Ядринцев Н. М. и его «Восточное обозрение». Статья Потанина Г.

Назначение независимой периодической печати в Сибири. Генерал-губернатор Анучин. Фредерикс

Покойный Виктор Острогорский в своей заметке, написанной в виде предисловия к одной краткой биографии Ядринцева, пра­вильно об этом выразился, что главная заслуга Ядринцева за­ключается в том, что он впервые познакомил Сибирь с могуществом пе­чатного слова. Газету «Сибирь» нельзя издавать в Иркутске свободно, что было возможно для сибирского органа в Петербурге. Сибирские свое­властные чиновники получали в лице «Восточного обозрения» сурового обличителя.

Сибирский обыватель вздохнул легче, он видел в петербургской газете своего благодетеля, и подписка на газету сразу приняла такие размеры, что если и не окупались затраты за первый год, то, по крайней мере, явилась надежда, что газета вскоре встанет на ноги и не будет нуждаться во внеш­ней поддержке. Разумеется, в то время как обыватель ликовал, сибирские юпитеры скрежетали зубами. Обиженные губернаторы и начальники края слали в Петербург доносы на газету. «Восточное обозрение» в особеннос­ти резко нападало на губернатора Восточной Сибири Анучина, а также на режим, который господствовал в Барнауле, в резиденции управления ал­тайскими имуществами кабинета его величества.

Анучин, выехавший в Петербург для доклада своих проектов по управ­лению Восточной Сибирью, очень жаловался на Ядринцева и, вероятно, представлял его журналистику несерьезной и легкомысленной. Ядринцев испугался за судьбу своей газеты и на время притих. Пока Анучин жил в Петербурге, он не пускал в печать присланные из Иркутска разоблачения

Потанин Григорий Николаевич (22 сентября 1835, пос. Ямышевский, близ г. Пав­лодара – 30 июня 1920, Томск), географ, этнограф, публицист. Автор многочислен­ных научных трудов, статей и очерков.

деяний Анучина. Но как только Ядринцев узнал, что Анучин сел в сибир­ский поезд, он пустил иркутские корреспонденции вдогонку генерал-гу­бернатору. Впрочем, окончательное торжество оказалось не на стороне Яд­ринцева. Домогательства Анучина имели результатом лишение «Восточно­го обозрения» свободы от предварительной цензуры. Ядринцев принужден был текст своей газеты посылать на предварительный просмотр цензуры.

Сибирскому обывателю сразу бросилось в глаза, что тон газеты пони­зился, что редактор из смелого гражданина превратился в робкого раба; подписка на газету упала и с каждым годом стала падать соразмерно тому, как газета из рук добродушных цензоров переходила в руки все более и бо­лее свирепых.

Так как Анучин сыграл значительную роль в судьбе «Восточного обо­зрения», то я остановлюсь здесь на нем подольше.

Анучин представлял для Ядринцева прекрасный случай доказать петер­бургскому правительству, что генерал-губернаторская власть не служит га­рантией от произвола полицейских чиновников. Анучин приехал в Ир­кутск в то время, когда город переживал трудные минуты. Незадолго пе­ред тем (в 1879 году) пожар уничтожил половину города, а перед пожаром он пережил тяжелое время генерал-губернатора Фредерикса. Народная молва обвиняла Фредерикса в злоупотреблениях властью; интеллигенция возмущалась его управлением. Он совершал поступки, которые уничтожа­ли престиж генерал-губернаторской власти. Фредерикс ушел из Иркутска, но положение дел не улучшилось; делами края стал управлять иркутский губернатор Шелашников.

В этой же статье в газете «Молва» была описана и неказистая деятель­ность Шелашникова.

В это время случился забавный анекдот. По телеграфу была передана телеграмма из Петербурга в Пекин русскому наместнику о взрыве в Зим­нем дворце 1 марта. Но петербургская канцелярия забыла уведомить об этом иркутскую администрацию. Вскоре весь город узнал об этом событии.

Много разговоров было в городе о происшествии, только генерал-гу­бернатор ничего не знал. Он приказал своим чиновникам доискаться, от­куда идут эти городские слухи; ему доложили, что слух распространился из квартиры отставного чиновника и директора Вагина; в день именин собра­лось к нему много гостей, и на этом собрании секретарь городской думы Садовников отводил каждого гостя в угол и шепотом, под секретом, сооб­щал страшную новость. Реакционные чиновники обрадовались случаю упечь Садовникова – этого местного радикала, которого в шутку называ­ли иркутским Гамбеттой. Шелашников поручил полицейскому чиновнику Митрохину произвесть следствие над Садовниковым; производство подоб­ных следствий было профессией Митрохина. В то же время Шелашников узнал, что слухи пошли в город от телеграфистов. Он призвал к себе того телеграфиста, который был дежурным во время прихода телеграммы, и спросил его, действительно ли была такая телеграмма. Телеграфист отка­зался выдать телеграфную тайну. Тогда Шелашников сказал ему: «Я вас прошу не как генерал-губернатор, а как частное лицо – Шелашников. Даю вам честное слово, что сохраню ваши слова в тайне». Телеграфный чиновник удовлетворил его любопытство; но вслед за этим Шелашников обратился с письмом к начальству иркутского телеграфного округа и про­сил разъяснить, как могло случиться, что телеграмма, которую петербург­ское начальство, по-видимому, находит нужным скрывать от генерал-гу­бернатора, сделалась известной всему городу. Через несколько дней он по­лучил такой ответ от начальника телеграфного округа. Тот писал Шелаш- никову, что он произвел расследование и узнал, что генерал Шелашников призвал к себе дежурного телеграфиста и от него выведал тайну. Затем – он имеет в руках показания многих городских лиц, что они эту тайну уз­нали от людей, бывших на одном из собраний, какие еженедельно быва­ют в квартире дамы, проживающей в бывшем доме декабриста Трубецко­го, где и сам генерал бывает, т. е. главным виновником распространения слухов оказался сам генерал Шелашников: он выведал тайну у мелкого те­леграфного чиновника, разболтал ее в гостиной генерал-губернаторши, а ее гости понесли слух по всему городу. В заключение начальник телеграф­ного округа просил генерала не претендовать на него за то, что он принуж­ден довести до сведения своего начальства, что генерал Шелашников раз­вращает его чиновников. Этот ответ генералу Шелашникову привел в вос­хищение иркутскую оппозицию. Через два или три дня после этого при­ехал в Иркутск Л. Ф. Пантелеев и рассказал, что в Омске получено офи­циальное известие, подтверждающее телеграмму; в омском соборе служи­ли молебен, и он сам был на богослужении; еще немного позже в Иркутск пришел номер «Екатеринбургской недели» с подробным описанием собы­тий и празднеств, устроенных по этому случаю.

Тут только генерал Шелашников убедился, что иркутский инцидент произошел по какой-то неряшливости петербургской канцелярии, что ни­какой высшей политики не заключалось в том, что телеграмма прошла в Пекин и не было телеграммы на имя генерал-губернатора, и Шелашнико­ву пришлось прекратить следствие над Садовниковым.

Это было безобразное время в Иркутске. Полгорода лежало под пеп­лом, из-под белого снежного савана поднимались только обгорелые черные печи. Дама полусвета попадает в помпадурши; через нее чиновники обде­лывают свои дела, ищут у нее протекции для защиты. Честные и способ­ные чиновники в загоне; казнокрады свободно обделывают свои дела; сре­ди губернской администрации царит темная личность – Стихарский, а над бюрократией всей Восточной Сибири – Сиверс. Это был остзеец, которо­го привез иркутский генерал-губернатор Корсаков в качестве метрдотеля;

он заведовал в генерал-губернаторском доме буфетом и конюшней. Корса­ков зачислил его в штат генерал-губернаторской канцелярии, чтобы проч­нее обеспечить его средствами существования. Ловкий и услужливый метрдотель оказался таким же ловким чиновником. Постепенно он стал повышаться и, наконец, сделался настолько видным, что мог дерзнуть по­свататься к дочери богатейшего иркутского золотопромышленника База­нова. Брак этот оказался выгодным и для зятя, и для тестя. Капиталы Ба­занова помогли Сиверсу получить в канцелярии место начальника распо­рядительного отделения, в котором сосредоточены все полицейские дела. От него стало зависеть назначение чиновников на места; словом, все чи­новники очутились в его руках. Базанов же нашел в Сиверсе заслон от вся­ких притязаний полицейских властей. Если на приисках злоупотребления вызывали бунт рабочих, Сиверс мог заглушить скандальное дело. Таким об­разом, вырос всесильный чиновник, который царствовал над восточно­сибирской бюрократией за время управления Фредерикса и Шелашникова.

Иркутское общество надеялось, что с приездом Анучина иркутский ре­жим радикально изменится. Об Анучине были самые благоприятные ха­рактеристики. Рассказывали, что перед Польским восстанием Анучин слу­жил в Петербурге и вращался в либеральных кругах; им интересовались и старались попасть в те дома, в которых блестящий офицер генерального штаба говорил свои радикальные речи. Указывали, что он поместил в «Со­временнике» статью о бунте уральских казаков, предшествовавшем пуга­чевскому бунту. Иркутяне ждали от генерал-губернатора-литератора не­обычайных дел. Были уверены, что новое управление будет в совершенно противоположном духе с управлением Фредерикса и Шелашникова. Меч­тали если не о том, что это будет новый Сперанский, то, по крайней ме­ре, такой же государственный чиновник, как граф Муравьев-Амурский.

Приезд генерал-губернатора Анучина. Финансовый кризис «Восточного обозрения». Неизбежность перевода издания в Иркутск. Генерал-губернатор граф Игнатьев. Михайлов

О карьере Анучина в Царстве Польском иркутянам ничего не было из­вестно; они не знали, что Анучин отрекся от своих прежних друзей, что он предложил свою шпагу тем, которых раньше считал своими противниками.

Когда генерал переплывал на пароходе через Ангару, набережная реки была усеяна народом. Гласные его ждали с хлебом-солью. Толпа ждала но­вого начальника как дорогого гостя. Когда генерал сходил с парома на бе­рег, раздалось «ура». Это не было казенное пустозвонное «ура»: для мно­гих с ним были соединены большие ожидания. Принимая хлеб, генерал сказал, что, вступая на иркутскую почву, он особенно радуется тому, что слышит звон православных колоколов; в течение нескольких лет, живя в Польше, он скучал по ним и теперь испытывает удовольствие от мысли, что более не будет слышать чужого звона католических колоколов.

Это было начало генерал-губернаторской декларации, которое, одна­ко, не отражало иркутское общественное мнение, это были цветочки, а дальше посыпались и ягодки.

На другой день генерал, принимая в генерал-губернаторском доме му­ниципалитет и высших чинов местной администрации, яснее высказался о том, чего может ожидать от него местное общество. Он громко и ясно ска­зал, что никакой перемены в управлении не будет, что он решил управлять краем совершенно так же, как управлял им Шелашников.

Теперь у иркутского общества не было никакого сомнения в характе­ре управления нового начальства. Все надежды на изменение к лучшему погасли. Так как чиновник Сиверс, присоединившийся к поезду Анучина еще на дороге, приехал в Иркутск в один день с ним, то обескураженная иркутская публика после речи Анучина острила, будто бы в Иркутск при­ехал не настоящий Анучин, что настоящий выехал из Радома, но на доро­ге Сиверс подменил его.

И в самом деле, в управлении Восточной Сибири с Анучиным ничто не изменилось. Все прежние воротилы в чиновничьем мире остались на местах, и Сиверс, зять золотопромышленника Базанова, и Стихарский, прославившийся многими проделками.

Либеральные начальники края, чтобы оживить в нем жизнь, чтобы придать блеск своему управлению, всегда привозили с собой из Петербур­га новых лиц, которые своими специальными знаниями оказывались по­лезными для местного населения. Иногда это были опытные юристы, ино­гда натуралисты и ученые, изредка даже музыканты. Благодаря этому, можно было встретить в свите генерал-губернатора ботаника в мундире офицера генерального штаба или виртуоза на виолончели в звании писца в генерал-губернаторской канцелярии. Такими мундирными учеными, главным образом, поддерживалась ученая деятельность сибирских отделов Географического общества.

Ничего подобного не входило в программу Анучина. Бездарный секре­тарь статистического комитета, напечатавший всего одну «Памятную книжку по Иркутской губернии», которую местная критика беспощадно разнесла, не только при новом генерал-губернаторе не потерял ни одного листочка из своего венца, но и попал в фавор: он сделался обычным гос­тем в доме генерал-губернатора.

Словом, генерал Анучин оказался самым заурядным бюрократом. Ед­ва ли можно сказать, что у него недоставало ума, чтобы, вступив на высо­кий пост, развить государственную деятельность соответственно своему высокому положению; по-видимому, тут перед нами крах с человеком, который изменил свои политические взгляды и уже не мог подняться на прежнюю высоту.

Можно указать только два случая, когда Анучин сделал что-то вне бю­рократической программы. Это, во-первых, покровительство, оказанное им отделу Географического общества. Здание отдела, с его библиотекой и коллекциями, сгорело в большой пожар 1879 года. Анучин собрал по под­писке среди иркутских богачей сумму в 49 тысяч рублей, а на эти деньги было выстроено новое здание. Во-вторых, он затеял большое издание, точ­ное заглавие которого я не помню; ему можно было дать такой заголовок: «Труды административных чиновников Восточной Сибири». Вышло, ка­жется, двенадцать книжек. Издание в широкой публике никакого впечат­ления не произвело, да и для административных кругов едва ли оно име­ло какое-нибудь значение.

С уменьшением подписки денежные дела «Восточного обозрения» по­шатнулись, убытки предприятия приходилось покрывать из сукачевского фонда, и кончилось тем, что весь этот фонд испарился. Ядринцев дошел до такого состояния, что начал подумывать о закрытии газеты.

В это время я выехал в Петербург из своей трехлетней экспедиции в Китай и запротестовал против такого решения. Я стал советовать ему пе­ренести газету в какой-нибудь сибирский город. В это время была закры­та по распоряжению главного управления по делам печати иркутская га­зета «Сибирь», и Загоскин, кажется, сделал Ядринцеву предложение пере­нести «Восточное обозрение» в Иркутск, на место «Сибири». Я усиленно стал поддерживать эту идею. Я доказывал Ядринцеву, что издавать газету для Сибири в Петербурге – дело неверное. Шансы сибирский газеты, по сравнению с другими столичными газетами, такими как «Голос», «Петер­бургские ведомости» и другие, далеко не одинаковы. Все другие газеты могут перенести удары цензуры, как бы они тяжелы ни были. В таких же условиях находятся и газеты, которые издаются в провинции, например, в Томске или Иркутске. «Убейте, – говорил я, – в иркутской газете вся­кую жизнь; сделайте ее беззубой; сделайте ее пресной до тошноты, и все- таки обыватель будет на нее подписываться, потому что нуждается в тех местных известиях, которые одни будут наполнять газету после ударов цензуры». Совсем другое положение у «Восточного обозрения», издавае­мого в столице. В нем нет местных известий, потому что давать их в сто­личных изданиях не имеет смысла. Поэтому если цензура вытравит из га­зеты идейные статьи, то сибирскому обывателю нечего в ней будет читать. Если же «Восточное обозрение» будет перенесено в Иркутск, то, как бы строга цензура ни была и как бы она ни опустошала газету, все-таки под­писка будет. Газета «Сибирь», конечно, не пользовалась широкой свобо­дой и, сравнительно с «Восточным обозрением», была газетой скучной, а все-таки она расходилась в количестве трехсот экземпляров в городе, в таком же количестве по Якутскому тракту и в таком же – по Московскому.

Ядринцев согласился с мыслью о переносе газеты в Иркутск. Мы с ним начали строить разные планы.

В это время генерал-губернатором в Иркутске был А. П. Игнатьев. По­сле Муравьева-Амурского и Корсакова это был первый либеральный на­чальник края. Научная и школьная деятельность пользовалась покрови­тельством; цензура стала терпимее. Первым делом графа Игнатьева по прибытии в Иркутск было устранение от дел иркутского временщика Си- верса; затем он приблизил к себе редактора газеты «Сибирь» Загоскина, бывшего у предшественников Игнатьева в постоянной опале. Загоскин жил в деревне, в двадцати верстах от города, имел мельницу, учил бесплат­но деревенских ребятишек грамоте и был в постоянных сношениях с дере­венским людом, как с мужиками, так и с их женами. При всех мероприя­тиях, касающихся крестьянского быта, Игнатьев призывал Загоскина в ге­нерал-губернаторский дом в качестве эксперта. В этих случаях к Загоски­ну скакал курьер; Загоскин приезжал в город, останавливался у доктора Писарева и потом каждый день в своей старомодной и старенькой шинел- ке и в башмаках из козлиной шкуры, белой шерстью вверх, ходил в дом генерал-губернатора. Игнатьев любил с ним советоваться о сибирской де­ревне и задерживал его в своем доме до 11 часов ночи.

В момент закрытия «Сибири» граф находился в Петербурге. В это же время мои иркутские друзья провели меня в секретари Иркутского отдела Г еографического общества; граф получил из отдела прошение – утвердить меня в этой должности. Я явился к нему. Он мне рассказал, что несчастье с иркутской газетой совершилось во время его отсутствия и он сам не зна­ет, за какую вину газеты постигла ее эта кара. Газета нужна, без газеты нельзя. Но главное управление по делам печати, он уверен, прежнему ре­дактору Загоскину издавать газету, хотя бы и под другим именем, не раз­решит. Загоскин представил нескольких редакторов вместо себя. Но это все лица одного с ним направления, о чем знает весь народ. «Организуй­те мне газету», – закончил разговор граф. Я спросил его, как ему понра­вится перевод в Иркутск Ядринцева с его «Восточным обозрением». Граф нашел, что это будет недурно.

У графа был проект произвесть подворную перепись в Енисейской и Иркутской губерниях; с этой целью он обратился к известному московско­му земскому статистику Орлову с просьбой – рекомендовать ему трех лиц из его учеников, которым можно бы было поручить организацию перепи­си. Орлов рекомендовал: Личкова, Астырева и Смирнова (все трое в моги­ле). Эти три статистика были приняты графом на сибирскую службу – при­ехали в Петербург и сделали визит Ядринцеву. Перед нами развертывалась благоприятная перспектива. Мы рассчитывали, что три статистика примут участие в «Восточном обозрении» и оживят газету статьями по экономическим вопросам. Граф являлся нам порукой за отсутствием цензурных терний. Если с нами в Иркутск уедет Аделаида Федоровна, жена Ядринцева, то я надеялся, что в доме Ядринцева в Иркутске начнутся такие же многолюд­ные журфиксы, какие были в Петербурге.

Кроме трех статистиков мы имели виды еще на одного сотрудника. Я тогда приехал из своего трехлетнего путешествия в Китай. Ядринцев мне много рассказывал об очень способном сотруднике, которого он приобрел во время моего отсутствия. Это был Константин Прокопьевич Михайлов, молодой чиновник из Забайкальской области.

За Михайловым упрочилась хорошая репутация по следующему слу­чаю: было назначено следствие над заведующим архивом или казначей­ством, хорошо не помню, в город Нерчинск. Здание, в котором помещал­ся архив, сгорело, и в пожаре погиб человек, спавший в здании. Молва за­подозрила тут поджог. Следствие было поручено Кононовичу, бывшему смотрителю одной из забайкальских тюрем, в которой содержались поли­тические ссыльные. Кононович отличался гуманным обращением с заклю­ченными и был также известен своей честностью; впоследствии Кононо­вич был губернатором острова Сахалин. Забайкальская областная админи­страция взяла нерчинского чиновника под свое покровительство. Кононо­вич склонялся в пользу обвинения о поджоге. Читинские вершители обви­нили Кононовича в пристрастии; общественное мнение в крае было на стороне Кононовича и подозревало, что читинцы хотят спрятать концы ка­ких-то своих темных дел. Читинцы взяли верх. Кононович был отстранен от следствия, и продолжать его было поручено молодому чиновнику Ми­хайлову. Общество приуныло. «Правде не восторжествовать», – думало оно. Но, к удивлению всех, Михайлов повел дело в том же направлении, как вел его предшественник Кононович, и это в рядах иркутской оппози­ции установило за Михайловым реноме честного и неподкупного чинов­ника.

Ядринцев намечал Михайлову темы для статей, указывал ему, в каком департаменте или в какой книге он может найти нужные сведения, и че­рез несколько дней Михайлов приносил готовую статью. Иногда Ядринцев ограничивался только указанием темы, и Михайлов сам находил нужные данные в департаментах или в публичной библиотеке. Благодаря своим знакомствам в Министерстве внутренних дел, Ядринцев устроил Михайло­ва крестьянским начальником в Итттимском уезде. Когда я приехал в Пе­тербург, Михайлова уже не было в столице, и Ядринцев жаловался, что он без Михайлова как без рук. Мы согласились предложить Михайлову пере­селиться в Иркутск и надеялись выхлопотать ему туда перевод на службу.

Я должен был двинуться в Иркутск первым. Ядринцев о всех наших планах написал Михайлову и просил его выехать ко мне навстречу в Тю­мень.

«Восточное обозрение» в Иркутске. Цензурные условия. Наследство Трапезникова. Речь Сукачева. Ядринцев и Астырев

Расчеты наши начали разрушаться с самого начала, еще до выезда из Петербурга. Прежде всего нас огорчил отказ Аделаиды Федоровны ехать в Иркутск, так как разрушалась наша надежда на открытие в Иркутске са­лона, в котором Аделаида Федоровна, предполагалось, будет играть роль цемента.

Я приехал в Иркутск осенью, а Ядринцев не мог приехать раньше ян­варя следующего года. Он мог оставить Петербург, только выдав своим подписчикам последний номер «Восточного обозрения».

Приехав в Иркутск аккурат накануне Нового года, он остановился у меня. У него уже был готовый фельетон для первого номера, так что поч­ти одновременно в последнем номере петербургского «Восточного обозре­ния» печаталось прощание Ядринцева с публикой, а в Иркутске – первое приветствие иркутской публике.

Фельетон написан был в виде шутки. Ядринцев изобразил в нем свое­го патрона Кондрата, у которого он будто бы служил репортером, смущен­ным исчезновением этого репортера из Петербурга и неожиданным появ­лением его в Азии.

Редактор газеты «Восточное обозрение» с переносом его в Иркутск очутился в совершенно новом положении. Прежде всего, одно уже то, что он появился на родине, что он окружен здесь толпой своих земляков, за счастье которых он столько лет ратовал, жертвуя своим временем, трудами и даже личной свободой, должно было ободрять и поддерживать его в его публицистической работе. Сверх того, эта близость к местному обществу должна была сделать статьи более содержательными, более богатыми фак­тическими материалами. Начальник края относился к нему очень привет­ливо, не смотрел на него как на легкомысленного обличителя, а видел в нем серьезного общественного деятеля.

Ядринцев, конечно, понимал, что на иркутской почве нельзя было из­давать газету с такой свободой, как в Петербурге; что здесь поневоле при­ходится делать уступку и жить в мире с высшей властью края, по крайней мере – не задираться с нею. После страхов, которые мы пережили в Пе­тербурге, что газета закроется, не дожив до половины десятилетия, прихо­дилось говорить: слава богу, что газета все-таки еще существует. Конечно, на новом месте Ядринцев не мог свободно высказаться по общим полити­ческим вопросам. Но все-таки ему оставалось еще достаточно свободы для разработки местных вопросов, а это-то и составляло главную задачу его журналистской деятельности. Очень были важны для Ядринцева также дружеские отношения к нему Сукачева, городского головы, который дал ему возможность начать издание «Восточного обозрения».

Но вот эти-то самые обстоятельства – дружба с графом Игнатьевым и с городским головой – и омрачили жизнь Ядринцева в Иркутске.

Нужно сказать несколько слов о тяжбе, которая велась между городом и Сукачевым по поводу наследства, оставшегося после смерти иркутского миллионера Трапезникова. В завещании этого миллионера капитал был распределен таким образом: главная доля, 200 тысяч, была завещана горо­ду Иркутску; родственники должны были получить гораздо меньше. На до­лю Сукачева было назначено только 50 тысяч. По закону, если после смер­ти завещателя окажется, что капитал, оставленный покойником, значи­тельно превосходит сумму, заявленную в завещании, то с излишком про­тив завещания закон предписывает поступить так, как было бы поступле- но, если бы покойник умер, не оставив никакого завещания. На основа­нии такого закона следовало городу выдать только те 200 тысяч, которые значились в завещании, а главную долю, в 15 раз превосходящую эту сум­му, разделить между родственникам, которые имеют на то право по зако­ну, в числе которых числился и Сукачев. Но город не соглашался с таким решением. Гласные иркутской думы настаивали, что в завещании Трапез­никова скрывается предпочтение городских интересов интересам род­ственников и что только тогда можно будет сказать, что воля завещавшего исполнена согласно его желанию, если капитал будет разделен между го­родом и родственниками в том же процентном содержании, как он распре­делен в завещании.

Эта тяжба очень долго занимала иркутские умы. Та часть интеллиген­ции, которая хоть сколько-нибудь интересовалась городскими делами и состоянием городской кассы, разделилась на два лагеря: одни стояли за го­род, другие за Сукачева. Одни говорили, что решение в пользу города бу­дет нарушением закона: это будет пристрастие в пользу города; другие со­глашались, что такое решение – явная несправедливость, но что в этом деле интересы частного лица столкнулись с интересами города, что сенат, которому будет принадлежать окончательное решение дела, едва ли может принять сторону Сукачева, что ему как высшему судебному учреждению в государстве, правда, подлежит охранять законность, но в то же время оно еще обязано соблюдать интересы как частных лиц, так и интересы госу­дарственных и общественных учреждений в случае, если они сталкивают­ся между собой. Ему как правительственному учреждению ближе к сердцу должны быть интересы города, а не частного лица.

Дело это кончилось, как известно, мировой. Миллионы Трапезникова были поделены между городом и родственниками покойника. Сукачев вслед за решением был избран городским головой и переехал в Иркутск. Однако агитация против такого решения не прекратилась. Гласные думы, за весьма немногими исключениями, не протестовали против сенатского решения, но в обществе разговоры и агитация против решения не только продолжались, но и усиливались с течением времени. Изменились самые мотивы протеста благодаря более усиленной пропаганде в Иркутске соци­алистических взглядов. Вновь наехавшие в Иркутск люди, исходя из тео­рии, что капитал принадлежит тем людям, руки которых его создали, рас­суждали: государственная власть в спорных случаях о наследствах должна решать вопрос в интересах общественных масс, а не частных лиц. Им ка­залось, что частное лицо, вступающее в денежную тяжбу с общественны­ми учреждениями, если оно совестливо, то не должно найти оправдания своему протесту в своей душе.

Когда я первый раз приехал в Иркутск, в 1879 году, городская дума почти единогласно стояла на стороне городских интересов. Интересы Су­качева поддерживал только один Загоскин, приходившийся близким род­ственником Сукачеву. Он был искренне убежден в правах Сукачева на тра- пезниковское наследство, но чтобы сохранить за собой репутацию нелице­приятного судии, он отказался участвовать в тех заседаниях, которые бы­ли посвящены обсуждению этого щекотливого вопроса. Вообще вопрос о трапезниковском наследстве для иркутян сделался пробным камнем. По отношению к этому вопросу определяли степень развития социальных чувств человека; по ним судили о степени нашего великодушия, нашего бескорыстия. По ним судили о том, строго ли вы разбираетесь в своих пра­вах на то, что попадает вам в руки под видом собственности: принадлежит ли вам она всецело или в значительной степени кому-то другому. Для ир­кутского общества рассуждения о трапезниковском наследстве имели большое воспитательное значение.

Другой богатый человек, тоже иркутянин, Пономарев, принадлежав­ший к лагерю сторонников городских интересов, оставил завещание, оче­видно, внушенное ему историей трапезниковского наследства. Он его на­чинает так: «Я не желаю, чтобы мое наследство постигла та же участь, ка­кую имело наследство Трапезникова», т. е. чтобы из-за него возникли та­кие же споры. И вот Пономарев распределил свое наследство так: самую большую сумму, в несколько сот тысяч рублей, он назначает на устройство учебных заведений, потом он перечисляет ряд мелких сумм, назначенных родственникам, потом кончает заявлением, что если после его смерти, так же, как после смерти Трапезникова, капитал окажется значительно боль­шим, чем заявлено в завещании, то все-таки он требует, чтобы исполни­тели завещания выдали родственникам сумму только в тех размерах, какие назначены в завещании, а все, что окажется свыше этого, должно быть употреблено на устройство учебных заведений.

Число сторонников города с течением времени возросло. Так, в пер­вый приезд мой в Иркутск, в 1879 году, я в секретаре городской думы Н. В. Садовникове, человеке радикальных убеждений, встретил горяче­го противника притязаний города; он очень убежденно высказывался за законные права соперников города и говорил, что он не желал бы, чтобы эти деньги попали в руки отцов города. Он был убежден, что они распи­наются в этом деле за интересы города только для того, чтобы потом рас­хватать деньги по своим карманам; он надеялся, что в руках Сукачева эти деньги окажутся более полезными для города. Когда же я приехал в Ир­кутск спустя семь лет, Садовников уже высказывал другие мнения. Он го­рой стоял за передачу городу чуть ли не всех трапезниковских капиталов. Эта перемена произошла, вероятно, под влиянием нового наплыва ссыль­ных социалистов, и не один, конечно, Садовников переменил свои взгля­ды под этим влиянием.

В Иркутске организовалась группа молодых людей, во главе которой стал Астырев. Чем более обрисовывался ее характер, тем яснее станови­лось, что Николай Михайлович Ядринцев и Николай Михайлович Асты­рев принадлежали к двум различным типам, между которыми не могло быть согласия. У них различные дороги, различные средства и различные цели.

Ядринцев очень любил жизнь и любил в ней участвовать. Это был че­ловек с мягкой душой, чувствовавший потребность в нежном сочувствии, нуждавшийся в постоянном общении с людьми и с трудом переносивший одиночество. Больше всего ему было нужно, чтобы жило его сердце. Он любил природу, любил праздники природы, тянулся к яркому солнцу и ли­кующему человечеству. Вкусы его были многогранны, это был человек, ко­торый не мог замкнуться в одной какой-нибудь специальности, поставить себе одну какую-нибудь цель. Его интересовала культура во всем ее разно­образии. Хотя он отмежевал тесные границы для своей общественной де­ятельности, это были границы географические, а не логические; в своих сибирских границах он был всесторонний человек. Его умственная работа была разнообразна; он брался за все способы, какие возможны для чело­века для проявления духа: он брался за беллетристику, писал стихи, рисо­вал, писал серьезные статьи. В некоторых родах его деятельности у него было много дефектов. Но он нуждался в излиянии своих чувств; пусть оно выливалось нескладно, он все-таки сознавал благородство своего чувства, и эти излияния доставляли ему удовольствие. Ядринцев не был способен к аскетической жизни: он хотел «пользоваться жизнью». Он хотел, как умел, испытать все благородные наслаждения: и наслаждение творчеством, и наслаждение популярностью, и наслаждение дружбой, и благами семей­ной жизни, и теплом ликующего дня. Словом, это был гейневский бара­банщик, который считал своим долгом бить в барабан, будить спящих и маршировать впереди по пути к прогрессу, не забывая, однако, и о марки­тантке.

Культура у Ядринцева была первым пунктом его жизненной программы. Его культ был красота человеческой жизни; он мечтал о развитии науки и всех родов искусства. Под демократической программой он разумел разви­тие всех умственных и духовных сил каждого человека, входящего в состав государства, включая сюда и все крестьянство. По своим вкусам и по сво­ей программе он был ближе всего к Герцену, учеником которого он впра­ве был себя назвать.

В другом роде был Николай Михайлович Астырев. Это был публицист- аскет. Правда, он не уморил свою плоть, как Рахметов у Чернышевского, но, как он мне представляется, он, из преданности одной идее, идее слу­жения народу, очень ограничивал свое пользование радостями жизни. Вся программа жизни у Астырева заключалась в одном пункте – служить на­роду, т. е. крестьянству. Увлекаться наукой или искусством согласно этой программе значило расточительствовать; для русской нации это еще рос­кошь. Преданность Астырева народным интересам и готовность принести им свою жизнь – несомненны. Эта твердость убеждения действовала на молодежь обаятельно, поэтому вокруг Астырева сгруппировались почти все молодые силы, которые были в Иркутске, а Ядринцев оказался в оди­ночестве. Правда, что эта группа большей частью состояла из несибиря- ков, но было в ней и сибиряки.

Эта группа стала относиться в Ядринцеву отрицательно. Ему ставилось в упрек и снисходительное его отношение к городскому голове Сукачеву, и общее с двором генерал-губернатора. В глазах молодежи Астырев рисо­вался как человек, готовый на самопожертвование во имя идеи, а Ядрин­цев по сравнению с Астыревым представлялся сибаритом.

Борьба двух течений: группа Астырева и Ядринцева. Областничество и централизм. Иркутский отдел Русского Географического общества. Разрыв. Разделение сибирской интеллигенции. Смерть А. Ф. Ядринцевой

Один из друзей Астырева согласился вести в «Восточном обозрении» отдел о городских делах и в первой же статье не утерпел, чтобы не выска­зать своего мнения о наследстве Трапезникова в смысле недовольства се­натским решением, – мнения, которое разделял Астырев и его группа. Яд­ринцев не решился пропустить это место в своей газете, не желая портить свои отношения с Сукачевым, которому он был обязан денежной помо­щью. Он напечатал статью, выпустивши обидное для Сукачева место. Те­перь автор обиделся на Ядринцева и объявил, что при таких условиях он не может сотрудничать в «Восточном обозрении». Ядринцев действитель­но сделал промах: он вырезал место, не испросив на то позволения у ав­тора. Но Ядринцев оправдывался тем, что был уверен, что и при соблюде­нии этой вежливости все-таки автор отказался бы от сотрудничества: он инстинктивно чувствовал, что астыревская группа поздно или рано пойдет на него в штыки. Инцидент этот получил вид искательства Ядринцева пе­ред Сукачевым. Ядринцев мог бы попытаться убедить автора статьи, что городские дела имеют большую важность, что критический разбор дейст­вия городской думы, сделанный знатоком городского положения, может принести городу огромную пользу, и потому можно оказать городу боль­шие услуги, не трогая щекотливого вопроса о трапезниковском капитале. Но Ядринцев, по-видимому, был уверен, что его противники смотрят на этот вопрос как на всемогущий рычаг.

Молодежи, окружавшей Астырева, казалось зазорным для редактора «Восточного обозрения» получать от графа Игнатьева публичные знаки благосклонности. Иногда в театре Ядринцева приглашали в графскую ло­жу; астыревская компания боялась, что это вскружит голову редактору. Сравнивая твердокаменную грудь Астырева с мягким характером Ядрин­цева, они были уверены в грехопадении последнего.

Описываемый эпизод из истории сибирской интеллигенции очень по­учителен: на иркутской почве столкнулись два течения – областническое и централистическое. Представителем одного здесь явился Ядринцев, а другого – Астырев. Для Ядринцева все сводилось к интересам Сибири. Он видел перед собой свою родину, лишенную культурных благ. Он все свои силы хотел употребить на изменение тяжелых условий, в которых его ро­дина живет. Он видел ее отсталость и хотел уравнять ее в культурном от­ношении с остальными областями России. Ему хотелось, чтобы на его ро­дине было равное количество школ; чтобы безопасность и удобства жизни здесь были бы такие же, как и к западу от Урала; чтобы и здесь так же про­цветали и богатели города; чтобы выросла местная интеллигенция, столь же просвещенная, столь же гуманная и воспитанная в любви к местному населению. Конечно, он не забывал общечеловеческих интересов, не отка­зывался от широкой программы служения целому человечеству; он думал, что, потрудившись для Сибири, добившись для нее равных прав на куль­туру, он тем самым окажет услугу и всему человечеству.

Против этого областнического течения выступает централистическое. В большинстве это последнее не только не желает развития дремлющих особенностей в отдельных областях, но оно готово стереть и те различия, которые созданы к современному моменту исторической жизнью. Кроме этого националистического централизма, в центре русской жизни появил­ся еще космополитический централизм. Стали говорить, что блага, выра­батываемые наукой, техникой, искусством, не являются уделом всего на­селения; значительная часть последнего обойдена цивилизацией, интересы этой части забыты. Сторонники этого течения, призывая интеллигенцию к служению этой забытой части населения, постоянно напоминают, что под блеском цивилизации скрывается пустоцвет.

Понятно, что сторонники Ядринцева и Астырева должны были раз­лично относиться к явлениям и лицам. Ядринцев дорожил всяким просве­тительным учреждением, появившимся на его родине.

В Иркутске с начала пятидесятых годов прошлого столетия существо­вал отдел Русского Г еографического общества. Не вдаваясь в оценку услуг, оказанных им географической науке, которые, без сомнения, не были ни­чтожны, его учреждение оказало Сибири громадную моральную услугу: оно было центром общения всех тех, кто интересовался в крае вопросами науки и общественной жизнью. Все эти люди находили в отделе ободре­ние и нравственную поддержку; отдел был общественным учреждением, которое привлекало к себе местные симпатии; ему служили и ему прино­сили жертвы. Это было учреждение, которое воспитывало в крае солидар­ность.

Гибель такого учреждения Ядринцев оплакивал бы так же, как гибель собственного ребенка; а между тем противники Ядринцева проектировали в партийных интересах навязать отделу политическую функцию, не имею­щую никакого отношения к его действительному назначению. Точно так же – отношения Ядринцева к меценатам, к высшей власти в крае, от ко­торой он ждал покровительства просвещению в крае, к городскому голо­ве, были другие, непонятные для его противников, которые смотрели на такие отношения, как на постыдные компромиссы.

Перед Ядринцевым стоял выбор: или вести дело так, чтобы газета «Восточное обозрение» просуществовала десять лет, не навлекши на себя удара администрации, или сразу открыть враждебные действия против темных сил, рискуя существованием газеты. Для каземата Ядринцев был слишком тщедушен и хрупок; он был создан для бойкой журналистской деятельности. Для этого у него были неисчерпаемые силы, неутомимость и изобретательность. Чувствуя в себе призыв к этой работе, он верил, что десять лет стояния на посту редактора «Восточного обозрения» принесут краю несомненно больше пользы, чем крик обличения.

Между двумя течениями произошел конфликт. Результат для Ядринце­ва выпал печальный: большинство молодой интеллигенции стало на сто­рону Астырева и его друзей. На стороне Ядринцева оказалось только два- три старых друга (Загоскин, Нестеров и я) и молодой сибиряк Ошурков. Сибирский публицист и патриот не мог пережить большего огорчения, чем то, которое ему приготовила иркутская среда. Славолюбивый, терявший бодрость духа, когда он не слышал рукоплесканий, он поехал на родину с полной уверенностью в теплом приеме; еще когда он жил в Петербурге, вдали от Сибири, он уже был признан на родине властителем сибирских дум. Приехал, и что же? То, что было в городе молодо, благородно, беско­рыстно, окружало не его, а его соперника. Вот трагизм сибирского публи­циста.

Нужно, впрочем, заметить, что астыревская группа в большинстве со­стояла не из сибиряков. Это – последствие тех ненормальных условий, в которые поставлен вопрос о сибирской интеллигенции: Сибирь крайне скудно снабжена учебными заведениями высшего разряда, а потому снаб­жается интеллигентными силами из европейской России. Понятно, груп­па людей, которую во время Ядринцева можно было назвать цветом иркут­ской интеллигенции, жила исключительно вопросами, волновавшими сто­лицы.

Для областного развития изолирование Ядринцева от родной среды также было большим ущербом.

С разделением сибирской интеллигенции на две группы неизбежно было возникновение тяжбы между ними из-за молодых сил, нарождаю­щихся в Сибири.

Ядринцев желал подрастающее молодое поколение воспитать сибир­скими патриотами, которые бы служили интересам окраины, а его против­ники вербовали в этой среде тружеников для оппозиционной работы в центре. Здесь опять столкнулись интересы метрополии с интересами отда­ленной области. Для сибирского областника это урывание из его рук сы­нов Сибири тем более было обидно, что Сибирь была самая бедная интел­лигенцией область в империи. Противники Ядринцева, увлекаемые инте­ресами своей партии, старались утешить его надеждой, что оппозиционная Россия, перестроив Отечество, распространит добытые блага свободы на все, и на самые отдаленные окраины; они были убеждены, что поддержи­вание местных инстинктов вредит делу свободы, поселяет рознь и ослаб­ляет оппозицию. Ядринцев, конечно, не мог поверить своим противникам и, сложив руки, ждать исполнения обещания посторонних благодетелей.

А что, если у последних тоже откликнется свой местный инстинкт? Предсказание на это он получил в книге Астырева «На сибирских прога­линах». В этой книге он не обнаружил беспристрастного отношения к си­бирякам и российцам: первых он рисует мрачными красками и относится к ним с ехидством и не скрывает, что вторые милы его сердцу. Сибиряки не включаются в его национальный патриотизм.

После зимы, которую мы с Ядринцевым провели вместе в Иркутске, ле­том я отправился в Монголию для собирания сведений о русской торговле в городе Урге. Поездку эту я должен был совершить в товариществе с фото­графом Н. А. Чарушиным, которому я обязан и денежными средствами на эту поездку: он их получил от кяхтинских купцов в количестве 400 рублей.

Когда я жил в Троицкосавске, на квартире Чарушина, подготовляясь к поездке, я получил из Иркутска известие о смерти Аделаиды Федоровны Ядринцевой. Это известие меня сильно смутило; хотя я и привык уже не­много к ее отсутствию, но все-таки не терял надежды, что когда-нибудь она приедет в Иркутск. Эту надежду я питал тем более, что Ядринцев, приехав в Иркутск один, говорил мне: «Не отчаивайтесь: мы ее еще привезем».

Для меня это был большой удар. В течение дня я еще крепко стоял на ногах: меня поддерживало обаятельное общество моих хозяев – Чаруши­на и его жены; но когда поздно вечером ушел в свою комнату, я упал на свою кровать и заплакал. Мне было обидно расстаться со своими мечта­ми, с которыми я приехал в Иркутск.

Вернувшись из Монголии, я нашел своего друга в очень жалком виде. Он упал духом. Мой приезд не произвел на него целебного действия; я не мог заменить ему того друга, которого он потерял в своей жене. Если б эта катастрофа постигла его, когда он жил в Рязанской губернии, у родных своей жены, он, может быть, легче перенес бы утрату. Мы, иркутские его друзья, занятые своими делами, не могли обнаружить к нему столько неж­ного участия, сколько ему было нужно.

Возвращение из Монголии. Период «затворничества» Ядринцева. Финансовые затруднения «Восточного обозрения». Михайлов вьходит из состава редакции. «Деспотизм» Г.Н.

Я вывез из Урги большую коллекцию для иркутского музея и был до­волен своей поездкой. Но мое довольство, вероятно, могло только раздра­жать Ядринцева. Он очень замкнулся в себе и стал запираться в своей квартире. Не было и для меня исключения. Когда я подходил к передним дверям его дома, я находил на них висящий замок, а потом я узнавал, что он был в это время дома. Целые недели он не показывался в городе и пил. Но делами газеты не переставал заниматься. Наш общий приятель, доктор Асташевский, приставил к нему в виде няньки одну даму, и она разделяла его заточение, принимала нужные меры, чтобы вытрезвить его перед вы­ходом номера газеты.

Дела газеты все более и более ухудшались, материальные условия сло­жились не в пользу Ядринцева, «Восточное обозрение» было перенесено из Петербурга в Иркутск на место газеты «Сибирь». Загоскин, издатель «Си­бири», сначала так хорошо вел дело, что составил экономию в четыре ты­сячи. Друзья убедили приобрести типографию; управление типографией принял на себя Нестеров А. П., но этот наш друг не годился для этого де­ла: слишком он был добрый человек; он слишком был доверчив и распус­тил своих подчиненных; он не был способен на строгость. Кругом него все воровали; наборщики массу номеров продавали в свою пользу. Подписка газеты не покрывала убытков типографии; каждый год приходилось делать заем на открывающиеся нужды типографии. У типографии образовался большой долг. Загоскин предложил Ядринцеву взять типографию на себя – Загоскин уступает типографию даром, но с условием: Ядринцев берет на себя уплату ее долгов. Ядринцев на это благоразумно не согласился. Он верно предугадал, что только запутается в денежных расчетах, и, по всей вероятности, в душе обвинял Загоскина в сухом отношении к себе, в же­лании свалить свою обузу на чужие плечи.

Еще до смерти жены Ядринцева в Иркутск переселился Михайлов. Было устроено совещание из друзей газеты, в котором участвовали Загос­кин, Ядринцев, Нестеров и я. Предложили Михайлову произвести ревизию типографии и ее книг, чтобы вывести заключение: безнадежно или попра­вимо ее дело. На второе совещание Михайлов явился с ответом, что дела типографии легко поправить, но нужно завести другие порядки. Все согла­сились, что главная причина непорядков – доброта нашего друга Несте­рова. Но совсем расстаться с этим милым человеком не хотелось, а пото­му решили просить его на месяц оставить типографию, а управление ее вручить, по рекомендации Загоскина, Витковскому.

Эта реформа, однако ж, никакого улучшения в делах газеты не принес­ла. Хотя Витковский энергично принялся за чистку типографии и сразу сократил прогулы наборщиков, хотя Михайлов, обревизовавший дела типо­графии, вынес заключение, что они не так плохи и не угрожают крахом, – Ядринцев все-таки не согласился принять дела типографии за счет газеты. Он порешил дела газеты вести отдельно от дел типографии: он остался хо­зяином только газеты.

А дела газеты в Иркутске пошли хуже, чем в Петербурге. Во-первых, плата за печать здесь была выше, чем в столице: во-вторых, надежды на улучшение состава сотрудников не оправдались. Из статистиков только один Личков принял участие, но и тот, поместив две-три статьи, в газете более не появлялся, отчасти вследствие препятствий, которые он встречал со стороны генерал-губернатора Игнатьева, когда попробовал воспользо­ваться данными подворной переписи, во главе которой стоял, отчасти под давлением своих товарищей. Без последнего, конечно, не обошлось, пото­му что много было тем, о которых можно было писать, не касаясь перепи­си или даже не касаясь главного управления края.

Надежда на Михайлова, которую на него возлагал Ядринцев в Петер­бурге, также рушилась. Написав две-три статьи, он замолчал, оправдыва­ясь тем, что граф Игнатьев заваливает его канцелярской работой и не ос­тавляет ему ни минуты для участия в газете. К этому еще присоединилось одно неприятное обстоятельство. Сначала Михайлову было назначено ни­чтожное жалованье, которого ему недоставало, так как у него была семья. Притиснутый нуждой, он истратил на себя какие-то деньги из кассы газе­ты. Вышло неприятное объяснение с Ядринцевым, и Михайлов серьезно разошелся с редактором «Восточного обозрения».

Дела газеты окончательно упали. Ядринцев оказался единственным га­зетным сотрудником. Я был по горло занят делами отдела Г еографического общества; в то же время я должен был подготовить к изданию свою книгу отчетов о своем последнем, трехлетнем, путешествии в Китай, которая по­том вышла под названием «Тунгуто-Тибетская окраина Китая и централь­ная Монголия»; переписки по делам отдела было так много, что я за три года, пока жил в Иркутске, и четверти книги не написал, так что, испугав­шись наконец, что совсем не напишу книги, я бежал из Иркутска в Петер­бург.

Загоскин также мало делал в газету. Затем в городе, конечно, еще бы­ли люди, способные и подготовленные к журналистской работе, но они не были связаны с газетой, как мы, интимными узами, и потому привлечь их к газете можно было только хорошим денежным вознаграждением, а у Яд­ринцева свободных денег не было.

Весь труд по наполнению газеты оригинальным материалом лежал на одном Ядринцеве. Он писал и передовую в номере, и фельетон, и даже корреспонденции из других городов, переделывая в корреспонденции по­лученные письма от своих приятелей. Вследствие этого газета сделалась бедной, бледной, скучной и одноцветной; по всей газете, от начала до кон­ца, один штиль, одна манера, один темп. Советы со стороны – ввести по­сторонних сотрудников – только раздражали Ядринцева. Советы было легко давать, но где взять денег на оплату посторонних сотрудников? В го­роде раздавались жалобы на монотонность газеты. В астыревской группе говорили: «Это не «Восточное», а «Водосточное обозрение». Мне как заве­домому другу газеты приходилось часто слышать язвительные отзывы о ней. «Как ваше-то «Восточное обозрение» ныне опять ляпнуло!» – гово­рили мне по выходе нового номера. К Ядринцеву беспрестанно придира­лись, главным образом, стараясь обвинить в искательстве у властей. Граф Игнатьев, хотя и рисовался перед обществом либеральным начальником края, хотя и говорил, что он не может управлять краем без помощи прес­сы, – но, как только к нему обращались за разрешением пользоваться официальными данными, он сейчас же ставил железные рогатки; иркут­ское же общественное мнение карало не графа Игнатьева, а бедного редак­тора.

Дурные отзывы о газете, конечно, доходили и до Ядринцева, а он не имел шансов подняться над ними. Непрерывное занятие газетой подрыва­ло его нервы, и он вел все более и более уединенную жизнь. Доктор Аста- шевский, который его лечил в это время, приехал ко мне и сказал: «Наше­го друга Николая Михайловича нужно увезти из города на несколько дней и оторвать от журналистской работы, а то он превратится в мертвеца». В это время Ядринцев избегал свиданий со мной и не заходил ко мне, но он все-таки бывал у доктора Писарева, в квартире которого я жил. Когда Яд­ринцев к нему приехал, я вышел к нему и предложил поехать со мной к Загоскину, который жил в 20 верстах от города, на своей мельнице около деревни Грановщины. Он согласился и даже хотел взять на себя хлопоты о найме лошадей, но я отклонил это предложение, боясь, что он затянет выезд из города. Я решил действовать энергично и, если понадобится, да­же деспотически. Я назначил день, и к назначенному часу тележка, запря­женная двумя лошадьми, была подана на наш двор. Когда Ядринцев уви­дел тележку, он попятился назад. Он думал, что я найму городскую про­летку, а это была простая телега. «Вы – человек не практический, – на­чал он мне говорить, – и не умеете нанимать. Предоставьте это мне. Я найду и экипаж приличнее, и лошадей найму дешевле». «Вам не придется платить за лошадей, а на экипаж смотреть нечего. Полезайте в телегу!» – ответил я.

Повесив нос, мой друг вскарабкался на телегу. Мы поехали. По горо­ду мы ехали молча; он стыдился экипажа. За городом, когда открылись по­ля и потянулась Верхоленская гора с бордюрами из яблонь вдоль подош­вы, – он оживился и начал мне рассказывать содержание фельетона, при­готовленного к следующему номеру.

Только что в городе интеллигенция отпраздновала Татьянин день, пра­здник московского университета. На обед были приглашены, кроме быв­ших питомцев московского университета, и ученики других университетов. На предварительном совещании инициаторов торжества обсуждали во­прос: ограничиться ли приглашением только тех лиц, которые окончили университетский курс и получили дипломы, или пригласить также и тех, которые дипломов не имеют, по какой-либо причине курса не кончили, но все-таки в стенах университета были.

Решено было поддержать престиж диплома, и потому многие общест­венные деятели на обед не попали, а попали такие лица, имена которых инициаторы обеда узнали только накануне. Вот эта история и подала Яд­ринцеву повод написать фельетон.

Он рисует, как один старый чиновник, Сосипатр Иванович, получил приглашение на обед и был крайне ошеломлен этой честью. Когда-то он слушал лекции в московском университете, но давно все позабыл. Он со­старился на своем канцелярском стуле, погряз во взятках, ничего в нем от университетской жизни, от атмосферы московских аудиторий не осталось, но вот его пригласили на собрание избранных людей в городе, и он рас­чувствовался. Он бросается с приглашением в руке к своей экономке, или – подруге жизни, вертит листом бумаги в воздухе и растроганным голосом говорит ей: «Не забывай! Сколько лет прошло, а все-таки вспомнили».

Фельетон был составлен очень бойко и ядовито; слушая его, я много хохотал и радовался за моего друга. Я думал в это время, что он еще не совсем погиб и при лучших условиях совершенно воскреснет.

Загоскин всегда встречал своих гостей на крыльце. Двор его был окру­жен не сплошным забором, а решеткой, так что он из окон своего дома мог видеть всякий подъезжающий к его усадьбе экипаж. Когда мы въеха­ли в растворившиеся ворота. Загоскин был уже на крыльце. Ядринцев по­дошел к крыльцу. Загоскин с обычной добродушной фамильярностью встретил его словами: «Да ты, Николенька, никак вдвоем?» Но он немнож­ко ошибся: Ядринцев не был пьян, а только на его лице были следы пере­поя.

Когда мы вошли в дом, я по секрету передал Загоскину расположение доктора Асташевского и его просьбу задержать Ядринцева в деревне дня на два. Я уехал в город один, оставив Ядринцева у Загоскина. Я считал себя вправе насильно полечить больного друга, если у него не хватает своей во­ли; однако мой деспотизм оскорбил Ядринцева. Года через два, по край­ней мере, после того, когда он уже жил в Петербурге, он жаловался одно­му общему нашему другу на мое насилие над ним, совершенное в Гранов- щине, и называл меня деспотом.

Ядринцев. Заслуги Нестерова. Волховский, Чудновский и «Восточное обозрение». Поездка Ядринцева в Монголию и возвращение в Петербург

Когда я восстанавливаю в своей памяти эти дни иркутской жизни, я чувствую, как во мне появляется и растет недовольство своим поведением. Теперь мне кажется, что все, что я тогда делал, чтобы наладить дело «Вос­точного обозрения», я делал неблагоразумно. Теперь приходится раскаи­ваться.

На совещании, которое постановило устранить из типографии Несте­рова, я энергичнее всех настаивал на этом устранении. Этому не помеша­ла его чисто собачья привязанность ко мне, знаки которой я до тех пор ис­пытывал в течение всей своей жизни. Как он всегда радовался новой встрече со мной после продолжительной разлуки! Никогда он ничего не жалел для меня; его кошелек всегда был широко раскрыт передо мной, он готов был исполнять самые опасные мои поручения. Редко я встречал в жизни такое любящее сердце. Если у него и были грехи, то их следует ему простить, потому что он много любил. И вот к этому-то человеку я так без­жалостно отнесся. Интересы «Восточного обозрения» заглушили мое серд­це. На первом месте стояло желание укрепить газету, положить начало мо­гущественной областной печати, издаваемой не в Петербурге, а на месте.

Впрочем, я тогда немало думал, что это устранение из типографии – небольшая беда для Нестерова: я надеялся, что через месяц, когда режим в типографии будет налажен к лучшему, мои друзья снова поставят из­гнанника во главе типографии. Но так не случилось.

Реформатор Витковский остался управляющим типографией и после реформы, а впоследствии он даже сделался и ее собственником. Загоскин умолял взять типографию в свою собственность, лишь бы развязаться с долгами; это Витковский и сделал. Он так экономно и расчетливо повел дела, что типография расплатилась через 2—3 года со всеми своими долга­ми; Загоскин, верный своему слову, отказался от своих прав на типогра­фию, и собственником ее стал Витковский.

Не следовало ли тогда, когда мы занимались взвешиванием, положить на весы те услуги, которые Нестеров оказал той же самой сибирской прес­се? Ему мы были обязаны тем, что газета Клиндера «Сибирь» перешла в руки сибирских патриотов; ему же потом мы были обязаны тем, что А. М. Сибиряков пожертвовал газете «Сибирь» 17 тысяч на заведение собствен­ной типографии.

Если бы положение печати в государстве было нормально, если б она не была подчинена капризам администрации, честные редакторы сидели бы на своих местах крепко, хулиганы не имели бы возможности попадать в ответственные редакторы, пресса развивалась бы правильно, существова­ние газеты не было бы рискованным, участие в газете было бы обеспече­но правильным заработком, – то во взаимных отношениях участников в прессе не было бы шероховатостей, не было бы тех несправедливостей, в которых теперь приходится раскаиваться.

Об А. П. Нестерове можно сказать, что он как бабочка летел на свет и сгорел в общественном пламени. Выше я уже сказал, что это был знаток казачьей службы; высшая администрация призывала его участвовать в за­конодательных работах в казачестве. Он был сторонник преобразований условий русского быта. Но как человек с пламенной душой и нетерпели­вый – не мог он свой труд на пользу реформы замкнуть в одни канцеляр­ские бумаги, не мог ограничиться одними казачьими вопросами: его вни­мание распространилось на все русла, по которым текла русская жизнь. Если бы он ограничился узкой ролью казачьего реформатора, он умер бы на каком-нибудь важном административном посту, в почете и в прилич­ной обстановке. Но он кончил опальным: он был заподозрен жандармами в содействии побегу из России политической деятельницы девицы Чайков­ской. Сам он судебному следователю представлял свое участие в этом де­ле в таком виде: в Иркутске приходит к нему молодая девица и говорит, что она не хочет ограничиваться теми знаниями, которые получила в жен­ской гимназии, и жаждет получить высшее образование. С этой целью она намерена поехать за границу; в России тогда высших школ для женщин не было и университеты для них были недоступны. Ей нужен заграничный паспорт, но губернская администрация обещает выдать паспорт только под условием, если она представит ручательство какого-нибудь солидного ли­ца, например, чиновника в чине генерала или полковника, с тем, что он знает хорошо ее родителей, ее семью и ее самое, что знает ее как девицу серьезную, действительно ищущую возможности расширить свои знания.

Нестеров признался судебному следователю, что он дал девице свидетель­ство, в тех самых выражениях, которые она ему продиктовала, хотя име­ни, под которым она к нему явилась, он никогда не слышал: она пришла к нему под вымышленной фамилией, а что это была Чайковская, он узнал вот только здесь, в среде жандармов. Нестеров сознался, что дал ложное свидетельство, но в оправдание свое сказал, что он – либерал и желает просвещения своей родине, поэтому сочувствует молодым людям, стремя­щимся к образованию, в особенности сочувствует женщинам, стремящим­ся в высшую школу, что этому стремлению женщин ставятся непреодоли­мые препятствия и правительством, и реакционной частью русского обще­ства. Уважая эти благородные стремления молодежи, он счел наведение справок о личности в этом случае недостойной придиркой и отнесся к сло­вам девицы с полным доверием. Судебный следователь заметил ему: «Как вы, полковник, были неосторожны!» Этим дело не окончилось. Имя Не­стерова было записано в «Книгу живота», которая хранится в департамен­те полиции, и при случае чиновники департамента вспоминали его и при­влекали к новому дознанию.

Нестеров со своими вкусами и любовью к свободе, несмотря на свои способности и знание казачьей жизни, не был пригоден для наступивше­го реакционного периода, и генерал-губернатор Анучин заставил его вый­ти в отставку. Казачий полковник превратился в управляющего типогра­фией и долго сидел на этом месте. Накануне выхода каждого номера он запрягал своего коня в сани или тележку, забирал с собой вновь получен­ные для газеты материалы – статьи и корреспонденции и отправлялся к Загоскину в Грановщину на ночевую. Во второй половине восьмидесятых годов он служил волостным писарем в Иркутском уезде. Казачий полков­ник и волостной писарь, казачий комитет с законодательными задачами и канцелярия волостного правления – вот неизбежная карьера людей, кото­рые не способны ограничивать себя бюрократическими рамками.

Компания друзей Астырева постепенно увеличилась с приездом едино­мышленников из Томска. Это были сотрудники «Сибирской газеты», ис­кавшие работы в Иркутске. Сюда переселился Б. П. Шостакович – знаток городского дела, который в «Сибирскую газету» давал отчет о деятельнос­ти томской думы. Сюда переехал Чудновский, другой деятельный сотруд­ник «Сибирской газеты», и наконец Феликс Волховский, впоследствии из­дававший в Англии газету.

Эта компания сделала Ядринцеву через меня предложение: передать ей в аренду издание «Восточного обозрения». Я сделался посредником между Ядринцевым и этой компанией, и не индифферентным, а горячим сторон­ником этой реформы. Положение «Восточного обозрения» мне казалось крайне жалким; сделанное предложение обещало сильно оживить газету: оно давало надежду на появление в газете новых сотрудников и, кроме того, дало бы возможность Ядринцеву отдохнуть от журналистской работы, из­матывающей нервы; необходимо было освободить его от газеты и переве­сти его на какую-нибудь другую работу. Так думал и председатель отдела Географического общества Василий Евграфович Яковлев.

Ядринцев интересовался сибирской археологией. Яковлев нашел и специальную для него задачу – поездку в Монголию для отыскания сле­дов древнего города Каракорума, столицы уйгурских ханов VII—XVIII ве­ков и монгольских – XIII века.

Ядринцев сразу не отверг сделанного ему предложения насчет газеты, но решение этого вопроса оттягивал: видимо, ему и на время не хотелось расстаться с газетой. Я просил его назначить день для совещания с буду­щими арендаторами. При каждой встрече я ему напоминал об этом, но всякий раз он под каким-нибудь предлогом просил подождать. Я верил в добросовестность лиц, сделавших предложение, и надеялся, что они че­стно исполнят свои обязанности перед Ядринцевым и перед Сибирью, что направление газеты будет либеральное – в этом и сомневаться нель­зя было. Но я был уверен, что газета будет вестись в том же особенном направлении, в котором вел ее сам Ядринцев, т. е. что газета будет мест­но-патриотической. За это ручалось то обстоятельство, что вступившие в газету новые сотрудники все были до того участниками в «Сибирской га­зете», которая издавалась в дружественном с «Восточным обозрением» духе. Упрямство Ядринцева меня начало тревожить, и раз, когда мы шли вдвоем по Большой улице, я раздраженно ему сказал, что если он сейчас не назначит день совещания, то я прекращу всякие разговоры с ним о новой редакции. Таким образом, я вырвал у него согласие на совещание. Оно состоялось в моей квартире: собралось около десяти человек. Участ­вовали в нем: Шостакович, Волховский, Ошурков, доктор Писарев и другие.

Ядринцев заявил собранию, что он не считает «Восточное обозрение» своей собственностью: эта газета – достояние области, и если интересам области более соответствует другая редакция, то он готов удалиться из га­зеты и передать ее в другие руки, не предъявляя на нее никаких прав соб­ственности. Он желал бы только поставить одно условие – чтобы обеспе­чить за нею то направление, которое, по его мнению, необходимо для си­бирского областного печатного органа: пусть в редакции будут представле­ны один или два человека, которых Ядринцев считает своими верными единомышленниками. Он назвал при этом имена Ошуркова, доктора Пи­сарева и меня. Это заявление Ядринцева меня неприятно поразило. В нем блеснула слеза сожаления человека, из рук которого вырывают его люби­мое дитя. Я вовсе не представлял себе, что дело будет иметь в конце кон­цов такие результаты, хотя теперь не стану настаивать, что новая редакция не оттерла бы Ядринцева от «Восточного обозрения» навсегда.

Загоскин, который, кажется, тоже участвовал в совещании, потом го­рячо высказывался против новой редакции; одного из членов совещания, который больше других горячился и говорил о необходимости реформиро­вать «Восточное обозрение» и особенно в мрачных красках представлял политическое падение газеты, Загоскин даже возненавидел, а чтобы выра­зить к нему свое омерзение, он назвал его «глистом». Новые сотрудники газеты нашли необходимым выплачивать Ядринцеву 1000 рублей в год как бы в вознаграждение за то, что он создал почетное положение газете и приобрел для нее симпатии в стране. Я не помню, как они отнеслись к требованию Ядринцева устроить надзор за газетой; думаю, что они против него не возражали; думаю так потому, что если б возражение было, то оно осталось бы у меня в памяти. Через несколько дней Ядринцев объявил мне, что он передает газету Ошуркову. Таким образом окончились перего­воры с членами совещания. Ядринцев сохранил за собой право издателя, а Ошурков стал редактором газеты.

Вслед за тем Ядринцев уехал в Монголию. Расчеты Ядринцева, кото­рый очень хлопотал об этой поездке, оправдались. Осенью Ядринцев вер­нулся в Иркутск неузнаваемым. Мутный взгляд и отвислая губа исчезли. Он вернулся живым, остроумным, без умолку рассказывающим о своем путешествии. Открытие, сделанное им, его опьянило, он рвался в Петер­бург и Париж, чтобы пропагандировать свое открытие, что он и не замед­лил вскоре исполнить.

К «Восточному обозрению» он, однако, уже более не вернулся. Если бы он приехал в Иркутск, Ошурков, конечно, беспрекословно передал бы ему редактирование газеты. Но Ядринцеву уже не хотелось возвращаться в Иркутск. С этим новым возвращением уже не было соединено тех обая­тельных надежд, которыми был овеян его приезд в Иркутск во времена графа Игнатьева. Он остался в Петербурге.

Оказалось, что целительные силы Монголии и археологии не имели продолжительного действия, снова стали наступать моменты упадка духа. Очевидно, он не мог жить без работы, которая захватила бы все силы его организма. Он опять начал думать о «Восточном обозрении»; но так как переселение в Иркутск ему не улыбалось, он стал было хлопотать о пере­носе газеты снова в Петербург. Можно было предвидеть, разумеется, что из этого ничего не выйдет, неблагоприятные для издания сибирского об­ластного органа в Петербурге обстоятельства, заставившие его перенести «Восточное обозрение» в Иркутск, с той поры не изменились к лучшему. Не было никакой надежды на то, чтобы «Восточное обозрение» с перено­сом в Петербург сохранило бы подписку, какую имело в Иркутске. Так но­вые мечты Ядринцева и не реализовались.

Так печально кончилась судьба «Восточного обозрения» и ее первого редактора. Л. Н. Майков считал большой ошибкой Ядринцева, что он, не заручившись необходимым для издания капиталом, не взвесив умственные силы своей области, рискнул издавать газету. Так мог рассуждать только человек с умеренными требованиями к общественной жизни, человек, у которого прогрессивное желание благополучно соразмерялось с современ­ными официальными условиями печати. Хотя Ядринцев и ринулся в пе­чатную хлябь, как беспечный юноша, не соизмерив своих сил и средств, кто же теперь, когда эпизод завершился, осмелится сказать, что героичес­кое усилие Ядринцева осталось без последствий, что его жизнь и деятель­ность прошли, не оказав никакого воздействия на сибирское общество! Печальный конец «Восточного обозрения» обусловлен не одним недостат­ком денежных средств и умственных сил – он зависит также и от офици­альных условий печати. Для успеха печатного органа необходима свобода; без этой свободы можно издавать только такую газету, как «Сибирь» Клин- дера. Тому, кто пожелает прожить свой век благополучным россиянином, следует посоветовать не браться за издание провинциальной газеты с серь­езным направлением. Такое издание начнет медленно чахнуть, вгонит в чахотку редактора и под конец увлечет за собой в могилу, как это и слу­чилось с Ядринцевым. «Восточное обозрение» под ударами цензуры и дру­гих официальных невзгод после кратковременного блестящего начала ста­ло тонуть; тонуло, тонуло и, наконец, пошло ко дну. Редактор крепко вце­пился в него, и как ни ясно видел грозящую катастрофу, он не мог выпу­стить его из рук – не считал это для себя нравственно возможным, – и вместе с ним пошел ко дну.

Николай Константинович Михайловский выражал сожаление, что Яд­ринцева отставили от «Восточного обозрения». Я не сомневаюсь, что Яд­ринцев жаловался ему на своих друзей. Что над ним было совершено не­которое насилие – это правда: ему очень не хотелось передавать «Восточ­ное обозрение» в другие руки. Но делалось это из желания добра ему же.

Совесть моя чиста от всякого упрека в измене моему другу. Во второй половине своей жизни он бывал иногда недоволен мной и жаловался на меня, но, несмотря на темные полосы, которые пробегали между нами, мы оставались друзьями; едва ли кто любил его больше меня.

Однако хотя я на это прошлое смотрю со спокойной совестью, а все- таки нахожу, что я поступал с ним не так, как следовало бы. Перед кон­цом его жизни я был с ним если не жесток, то жесток.

После смерти Аделаиды Федоровны передо мной оказалось два Ядрин­цева. Один, которого я знал в стенах университета, потом в стенах омско­го острога и в омской гаупвахте, потом в Шенкурской ссылке и, наконец, опять в Петербурге, в качестве редактора «Восточного обозрения». Это был человек, всецело охваченный мечтою о лучшем будущем Сибири – о ве­ликом будущем, как он любил говорить, – искренно желавший послужить для осуществления этой мечты; западник, воспитавшийся на Белинском,

Герцене и Чернышевском, с жадностью впитавший в себя идеи Запада, преклонявшийся перед западной культурой и ставивший целью своей жиз­ни пересадку европейских форм жизни на русский восток, прививку евро­пейских идей сибирским умам. Поглощенный такими мечтами о будущем Сибири, он забывал о своих личных интересах, не только об интересах ме­щанского характера, но даже и о таких, как, например, литературное ре­номе. Это был человек, который принадлежал не себе, а другим. Он тогда был полон надежд на счастливое будущее, на славу для своей отдаленной от культурного мира родины, на благодарность потомства. Был всегда ве­сел, остроумен, никогда не унывал, по крайней мере, надолго, легко пере­носил все житейские невзгоды, о которых рассказывал с большим юмором, заставлявшим весело смеяться собеседников.

Другим его сделал Иркутск. Антей от соприкосновения с почвой под­нимался с удвоенной силой. С Ядринцевым от соприкосновения с родной почвой произошло совсем другое: он превратился в вялого журналиста, пе­чатающего только из расчета обеспечить себе мещанское существование. Это изменение в темпе жизни было похоже на то, которое совершилось с другим сибирским патриотом, выступившим задолго ранее Ядринцева, с Ершовым, автором «Конька-Горбунка». Только контраст в жизни Ядрин­цева между началом и концом ее гораздо слабее. Ядринцев все-таки до конца жизни что-нибудь делал в духе той программы, которую составил в дни своей молодости. Иногда и в эти годы своего упадка в нем появлялся прежний Ядринцев, но ненадолго.

Я горячо любил первого Ядринцева. Он мне представлялся обаятель­ным воплощением Европы с ее безграничными чаяниями на счастливое будущее.

Я всякий раз со спокойным духом отправлялся в свои отдаленные пу­тешествия в Монголию и к границам Тибета, уверенный, что оставляю Си­бирь не сиротой, что у нее есть верный друг, который ей не изменит.

Но мне не нравился второй Ядринцев. Я никак не мог примириться с мыслью, что Ядринцев прежний уже не воскреснет. Я придумывал детские планы к реставрации Ядринцева, мечтал – нельзя ли найти другую Адела­иду Федоровну, сочинял проекты создания богатого денежного фонда для «Восточного обозрения». Как это было с моей стороны наивно! Влюблен­ный в перспективу, созданную моим воображением, я забывал, что «Вос­точное обозрение» потерпело поражение от столкновения с реакционным направлением русской государственной жизни. Для Ядринцева, с его мо­лодой верой в торжество света над мраком, с его верой в общество, в ко­тором, ему казалось, должны преобладать симпатии к добру над злыми ин­стинктами, печальный конец был неизбежен. Он ушел со сцены не без борьбы. Но борьба оказалась не по силам. Я был свидетелем каждого момента этой борьбы. Я видел, как мой приятель брал одну траншею за другой; на моих глазах один за другим падали передовые форты; наконец, пал Малахов курган. Вот в это время, когда публицист, лишенный средств борьбы, связанный по рукам и ногам, все-таки не выпускает из своих рук старого знамени, он заслуживает сочувствия и снисхождения. А я как буд­то не принимал в расчет этого положения; я продолжал быть требователь­ным к своему другу, как будто бы он пользовался все еще тем же благопо­лучием, как в первый год существования «Восточного обозрения». Теперь мне тем более стыдно за себя, что я ему был очень много обязан в деле осуществления моих путешествий: он постоянно популяризировал мое имя в сибирских кругах, благодаря чему я получил на свои экспедиции пожерт­вования от богатых сибиряков (В. Ф. Каменский, В. П. Сукачев, И. М. Си­биряков).

Такой ли должна быть судьба Ядринцева? Человек отдал на службу своей родине всю свою жизнь, жертвуя счастьем своим и семьи. Другой бы на его месте составил бы себе из газетного предприятия хорошее обеспе­чение до конца жизни, умея входить в компромиссы с житейскими усло­виями, ловко лавируя между рифами цензуры. Но Ядринцев не ограничи­вал свою задачу честной проповедью; он хотел служить родной стране об­разчиком гражданского поведения и потому жизнь кончил богемой.

Теперь, когда лучше можно разглядеть и сознать всю несправедливость судьбы к Ядринцеву, упрекаешь себя, что в свое время мало задумывался о его положении и мало прощал ему.