«Ангара», альманах. Как перекрыли «Ангару» // Самсонов Ю. «Иркутск. Бег времени»

Юрий Самсонов. Как перекрыли «Ангару». Интервью альманаху «Голос»

Самсонов Юрий Степанович (6 июня 1930, с. Балахнинское Красноярского края – 28 июня 1992, Иркутск), прозаик. Член Союза российских писателей. Автор книг «Максим в Стране Приключений», «Плутни робота Егора», «Стеклянный корабль», «Человек, сидящий у колодца» и др.

В феврале 1969 года бюро Иркутского обкома партии приняло постановление об идейно-политических ошибках, допущенных в альманахе «Ангара». Поводом послужила публикация повести братьев Стругацких «Сказка о Тройке». Произведение это было признано идейно порочным и аполитичным, номера «Ангары» с повестью изъяты из массового библиотечного пользования и переведены в спецхран, а главный редактор альманаха писатель Юрий Самсонов освобожден от должности.

Публикацией «Сказки» завершился недолгий, около двух лет, но, по­жалуй, самый интересный период в истории альманаха, который сегодня называется «Сибирь». Именно в это время был опубликован ряд остросо­циальных, талантливых произведений молодых иркутских литераторов. Позиция альманаха и его главного редактора вызывала раздражение влас­тей предержащих в идеологии и литературе того времени, в конце концов сумевших перекрыть «Ангару».

Сегодня «Сказка о Тройке», как и многие репрессированные произве­дения, возвращена читателю и заняла свое место в ряду других талантли­вых вещей. Справедливость, как говорится, восторжествовала, но только не по отношению к альманаху «Ангара» и его главному редактору, с кото­рого до сих пор никто не снял обвинений в «идейно-политических ошиб­ках». Вот почему мы сочли необходимым предоставить возможность писа­телю Юрию Самсонову рассказать о работе в альманахе «Ангара» в 1967— 1969 годах и высказать свою точку зрения на события тех лет.

Беседу ведет журналист Ю. Багаев.

—  Юрий Степанович, известно, что стать редактором альманаха «Ан­гара» вам предложили летом 1967 года. Чем характеризовалась тогда лите­ратурная ситуация в Иркутске, как складывалась ваша личная судьба ?

— В 1953 году после окончания Иркутского пединститута я поступил на работу в «Восточно-Сибирскую правду». Спустя три года уехал в Братск в качестве корреспондента ТАСС на строительство знаменитой ГЭС, в 1962 году вернулся в Иркутск автором детской сказочной повести, напечатанной в журнале «Пионер», и вошел в группу молодых литераторов, которую на­зывали «иркутской стеной». Ближе прочих мне был Дмитрий Сергеев – старший из нас, фронтовик и геолог, автор двух книг, реалист и фантаст, «технарь» и философ. Подружился я с Геннадием Машкиным, еще пока не автором повести «Синее море, белый пароход», но уже написавшим не­сколько замечательных рассказов, в том числе «Арку». Был в этой компа­нии и Александр Вампилов, всех поразивший своей первой пьесой, и Вя­чеслав Шугаев, и вернувшийся вскоре из Красноярска Валентин Распутин. Сходились мы ежедневно, бурно обменивались мнениями и идеями, кото­рые могли быть присвоены и воплощены кем угодно – никто не цеплялся за авторство. Все написанное обсуждалось тут же – горяченьким, а затем снова – после переделок. Это было счастливо найденное сочетание инди­видуального с коллективным, и можно сказать, не преувеличивая, что лич­ным успехом каждый был, пусть в разной степени, обязан всем.

Правда, нам недоставало интеллигентности, цивилизованности, мы не только высказывали свои принципы, но достаточно часто пытались их на­вязать, не сдерживали антипатий, не понимали, что писатель к писателю должен относиться как держава к державе, и есть граница, которую зака­зано переходить – или не миновать раскола, как оно позднее и произош­ло. Об этом можно сожалеть, хотя думаю, что на ситуацию повлияли скры­тые до поры позиционные расхождения. Ведь особенного плюрализма «стенка» не допускала, она была цельным блоком инакомыслящих, одна­ко внутри нее мыслить следовало примерно одинаково, так что, например, Шугаев тогда числился и даже взаправду был пылким борцом против ан­тисемитизма!

Какого свойства было наше инакомыслие – не загадка: Дмитрий Сер­геев стал постоянным автором «Нового мира». Геннадий Машкин – «Юности», «стенка» состояла в личной дружбе: кто с Твардовским, кто с Тендряковым, кто с Евтушенко. Тайком привезли и перепечатали «Рако­вый корпус» А. И. Солженицына. Стоном стонали от нас бдительные лю­ди в окружающей среде, только деваться было некуда: после Читинского семинара 1965 года все мы стали членами Союза писателей.

Главного редактора альманаха тогда назначало бюро писательской ор­ганизации – согласования с обкомом, утверждения на бюро обкома не требовалось: теперешний порядок возник, по-видимому, после моего «низложения», как раз в связи с ним.

По традиции, главным редактором был ответсекретарь писательской организации. Альманах когда-то назывался «Новая Сибирь» и выходил эпизодически – иногда один раз в год, затем, переименованный в «Анга­ру», стал выходить четырежды, затем, слитый с альманахом «Забайкалье», перешел на шестиразовый выпуск, ответсекретарю невозможно стало управляться еще и с этой работой. Я унаследовал груду рукописей, свален­ных на издательский стул, успевших пожелтеть и пропылиться, кое-что из этого завала удалось позднее напечатать.

Назначение мое радости не вызвало ни у руководящих идеологов, ни у родимых консерваторов в писательской организации, ни тем более у ди­ректора издательства – Леонида Кирсановича Чуркина. Их можно понять: если человек не вскакивает на ноги при звуке имени вождя, а продолжает себе сидеть, дурно влияя на окружающих, зато встает и уходит, хлопнув дверью, когда в зале предлагают Даниэля и Синявского расстрелять, если этот человек публично выспрашивает у секретаря обкома, верно ли, что введены новые цензурные строгости, или чище – наказан ли секретарь Горьковского обкома за «хунвейбиновскую» угрозу повести нижегородцев в Москву для расправы с «Новым миром», то он, ясное дело, требует осо­бого и пристального внимания.

Говорю это не к тому, какой я храбрый, примерно так вели себя мы все, таков был дух «стенки» – и, с точки зрения начальства, ни один из нас в главные редакторы не годился. Но других-то – беспартийных – и назначить бы не смогли, а я состоял в партии уже с 1953 года.

— Юрий Степанович, но разве член партии не был обязан в те годы стро­го следовать официальному курсу? Как вам удавалось отстаивать свою пози­цию, где брали силы?

— Что ж, Александр Твардовский был не только членом партии, он был членом ЦК. Чья позиция более правоверно партийна – редактора «Нового мира» или тогдашнего Политбюро?

Таких, кто не соглашался подменять служение услужением, было в стране предостаточно. Если прежде им оттяпывали головы, то после «от­тепели» либерально связывали руки и мягонько, неторопливо удушали, пе­ревоспитывали в духе «двоемыслия».

Имелся, как говорят автомобилисты, «люфт» – пространство свободы внутри самых идеологических требований. Дело в том, что требования эти не могли быть сформулированы вполне определенно, напрямик. Кто ж мог сказать «соцреалистам»: «врите»? Нет, им было сказано: «пишите правду». Ты имел моральное право считать именно эти слова официальным партий­ным требованием – и следовать ему на практике, что означало, в лучшем случае, твою политическую наивность, а в худшем – политическую незре­лость: ведь «зрелому-то» не требовалось разжевывать, что «писать правду» на деле означает врать.

Но пока идеологические ковбои гонялись за тобой со своими лассо, ты мог сопротивляться, уклоняться, ускользать и успеть даже совершить серьезные проступки, зная, что расплата неминуема, тем более что ты и не Твардовский.

Я имею в виду главным образом то, что мне удалось пробить несколь­ко талантливых произведений, выдержав при этом борьбу и с чиновника­ми идеологических партийных ведомств, и с издательскими перестрахов­щиками, и, естественно, с цензурой. В то время мне стала особенно близ­ка мрачная шутка литераторов, что написать хорошую вещь значительно легче, чем ее потом напечатать.

— Да, шутка известная и, к сожалению, не утратившая своей актуаль­ности в наши дни. А за какое произведение вы впервые вступили в борьбу?

— За повесть Распутина «Деньги для Марии». Она шла в четвертом но­мере 1967 года, который составил предыдущий главный редактор – Марк Сергеев. Я пришел в издательство, чтобы заняться своим – пятым номе­ром, а мне говорят: ищи замену. Уже можно не спрашивать, цензуре ни­кто не указ – сама кому хочешь укажет, может не вдаваться в объяснения: обжалованию не подлежит, сопротивление бесполезно.

Что ж, говорю, посмотрим.

Нечего, отвечают, смотреть: ты ищи. Надо четыре печатных листа.

Я забрал корректуру, унес, прочитал повесть залпом и влюбился в нее без памяти: там видно, до чего Распутин боится сфальшивить хоть словеч­ком, хоть запятой, и это читателю передается – не за одну Марию маешь­ся, не за Кузьму, а и за Валентина: вдруг все же сорвется? Нет, все тонко, точно, чисто, как птица пропела. И это – снимать?!

Перезвонились с Марком Сергеевым – он был ответсекретарем, с Анатолием Шастиным – секретарем партбюро, договорились пойти в об­ком. Я снова перечитал повесть, сперва всю, потом еще раз – кусками, к утру знал ее почти наизусть.

В восемь утра мы уже были в кабинете у секретаря по идеологии Ев­стафия Никитича Антипина. Я сказал, что запрет такой повести равен убийству и что повесть Распутина сделает знаменитым, а Евстафий Ники­тич, как помню, ответил: «Откуда вы это знаете?» Нажимали мы дружно, а кончилось странновато: Антипин разъяснил, что мы пришли не по адре­су, что нам надо разбираться по этому делу с начальником обллита Нико­лаем Григорьевичем Козыдло.

Правда, когда мы пришли к Козыдло, прихватив по дороге еще дирек­тора издательства Л. К. Чуркина, Николай Григорьевич как раз беседовал по телефону с Антипиным – тот ему позвонил насчет распутинской пове­сти. О чем говорили, нам не доложили.

Само слово «цензура» было для нашей «стенки», что красная тряпка для быка. Завидев живого цензора, я на него сразу же и накинулся. Гля­жу, а тореадор-то миролюбив, даже не сопротивляется. Говорит: я ничего не запрещал, ничего не снимал, я только хотел посоветоваться.

Вот такой реприманд! Кто же кому тут голову морочит? Смотрим на директора издательства – тот молча перелистывает корректуру. Молчание же – знак согласия. (Или признак лояльности.)

После я увидел, что издательские работники умеют валить на цензуру то, чего она еще в глаза не видела, авансом, и что Козыдло – человек по­рядочный, дружелюбный, терпимый, даже уступчивый, разумеется, в пре­делах полномочий. Работу свою знал, делал ее предельно добросовестно, но готов был и рискнуть – и я этим бессовестно пользовался, причем не­однократно.

Что же, хотят посоветоваться – мы изложили советы. Но коли эпизод возник, он не мог окончиться ничем. Свой вклад внес Л. К. Чуркин: да­вайте, говорит, переместим повесть в середину номера, чтобы он все же не ею открывался. Это принципиального значения не имело, и корректура уе­хала в типографию.

В пятый номер я поставил, помнится, военную повесть Дмитрия Сер­геева «Полевая жена», которую, конечно же, нельзя было печатать, по­скольку славные воины Советской армии никогда и слыхом не слыхали ни о каких таких походных полевых женах (ППЖ), и песен не пели о них, и не мог наш советский офицер вести себя, как герой повести Зуев. Прин­цип «соцреализма»: этого не может быть, потому что не должно быть.

Но после стычки из-за Распутина повесть прошла с неожиданной лег­костью – и этот номер, кстати, был единственным, за составление кото­рого мне, согласно уговору, заплатили. Остальные я делал на обществен­ных началах.

—  То, что вам перестали платить деньги, является вопиющим наруше­нием авторского права. Почему вы не протестовали?

— У нас по сей день имеет смысл говорить только об авторском бес­правии: оно-то и есть наше право. Означало это, что меня хотят выкорче­вать из альманаха не мытьем, так катаньем. А результат оказался прямо противоположным: нипочем не уйду, пока силой не вышибут. Только укрепили независимость да вызвали этакую веселую злость: вы нас мытьем – а мы вас дубьем! Да, конечно, я «под колпаком», но колпак-то ведь и из­нутри прозрачен, я тоже вас наблюдаю, причем более сосредоточенно, не отвлекаясь, на соседа не надеясь.

— На что же вы жили?

— На мелкие займы и на случайные заработки вроде внутренних изда­тельских рецензий. Мы – военное поколение: желудок зауженный, по­требности минимальные, притязаний никаких. Давить на нас поэтому трудно, а ежели мы уверены, что делаем святое дело, то давить и вовсе бес­полезно. Антипина и Чуркина следовало убедить в этом на живом приме­ре. Я хотел предъявить доказательство: при всей нашей несвободе у нас можно добиться всего, чего хочешь, надо только оседлать чиновника так, чтобы он захрустел. Он ведь любым принципом поступится, лишь бы из­бавиться от неудобства, так что знай не отступай, тесни и досаждай, на­стырничай, никуда он не денется. У него, голубчика, под черепной короб­кой полторы извилины, настройся на три – нипочем не различит подво­ха при всей своей бдительности: и в самый наилучший микроскоп все-та­ки не наблюдают звезды. И сколько ни закручивают гайки, напечатать все­гда можно будет все, что угодно, пусть это поймут, пусть до них дойдет бесполезность и бессмысленность их усилий, пускай ищут новые, челове­ческие пути.

Мне очень нравился лозунг, который был в ходу у чехов, но вызывал ярость чиновников нашего партаппарата: социализм с человеческим ли­цом.

— Но была и какая-то конкретная программа действия?

—   Я не знал еще ни работы, ни всех ее трудностей, кроме политических. Точно знал только то, как буду себя вести и чего добиваться, делая альманах. Исходил из интуитивного убеждения, что результат зависит от высоты при­цела. Хочешь шедевров – и явятся шедевры, настроишься на средний уро­вень – получишь, согласишься на мусор – достигнешь. Правило точное, проверенное на многих примерах. Будто включается какой-то электромагнит, подобное притягивается подобным, сила притяжения возрастает вслед за возрастанием той массы, которую уже притянуло, на тебя начинает работать репутация твоего издания – поле притяжения расширяется, шлют рукописи, едут авторы, о которых слыхом не слыхал, все шире выбор, можешь припод­нимать прицел. Это чуду подобно, только мы забегаем вперед.

Я целился пока на максимум возможного – на уровень лучшего в на­шей «стенке». На это означало, что и «стенка» должна подтянуться. Это вызвало трения: как же так – ты же его друг, ты с ним вчера водку пил, а сегодня требуешь переделать рассказ, который все хвалят. И еще раз по­требуешь, и еще. «Стенка» взъерошилась, заерепенилась. Собираемся, ставлю спорный рассказ на обсуждение – и автор получает еще больше шишек. Скрипит зубами, доводит «шедевр» до ума.

Вампилов говорит про меня ядовито:

— Он думает, что он уже Твардовский.

Я про себя нахально думаю: «Черт побери, а чем мы хуже?»

Вознесся. Стараясь все же головы не потерять: по уровню прозы, счи­тал, мы от «Нового мира», пожалуй, и не отстаем, но журнал – это не только художественная проза. По части поэзии – нечего равняться, а уж публицистика, а тем более критика.

После я пришел к мысли «импортировать» критику, т. е. «ковать» свои кадры, но покуда их нет – отдавать книги на рецензию лучшим критикам страны: связи налаживались. Сделать этого не успел.

«Импортировать»-то, впрочем, можно было бы все, но издание должно было оставаться местным, не обезличиваясь, по одежке протягивать нож­ки, не опускаясь до провинциальщины. Быть центром здешнего, а не во­обще литературного процесса – и задавать качество самому этому процес­су, вот к чему вел, вот какова была суть, изюминка редакторского замыс­ла.

За литературными журналами начинал следить все ревнивее, прикиды­вая – кого мы обошли, кого еще предстояло «догнать и перегнать». На­пример, тогдашний «Наш современник» явно в подметки не годился на­шему альманаху «Ангара», и я торжествовал. А впереди себя числил по­мимо «Нового мира» еще «Москву» и «Звезду», которую очень професси­онально – не мне чета – делал Георгий Холопов.

Было у кого, было чему поучиться, было чем увлечься: каждый следу­ющий номер как бы вырастал из предыдущего и давал начало очередному, я мысленно перебирал по листочку будущий годовой комплект, угадывая наилучшие сочетания – короче, меня засосало.

Кое-чего достигнуть удалось, двенадцать выпущенных номеров гово­рят за себя сами. «Помогала», надо сказать, вся обстановка в стране: луч­шие сочинения, которые при нормальных условиях верняком ушли бы на сторону, без особенных уговоров поступали в портфель альманаха – ста­новилось все меньше охотников такое печатать, и пока литература нища­ла, мы могли не опасаться за свои закрома.

— А что же работники издательства? Неужели среди них не нашлось по­мощников и единомышленников?

—  Отнюдь. Одним из важнейших условий нашего успеха была Люд­мила Афанасьевна Васильева. Альманах имеет редколлегию на обществен­ных началах, а практически его делают двое – главный редактор и еще редактор, выделенный издательством. На эту роль было выдвинули писа­теля Евгения Суворова, но я ответил, что двух разгильдяев на альманах окажется многовато, редактор должен быть воплощением аккуратности, коли уж главный не обладает таким качеством. Среди прочих предложили Людмилу Афанасьевну, юную угрюмоватую даму, работавшую тогда кор­ректором. Я долго к ней приглядывался – скрадывал, как рябчика в тай­ге, не решался: что за этой вечной замкнутостью? Наконец, раскусил и, костеря себя на все корки – где были мои глаза? – помчался к директо­ру издательства требовать Васильеву себе для работы в альманахе, опаса­ясь, что вдруг не отдадут.

Слава богу, отдали.

Выигрыш оказался грандиозным. Я мог не заботиться о соблюдении многосложной издательской технологии, даже в это не вникать – Людми­ла Афанасьевна сделает все и сделает в срок. Я не заботился о качестве ре­дактирования: оно обеспечено. Я оставлял на ее усмотрение все более ответственные решения – ни разу не промахнулась. Требовательность ее доходила до того, что она отказывалась ставить в номер статью собствен­ного мужа – критика и литературоведа, имея претензии к качеству текста, и тот шел ко мне жаловаться.

Но всего важнее, что на нее не надо было оглядываться в любой дра­ке: свой кусок фронта она удержит, не ослабнет, не предаст. Хотя обстоя­тельства складывались так, что мне приходилось ставить ее иногда попро­сту в бесчеловечные условия, да и еще не объясняя, почему это делаю, для чего, каков будет следующий маневр.

— Вам не кажется, что в нашей беседе слишком много военной термино­логии? Ведь говорим-то мы о литературе...

— Что поделаешь, по мере того как сгущалась общественная атмосфе­ра, работа главного редактора стала сводиться не к редактированию в нор­мальном смысле слова, а к пробиванию. За все, что мы умудрялись напе­чатать, шла война, с разведкой, обороной, наступлением, отступлением, заходом в тыл, во фланг, с психическими атаками и черт-те чем еще.

Поначалу боевые действия были самые примитивные – самодеятель­ность. Приезжает ко мне Машкин уговаривать, чтобы поменял местами пьесу Вампилова и повесть Гусенкова, запланированные на первый и вто­рой номера 1968 года. Саня-то потерпит, а у Володи вовсе худые дела, про­пустить бы его вперед.

Но оба номера уже сложились, что пасхальные яички, их ломать – что дом ломать. Я не соглашаюсь.

И вдруг соображаю: промашка!

Обсуждение повести Гусенкова «Семь дней без романтики» только что прошло в издательстве. Повесть прекрасная, в духе тогдашней молодежной прозы – Кузнецова, Аксенова, Гладилина, – только она была как бы ито­говым произведением всей этой струи, содержала не явную, внутреннюю на нее пародию.

Демобилизованный солдат появляется на великой сибирской стройке. Он жаждет перемен, рвется в бой с недостатками. Заметил, что из брошен­ных опалубочных щитов и досок торчат ржавые гвозди, – предлагает по­ложить конец безобразию: гвозди выдрать. Товарищи пытаются ему рас­толковать, как мало в этом проку, но куда там!..

Издательское руководство юмора не заметило, сочло повесть очерни­тельством нашей действительности, а Гусенкова – чуть не диссидентом. «Стенка» билась за повесть дружно, билась жестоко, и хотя издатели на вид остались при своем, не могло же это обсуждение их не пошатнуть! Ес­ли промедлить, неуверенность у них пройдет, позиция схватится, как бе­тон, – ломай заново!

Самое время ставить повесть в номер – прямо сейчас: ошалеют, рас­теряются от такой наглости! А затем это, между прочим, поможет и выхо­ду книги: апробировано.

Саня, конечно, обидится. Но он и вправду может лишних два месяца потерпеть.

Обиделся Саня, еще пуще обиделся Л. К. Чуркин, однако прошло как по писаному.

А верхом всей этой стратеги и тактики оказалась история с публика­цией повести Геннадия Николаева «Плеть о двух концах». Повесть как будто сегодня написанная – в связи с кошмарной аварией на газопрово­де, о том, почему такие аварии неминуемо будут происходить. Геннадий Николаев – нынешний главный редактор «Звезды», по профессии инже­нер, сумел обнажить наш хозяйственно-политический механизм во всей его жути, без пощады и без прикрас.

А кроме того, автор добавил в повесть очень правдивые эпизоды, свя­занные с коллективизацией, бытом сталинских лагерей, живописать кото­рые было в те годы запрещено. Словом, решиться на публикацию такого произведения было делом нелегким. Но мне придало силы то обстоя­тельство, что, познакомившись с этой повестью, директор издательства Л. К. Чуркин заявил: она никогда не увидит свет. Безапелляционность всегда вызывала во мне жажду противоборства, и я решил, что сделаю все возможное, чтобы «Плеть о двух концах» ударила по тем, кому она пред­назначалась.

Однако на сей раз я решил действовать при помощи явных противни­ков повести – издателей и цензоров, чтобы они взаимно нейтрализовали друг друга. Для почина предложил прочесть повесть Константину Федоро­вичу Седых. Он был человек замечательного таланта, все распрекрасно по­нимал и всего отчаянно боялся. Когда я сказал своим товарищам, что от­дал вещь на прочтение дяде Косте, они схватились за головы, потому что были убеждены, что Седых зарубит повесть, как говорится, на корню. А слово Седых обладало для издательских работников силой прокурорского приговора.

По прошествии некоторого времени у меня на квартире раздался зво­нок, и я услышал голос Константина Федоровича:

— Юра! Я потрясен! Я три ночи не спал. Но ведь это же невозможно печатать. Тебя с работы снимут. Мы лишимся редактора, а этого допустить нельзя.

— Значит, вы не будете писать рецензию?

— Да что ты, как рецензия? За это же голову оторвут.

Я ответил, что на нет и суда нет, и попрощался с дядей Костей, не со­общив ему, что повесть в это время находится на предварительном прочте­нии в цензуре. Седых жил в эту пору на даче, и я знал, что он в это вре­мя не встретится с директором и не сможет высказать ему свое мнение.

Что касается начальника обллита Н. Г. Козыдло, то у нас с ним после первой стычки из-за «Денег для Марии» установились вполне нормальные отношения, даже взаимопонимание, которое ни та, ни другая сторона не стремилась разрушить. Я не стал ничего исправлять в повести и отдал ее на прочтение в том виде, в котором она попала ко мне от автора. При этом я прекрасно знал, что придется убирать и про лагеря, и про коллективиза­цию, но решил сделать это в последний момент, как бы вынужденно, ус­тупая цензору, который, по вполне понятным причинам, не мог пересту­пить через существовавшие тогда запреты. Таким маневром я надеялся уберечь основной материал повести.

Через некоторое время мы встретились с Н. Г. Козыдло, чтобы обме­няться мнениями. Разговор наш начался утром. Поговорили о погоде, дру­гих не менее важных вещах, обсудили некоторые детали повести, уделив при этом особое внимание одному эротическому эпизоду. Словом, время шло, в кабинет все чаще заглядывали сотрудники обллита. Н. Г. Козыдло стал нервничать. Дело подошло к обеду, когда я решил, что настала пора главного штурма, и спросил Николая Григорьевича, что же можно сделать, чтобы все-таки напечатать повесть. В ответ, как и ожидалось, мне было за­явлено, что нужно опустить все эпизоды, связанные с репрессиями 37-го года, лагерями и коллективизацией. Я согласился.

— Но ведь и всего остального также нельзя печатать, – несколько рас­терянно уже сказал Козыдло.

И тут я выложил припасенные козыри. Я предложил внести в кульми­национную часть повести поправку, в результате которой станет ясно, что партийные органы знают о творящихся безобразиях, принимают соответ­ствующее решение, но оно запаздывает и финал повести остается трагич­ным.

— Это меняет дело, – заявил, поразмыслив, Николай Григорьевич. – Так, пожалуй, и пойдет. В таком виде пропустим.

С большим трудом, но нам удалось вместе с автором сочинить совсем небольшой, на какие-нибудь полстранички, новый эпизод таким образом, что он не нарушал реальности происходящего, не бросался в глаза, читал­ся, в сущности, как проходной. Но для нас он стал цензурной отдушиной, в которую мы все-таки смогли пролезть.

Таким образом, наш читатель еще в 1968 году получил возможность открыть для себя правдивую и талантливо изображенную картину аварий­ного состояния нашего хозяйственного механизма, почти в том же виде, какой она предстала нам сегодня, в пору гласности, после разнообразных разоблачений.

— Но вы ничего не говорите о том, как удалось побороть сопротивление директора издательства.

— Это было довольно серьезное препятствие, и помочь преодолеть его мог только дядя Костя. В один прекрасный день я оказался в поселке ста­рых большевиков и ветеранов партии, где была дача Константина Федоро­вича. Мы сидели с ним на скамеечке, говорили о том, о сем. Седых ска­зал мне:

— Вот обратите внимание, Юра. Здесь живут две категории дачников: те, кто в 37-м сажал, и те, кого в 37-м сажали.

Узнав о том, что вопрос о публикации повести согласован с цензурой, подробно расспросив о сокращениях в тексте и внесенных дополнениях, дядя Костя признал, что это меняет дело, и согласился написать рецен­зию.

Но, как показали дальнейшие события, с этим решением он явно по­торопился. В условленный срок я дядю Костю на даче не застал, точнее, он при моем появлении каким-то немыслимым образом исчез из поселка. Ни к чему не привели мои последующие визиты, но, наконец, удалось за­стать Седых. Он пожаловался, что не может писать на даче, и просил от­везти его в город. В городе выяснилось, что работать здесь нет никакой возможности и надо выбираться на дачу. Я исполнил и эту просьбу. В кон­це концов, рецензия была готова.

Думаю, что я мог получить ее и без лишних проволочек, но в Констан­тине Федоровиче сказался накопленный за многие годы страх. Он так, на всякий случай, не хотел иметь касательства к этому делу, не хотел компро­метировать себя. Я не осуждаю его, напротив, благодарен за то, что он на­шел в себе силы сделать то, что должен был сделать.

Словом, на стол директора легла благословленная цензурой и снаб­женная предисловием К. Ф. Седых повесть Геннадия Николаева. Сопро­тивление было бессмысленным, и «Плеть о двух концах» вышла в свет в очередном номере альманаха. Но история на этом не закончилась. Когда с повестью познакомилось московское начальство, оно объявило Н. Г. Ко- зыдло выговор за ослабление бдительности. К чести Николая Григорьеви­ча должен сказать, что я узнал об этом не от него. Всего же он за время нашей совместной работы получил за альманах несколько выговоров, но наших добрых отношений это не испортило.

История, происшедшая с рукописью Г. Николаева, весьма типична. Без подобного рода ухищрений не обходился ни один номер. Все прихо­дилось пробивать и проталкивать, так что со временем я в этом искусстве весьма поднаторел. В то же время я прекрасно понимал, что мое противо­стояние не может продолжаться бесконечно, рано или поздно меня сни­мут. В обществе не было механизма, на который я мог бы опереться, что­бы продлить дни вольницы альманаха, серьезной помощи в критической ситуации мне ждать было неоткуда. Ну да и тем лучше: я рассчитывал только на свои силы и был готов ко всему. Тем более что терять мне бы­ло нечего – зарплату-то мне не платили.

Приближалась подписка на 1969 год. Репутация альманаха уже кое-что весила для писателя, но мало значила для читателя, чем-то надо было его взять. Мы имели «Стальную птицу» Василия Аксенова, я обратился к Еле­не Сергеевне Булгаковой за разрешением на перепечатку «Дьяволиады» и «Роковых яиц», она ответила, что надо ждать возвращения из заграничной командировки Константина Симонова – председателя комиссии по твор­ческому наследию Михаила Булгакова.

— Публикация этих вещей безусловно привлекла бы внимание читателей к альманаху. Однако они так и не появились, но зато увидела свет «Сказка о Тройке». Как это произошло?

— «Сказку о Тройке» братьев Стругацких и груду других фантастичес­ких рассказов разных авторов по моей просьбе выслала Ариадна Громова из Москвы.

На заседании редколлегии я сообщил о содержимом редакционного порт­феля. Вскоре последовал звонок инструктора обкома Дмитрия Милюкова:

— Ты сказал, что собираешься печатать Булгакова и Аксенова?

—   Я сказал, что имею их в портфеле.

—   Ясно.

Мне тоже стало ясно, что остается печатать фантастический номер. А фантастики, привозной и местной, хватало на два. Стало быть, напечата­ем два.

Рассказы были относительно безобидны. Зато «Сказка»!..

«Сказка о Тройке» – продолжение повести «Понедельник начинается в субботу». На тринадцатый этаж все того же здания научно-исследова­тельского института чародейства и волшебства (НИИЧАВО) направилась комиссия во главе с товарищем Вунюковым, узурпировала там власть и, пользуясь Круглой Печатью, творит расправу над разного рода необъясни­мыми явлениями. Впрочем, нет смысла пересказывать содержание повес­ти, она опубликована в 1988 году в журнале «Смена».

Я позвонил Ариадне Громовой:

— Слушай, может, убрать откровенное хулиганство – хоть этот эпизод с пионерами, которые пришли приветствовать Вунюкова?

— Не смей ничего убирать. Лучше уж не печатай.

Поразмыслив, я решил, что она права: что могли изменить поправки?

В это время в Иркутск прилетел заместитель редактора журнала «Бай­кал», мой друг Владимир Бараев и рассказал, что в Улан-Удэ работает ко­миссия из двадцати трех человек, разбирается с опубликованием повести «Улитка на склоне» все тех же Стругацких – путь их пролегал по редак­торским трупам.

—   А я ставлю в номер «Сказку о Тройке».

— Поздравляю! К тебе тоже приедет комиссия. Держи мою объясни­тельную – авось пригодилась.

— Тем не менее история с «Байкалом» служила лишним подтверждени­ем, что со «Сказкой» придется немало повозиться, не так ли? Какие на сей раз вы предприняли шаги, чтобы облегчить ее публикацию, что удалось при­думать?

— Ровным счетом ничего. Я ограничился тем, что отправил в отпуск редактора Л. А. Васильеву, отчасти потому, что она действительно изряд­но со мной подустала, а в основном потому, что не хотел ее подставить под удар. Номер я подписал сам, но никаких военных действий не вел: ни с кем не консультировался, не запасался рецензиями, не оказывал никакого давления. По-видимому, это усыпило бдительность руководства издатель­ства и обллита, в общем-то привыкших к тому, что в критических ситуа­циях главный редактор альманаха, наоборот, проявляет активность. А мо­жет быть, те, кто стоял на страже, просто ничего не поняли.

Повесть прошла без сучка и задоринки. В один альманах она не умес­тилась, и окончание пришлось перенести на следующий номер. Между двумя выпусками был перерыв примерно в два месяца, и я с опасением ждал, что начало повести дойдет до более высокого начальства, последует запрет, и окончание повести не увидит свет. Но этого не произошло.

А время шло, я работал над составлением последующих номеров аль­манаха, все было спокойно и тихо, но ощущение занесенного топора не проходило, хотя и запряталось в самую глубину.

И только в феврале ночью раздался звонок из Москвы:

— Ваш Антипин получил за тебя в ЦК взбучку, едет в ярости, готовься.

Взбучка, говорят, была получена от секретаря ЦК Демичева. Вопрос предложили рассмотреть на бюро обкома.

Скоро Антипин нас вызвал. Особенно долго почему-то выяснял, отку­да известно, что повесть относится к жанру фантастики. Никак его не ус­траивало, что я и сам фантаст, могу, поди, судить. Нет, это должно быть обозначено в подзаголовке – тогда будет фантастика. А без обозначения – ни в коем случае.

У кого-то в разговоре мелькнуло слово «позиция». Антипин налился кровушкой и почти пропел своим хорошо поставленным баритоном:

— У нас может быть только одна позиция – классовая!

«Интересно, какого класса?» – подумал я, разглядывая выхоленного аппаратного работника.

По моему мнению, умный был человек, но до того заботился, чтобы окружение простило ему немодную там интеллигентность, что сам про нее забывал. А окружение помнило и не прощало, не позволяло прыг­нуть выше кресла третьего секретаря, хотя ни в какое сравнение с ним не шло.

Нам сказали, что особых дебатов разводить на бюро не будут. Сообще­ние – оценка – решение, все за 10—15 минут. Познакомили с подготов­ленными материалами, в общем, приемлемыми. У меня за спиной было достигнуто джентльменское соглашение насчет того, чтобы я – и тоже в приемлемой для себя форме – признал допущенную ошибку, после чего дело ограничится строгим выговором с занесением. и я остаюсь в долж­ности. Это было важно, поскольку я понимал, что если уйду, альманах ста­нет другим, а вместе с этим изменится интеллектуальная, духовная жизнь Иркутска, на которую «Ангара» стала оказывать все возрастающее влия­ние. Бросать дело не хотелось, особенно в тот момент, когда у альманаха появилась хорошая репутация, он стал популярен и при умелой организа­ции дела мог в ближайшее время превратиться в журнал. Первым шагом к этому было нажитое за последний год право включения альманаха во все­союзный каталог подписки, благодаря чему «Ангара» стала известна всей стране.

Словом, что-то там признать, пообещать быть наперед благоразумнее, найти этакую извилистую формулу для меня не составило бы труда: мало ли я за эти два года наловчил?

— И тем не менее все обернулось иначе. Что же произошло ?

— Мы познакомились с материалами для обсуждения на бюро за день перед заседанием. Но за это короткое время что-то произошло, о чем труд­но судить, поскольку я не искушен в партийной работе, особенно в тех ее формах, которые были распространены в то время. Во всяком случае, в со­общении по нашему вопросу зазвучали совсем не те характеристики, ко­торые содержались в материалах для бюро. Они носили не только демаго­гический и ортодоксальный характер, но были оскорблением чести и до­стоинства авторов повести, моих собратьев по творческому цеху. Этого я уже решительно принять не мог, поскольку не хотел позора на свою голо­ву, но те, кто сидел за длинным столом, еще не знали об этом.

Первый секретарь обкома Н. В. Банников спросил, как я оценил «Сказку о Тройке», когда получил ее для публикации. Я ответил, что оце­нил произведение как антибюрократическую сатиру в области науки.

— А теперь как оцениваете? – задали мне вопрос в соответствии с на­меченным сценарием.

— У меня не было времени изменить свое мнение, – ответил я.

Покаяние не состоялось, члены бюро были вынуждены начать обсуж­дение, которое длилось добрых полтора-два часа. Их вопросы казались мне странными, они явно гадали – где крамола, которую должны были непре­менно осудить. Похоже, что никто ничего не понял, хотя перед каждым лежал номер альманаха, исчерканный красным карандашом, – я это ви­дел со своего лобного места. Придирки имели случайный, вымученный ха­рактер, иногда злобный, как у второго секретаря по фамилии Кацуба. Не­лепая была ситуация: мы говорили на разных языках без переводчика, но с предопределенным результатом. Ни до чего, естественно, не дотолкова- лись, однако хоть внешне разговор наш выглядел прилично. Банников был до того вежлив, что всякий раз, задавая вопрос, вставал с места.

Жутким образом все переменилось, когда меня сменил главный редак­тор издательства В. Г. Фридман. Видать, они слишком сдерживали «ндрав», а в зубы, наконец, попался человек зависимый, из номенклатуры.

Перед началом заседания я Фридману сказал, чтобы он не тянул на се­бя одеяло – валил все на меня. Однако Владимир Григорьевич доброму со­вету не последовал, и гордость проявил, и твердость – ну за то и отлилось.

Ему и говорить-то толком не давали.

— Чем вы объясните свою политическую близорукость?

Фридман начинает:

— Я был загипнотизирован. – Он хотел сказать – известностью, именем братьев Стругацких. Перебили:

— Кем загипнотизирован – Клопом, что ли?

Кто читал повесть, помнит, что есть в ней такой персонаж – говоря­щий Клоп.

И – новые вопросы. А в заключительном слове Банников выдает уже как вполне установленный факт: «Фридмана загипнотизировал Клоп».

Спустя полгода Фридмана не утвердили в должности как раз по моти­ву этого Клопа. Дорого Клоп обошелся издательству: главным редактором Фридман был преотличным.

Легче задышалось лишь во время выступления Антипина: хоть один человек да понял эту «Сказку о Тройке». Не упустил ассоциации с особы­ми тройками тридцатых годов, не забыл про пионеров, приветствующих товарища Вунюкова, раскрыл нам глаза на то, что фамилия профессора Выбегалло содержит намек на наших выдвиженцев – мне это как-то в го­лову не пришло.

Кацуба предложил исключить меня из партии. Банников спросил:

— Вы прежде имели взыскания?

— Нет.

— Тогда предлагаю ограничиться строгим выговором с занесением в учетную карточку. Какой вуз окончили?

— Иркутский педагогический институт.

— Плохо изучали марксизм.

Черт возьми, ну при чем же здесь бедный марксизм? Ведь то, что про­исходило в этой большой полированной комнате, меньше всего напоми­нало собрание марксистов.

Вот доказательство:

«Бюро ОК отмечает, что в 1968 году на страницах 4-го и 5-го номеров литературно-художественного и общественно-политического альманаха «Ангара» опубликована идейно порочная, аполитичная повесть Стругацких «Сказка о Тройке».

Под предлогом фантастического сюжета, широко используя средства иносказания (аллегории), авторы повести в нарочито искаженном виде, субъективно и тенденциозно представляют советское общество, охаивают историю развития советского государства, деятельность его учреждений, жизнь советских людей, строящих коммунизм.

Вместо сатирического изображения отдельных недостатков нашей жизни и показа конкретных носителей социального зла, еще встречающе­гося в нашей действительности, авторы обобщили и заострили это зло, не показав сил, которые успешно преодолевают трудности и недостатки на пути движения советского общества к коммунизму. Частные и преходящие отрицательные явления, отражающие процесс борьбы нового со старым в поступательном движении общества к коммунизму, приобрели несвой­ственные им всеобщность и фатальную неизбежность.

Костяк сюжета повести, ее художественный строй, особенно язык и стиль направлены на охаивание научно обоснованных методов руковод­ства в нашем государстве. Авторы отошли от принципов партийности и социалистического реализма» и т. д. Что называется, достойно скрижалей, но я поленился переписать бумагу от начала до конца, когда она была в руках. Да, поди, и не надо: достаточно.

После таких обвинений, сами понимаете, ни о каком помиловании и речи быть не могло. Было постановлено главному редактору альманаха «Ангара» объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку и от работы освободить.

Я уходил избавленный от груза должности. Из обкома мы прямиком направились в ближайший ресторан, чтобы обсудить происшедшее. Через несколько минут прибежал собственный корреспондент «Комсомольской правды», присутствовавший на заседании бюро, поделился анекдотичной новостью:

— Ребята! Вы только вышли, а Банников спрашивает: «Чего это Марк Сергеев с бородой?» Ему говорят: «Нынче такая мода». А Банников: «Но он же коммунист!»

Посмеялись, но не очень весело. Чувствовалась какая-то всеобщая угнетенность. Причем удручены и угнетены мы были не суровостью при­мененных наказаний, а бессмысленностью всего, что случилось. Это было в чистом виде продолжение «Сказки о Тройке», ненаписанная Стругацки­ми ее иркутская глава, не менее страшная и в то же время нелепая. Мы да­же подумали, что непросто, конечно, придумать «Сказку о Тройке», еще труднее ее написать, но пережить «Сказку о Тройке»!..

Для меня дело осложнилось еще и тем, что по отношению к друзьям, побывавшим со мной на заседании, я чувствовал себя предателем. Все-та­ки мы стремились и рассчитывали на другой результат, и он вполне мог быть, если бы не моя выходка. Теперь дальнейшая судьба альманаха вызы­вала большую тревогу. Ведь за время, потребовавшееся на разбор этого де­ла, я успел «слепить» целых три номера. И каких! Чего стоила, например, военная повесть Иннокентия Черемных «Разведчики», правдивая и чест­ная. Заступиться за нее теперь было некому, и я был уверен, что повесть «выпотрошат» в издательстве. А если смотреть глубже, то потерпела крах вся наша независимая, свободная политика, поскольку, получив осужде­ние властей предержащих, альманах стал более уязвимым для атаки кон­серваторов разных мастей.

На следующий день, не помню уже по какому поводу, состоялось пи­сательское собрание. Когда Е. Н. Антипин, пришедший на него, познако­мил собравшихся с решением бюро, начал нарастать протест, который, ес­ли не разрядить обстановку, мог привести к конфронтации с партийным аппаратом. По-моему, этого было допускать нельзя, так как сразу же вы­звало бы соответствующие меры со стороны издательства и из плана могли «вылететь» не менее пяти книг молодых авторов, наиболее безза­щитных.

— Откуда у вас была такая уверенность ?

— Я неплохо знал Л. К. Чуркина, а кроме того, общая политическая атмосфера в стране, ее идеологической жизни в тот момент была такова, что, на мой взгляд, исключала какие-либо решительные формы сопротив­ления. Совсем недавно произошли события в Чехословакии, где победила грубая сила. И эта «победа» создала у многих партийных работников стремление к силовым решениям, к которым они в нашем случае не пре­минули бы прибегнуть. Я чувствовал себя обязанным найти вариант игры с меньшим проигрышем, чтобы хоть мои товарищи не оказались заодно со мной парализованы. И поэтому на собрании предложил не оспаривать ре­шение бюро обкома: мол, отказывать обкому в праве на мнение о литера­турном произведении было бы недемократично!

Смешно, однако такой фразы оказалось достаточно! Л. К. Чуркин не понял, что ситуация снова изменилась, и существенно. Когда пришла корректура альманаха с повестью И. З. Черемных, директор издательст­ва расправился с «Разведчиками», так исчеркав листы красным каранда­шом, что повесть стала напоминать арбуз. Узнав об этом от Л. А. Васи­льевой, я немедленно позвонил в обком, чтобы поинтересоваться, редак­тор я еще или уже не редактор? Выяснилось, что до того момента, пока не подобрана замена, считается, что эти функции выполняю я. И опять мы двинулись в обком. Работники отдела пропаганды и агитации, не по­мню уж кто именно, здраво отнеслись к нашим претензиям, состоящим в том, что любые вмешательства в произведение требуют согласования с главным редактором альманаха. А поскольку таких согласований дирек­тор издательства не произвел, его действия должны быть оценены как произвол.

И опять Л. К. Чуркин позвонил мне утром, чтобы сказать дежурную фразу:

— Юрий Степанович, ты уж извини. Это мои дуры напутали опять.

Худые или хорошие, но мы уберегли тогда от общего потопа свой ухо­женный кусок литературной суши. Примерно через год новый главный ре­дактор Анатолий Шастин сумел-таки напечатать «Утиную охоту». Совсем недавно иркутские издатели, затевая переиздание ранних повестей М. Бул­гакова, не могли разыскать их текстов ни в каких спецхранах.

Повести нашлись: Людмила Афанасьевна Васильева извлекла их из на­ших старинных закромов. Сложись обстоятельства по-другому, читатель получил бы их еще лет двадцать назад.

Но кое-что из тогдашнего редакционного портфеля читатель и теперь не увидел и, пожалуй, увидит не скоро: «иных уже нет, а те далече».