
Райкин и Борисов,
играли Ефремов и Андреев,
у нас поставил Кокорин.
Слезы, которые пролиты из-за вас,
могли бы сложиться в реки,
радость, которая была внушена вами,
могла бы стать морем,
– впрочем, кто сказал,
что реки и море, с
озданные вами,
высохли?
Мы, год за годом,
входим в их воды
с тем же азартом,
с каким некогда вы
шагнули в волну
Байкала
(с единственной разницей –
мы выплываем)...
4
Слякотные, стуженые, зимние,
вечные послушники зимы,
это мы, Саяпины и Зиловы,
Алики и Сильвы... Это – мы.
С песнями, прикрытыми засовами,
с радостью в келейках без окна,
вами до морщинки прорисованы,
вами и оплаканы сполна.
Верующие, мучающие, лгавшие,
потчующие басней соловья...
Старшие ли, младшие ли, павшие,
блудные ли... – ваши сыновья...
5
Как сказал бы Чехов, вот и сумерки,
как сказали б вы, сплошной туман:
тихо вам, ни капельки не суетно,
шумно – нам...
Снег погладит плиты, тронет волосы
без причин...
Как сказал Рубцов бы, в этой области
помолчим...
Письмо Сергею Иоффе
Блудные дети проводят тебя,
бледные дети напишут октавы,
белый и черный, левый и правый
перекрестятся, вино пригубя...
Я уже знаю, о чем эта боль,
и отчего в перепаханном поле
тесно – для воли, просторно – для боли,
и почему перекатная голь
сыплет на раны январскую соль...
***
И стар Иркутск, и многих пережил,
перелопатил, обдождил, завьюжил,
чтил Николашку, Ленину служил,
при Брежневе заметно занедужил...
Сибирский Брут, российский старожил,
служитель плача и сожитель стужи,
всем важен и всегда кому-тот нужен,
он между тем с Башмачкиным дружил.
И я ему послушен как никто –
по-детски, по-советски, по-босяцки,
в глуши домашней и в гульбе кабацкой —
без кепочки, в задрипанном пальто,
для ребятишек дедушка Пихто,
а для руководителей – Башмачкин...
***
Не улочка – скорее рана, шрам.
На мраморных ступенях телеграфа
Я вижу в осени иркутской некий шарм
Высокого, но спившегося графа.
Я рад тому, что попадаю в шаг
Летящему листу, тому, что арфа
Иркутских сумерек выводит не спеша
Мотивчик Скрябина и Леопольда Стаффа...
Осколок звука, сколок Ангары,
заколка Иркута... Как разноцветен
прогулочный, с сивушным дыхом ветер,
как весело, при влажном полусвете,
домишки, как детдомовские дети,
в меня – с Глазковской катятся горы!..
***
Когда шуга порежет берега,
и сплющит день, и набегут метели –
всем холодно, хотя – на самом деле –
да здравствуют иркутские снега!
Да здравствует иркутская пурга!
как хорошо в течение недели смотреть
в окно, не покидать постели
и кофий требовать – мне кофию, слуга!
Издатель Стож, не докучай, я сплю,
не присылай служанок, Марианна!..
Я всех люблю, но если постоянно,
то жаркие объятия дивана
и трубочку... Да, как это ни странно,
любя других, я лень свою люблю.
***
Александру Князеву
Не вычеркни, не вздумай, не смоги! –
не сделай так, чтоб убаюкать в сносках
Сперанского державные шаги,
вольнолюбивый шепоток Волконских,
речитатив рождественской пурги,
глашатаев ее иерихонских, и
топоток, с которым сапоги
сбивают лепестки созвездий конских...
Еловый благовест, кедровая тоска:
в сугробах серебра редчайшей пробы –
собачьи, человечьи, волчьи тропы,
и в шепотке – не испугала чтобы –
безумца Пушкина безумная строка
и «разума лишившейся Европы»...