Из книги В.А. Обручева «Мои путешествия по Сибири»

Предлагаем вашему вниманию главы из книги выдающегося учёного, академика Владимира Афанасьевича Обручева «Мои путешествия по Сибири» (1948), посвящённые Байкальскому региону.

Поездка на остров Ольхон

В Иркутске я доложил Л.А. Карпинскому о результатах разведки и получил новое поручение – съездить на остров Ольхон на озере Байкал, где, по слухам, обнаружили месторождение графита. Графит был нужен Горному управлению для изготовления тиглей, в которых сплавляли россыпное золото, доставляемое со всех приисков, подчиненных Управлению, чтобы получить из него слитки, опробовать их для определения содержания чистого золота и оценки стоимости слитка для расчета с золотопромышленником, владельцем прииска. Золотые слитки Управление несколько раз в год отправляло со специальным караваном в С.–Петербург на Монетный двор.

Графит для тиглей доставляли из старинного Алиберовского рудника, расположенного в глубине гор Восточного Саяна на Ботогольском гольце; однако вывозить его с рудника можно было только по зимнему пути на санях, а летом приходилось бы везти его на вьючных лошадях, что обходилось гораздо дороже. Поэтому было бы интересно найти более легко доступное месторождение графита для тиглей.

Так как предстояло пересечь Прибайкальские горы по вьючным тропам в тайге, мне нужно было снарядиться соответствующим образом, т.е. завести палатку, вьючные сумы, походную посуду, сухой провиант. Это было приготовлено еще весной. Я выехал по якутскому тракту на перекладных до ст. Хогот, по степной местности, заселенной частью сибирскими крестьянами, частью кочевниками–бурятами. Но последние, в отличие от монголов и туркмен, имели не переносные войлочные юрты, а деревянные шестиугольные или квадратные срубы, отличавшиеся от крестьянских изб отсутствием пола, потолка, печки и часто даже окон. В этих юртах огонь разводили на земляном полу и дым выходил через отверстие в крыше, часто заменявшее и окно. Зимние юрты в улусах были вообще того же примитивного типа, только у более зажиточных с полом, печкой и окнами, тогда как летние, расположенные где–нибудь среди степи, были описанного примитивного типа или же войлочные монгольские. Но в общем это был уже переход от вполне кочевой к полуоседлой жизни, так как летние юрты находились всегда на одном и том же месте, а не переносились с места на место, как у настоящих кочевников. Выезжая на лето из улуса на простор и свежий воздух пастбищ вместе со своим скотом, бурят, в сущности, поступал подобно горожанам, выезжающим летом на дачу.

На ст. Хогот при содействии станционного писаря я нанял двух крестьян, промышлявших охотой в горах Прибайкалья и знавших дороги, с двумя вьючными лошадьми и одной верховой, и на следующий день мы отправились в путь. Перевалив через широкий плоский увал, мы спустились в долину р. Унгуры и пошли вверх по ней в глубь хребта Онотского. Дно долины сначала представляло луга хоготских крестьян, а оба склона – поредевшую от порубок тайгу. Но в нескольких верстах дальше эти признаки деятельности человека кончились, и началась таежная тропа, проложенная и посещаемая только охотниками. Она шла по дну долины, заросшему сумрачным хвойным лесом на болотистой почве, поросшей мхом и мелкими кустами. Лошади местами вязли по колено, а вьючные иногда увязали так глубоко, что мои охотники помогали им подниматься из грязи, поддерживая вьюки. Ехали, конечно, медленно, шаг за шагом, а тучи комаров, «гнуса», как их зовут в Сибири, вились вокруг всадников и лошадей. Всего хуже были места, где тропа пересекала устье боковых долин, падей по–сибирски, где нужно было перейти через ручей, впадающий в Унгуру в качестве ее притока; здесь болото было всегда глубже и лошади вязли сильнее. Для геолога дорога представляла мало интереса; пологие склоны долины были покрыты сплошным лесом и только изредка показывался небольшой утес, требовавший осмотра, т.е. остановки. Я слезал, работал молотком, отбивал образчик, мерил компасом простирание и падение слоев, наскоро записывая наблюдение. Горные породы были однообразные – глинистые сланцы и темнозеленые граувакковые песчаники.

Под вечер остановились на ночлег, найдя небольшую площадку с сухой почвой у подножия косогора. Развьючили лошадей, поставили мою палатку, развели огонь, повесили чайники. У моих проводников палатку заменяла простая холстина, которую с одной стороны подпирали двумя палками, а с другой прибивали к земле двумя колышками; она могла защищать только от дождя, но не от комаров, тогда как в моей палатке, выкурив комаров дымом и хорошо застегнув полотнища входа, можно было спать, не закрывая голову одеялом. Мне впервые пришлось ночевать в тайге, и я сравнивал впечатления этого ночлега с впечатлениями многочисленных ночевок в песках Кара–Кум и в долинах рек Аму–Дарьи, Мургаба, Теджена и на берегах Балханского Узбоя.

Мои проводники были наняты, как говорится, «на своих харчах», т.е. должны были иметь запас своего провианта, что для них, опытных охотников, не составляло затруднения. У них был с собой котелок, в котором они варили и чай, и похлебку, и кашу; был запас хлеба и сухарей, крупы, соли, какой–то вяленой рыбы. Они же обслуживали и меня – вешали над костром мой чайник, котелок для супа или каши. Расставив обе палатки, разведя огонь и повесив чайники, они отпустили лошадей пастись, спутав им передние ноги, чтобы они не могли уйти далеко в поисках корма. В ожидании ужина я сидел в своей палатке на вьючном чемодане возле вьючного ящика, заменявшего стол, на котором дополнял в записной книжке дневные наблюдения и, разложив взятые образчики горных пород, писал к ним ярлычки. Геологическая практика в песках Кара–Кума Туркмении не научила меня еще необходимости писать вечером дневник для подробной регистрации выполненных за день наблюдений. В песчаной пустыне эти наблюдения были настолько незначительны и, главное, однообразны, что краткие заметки, сделанные наскоро в записной книжке, вечером достаточно было немного дополнить и оформить в той же книжке. А на лекциях по геологии никто из профессоров Горного института не сообщил студентам, как важно записывать каждый вечер в отдельную тетрадь (и чернилами, а не карандашом) все дневные наблюдения подробно, дополняя на память все краткие записи, сделанные наскоро в книжке карандашом. Никто не указал, что этот дневник является документом, фиксирующим полностью всю дневную работу и представляющим основной материал для обработки и сводки в предварительном и полном отчетах результатов летней работы. Никто не подчеркнул, что в записную книжку нельзя занести даже кратко все виденное за день не только при осмотре выходов горных пород, когда наскоро записываются результаты измерения условий залегания, но и в промежутках между этими пунктами остановки, когда глаз геолога должен следить за формами рельефа и их изменением, а память должна вбирать и хранить все виденное. Никто не отметил, что в тот же день вечером легко занести все это по памяти в дневник, но что наблюдения последующих дней, наслаиваясь, вытесняют из памяти предшествующие наблюдения и восстановить все виденное на память, при обработке материала по возвращении с полевых работ, уже невозможно на основании кратких заметок в записной книжке. Кроме того, отдельный дневник, перевозимый в вьючном ящике, более гарантирован от порчи и потери, чем записная книжка, засунутая в карман, которая может быть потеряна и во всяком случае подвергается подмочке и трению, т.е. сглаживанью записей до неразборчивости. И, наконец, такой дневник дает возможность использовать наблюдения и все результаты летней работы даже через несколько лет по ее выполнении, а также другим лицом, если автор дневника умер, заболел или переменил специальность. Итак, только ведение дневника позволяет полностью использовать затрату времени, труда и средств на полевые исследования.

Всего этого я не знал и в более трудных и сложных условиях полевой работы в Прибайкальских горах продолжал пользоваться только записной книжкой.

Когда после ужина и чая стемнело, проводники пригнали пасшихся поблизости лошадей и устроили для них дымокур – маленький костер из сырых ветвей лиственницы вперемешку с травой, который давал густой дым и мало жару. Лошади стояли вокруг него, спасаясь от комаров. Проводники легли под своим навесом из холстины, укрывшись с головой, возле другого костра, в котором медленно тлели два толстые полугнилые бревна. Я лежал в своей палатке, плотно застегнутой от комаров, и некоторое время слушал ночные звуки – шопот речки, журчавшей в нескольких шагах, легкое потрескиванье в кострах, фырканье лошадей, изредка хлопанье крыльев какой–нибудь птицы, спавшей по соседству на дереве и, еще реже, крик совы. Чуть свет проводники опять пустили лошадей пастись, развели огонь, поставили чайники, потом разбудили меня.

В этот день мы прошли по местности такого же характера – те же плоские горы, сплошь покрытые тайгой, и болотистая долина р. Уйгуры, до верховья последней, где поднялись на перевал через Онотский хребет. Здесь разреженный лес позволил оглянуться: везде видны были широкие, почти ровные гребни водоразделов, между ними широкие плоские долины и везде тот же однообразный лес, преимущественно хвойный. В долинах кое–где серебрились извилины речек и зеленели болотистые лужайки, внося некоторое разнообразие в ландшафт Онотского хребта. Только впереди на востоке тянулся более высокий гребень Приморского хребта, на котором выделялись отдельные скалы и скалистые вершины, скрашивая общее однообразие форм рельефа.

С перевала крутой спуск привел нас в долину речки Успана, принадлежавшей уже к бассейну оз. Байкал, тогда как р. Унгура, впадающая в р. Манзурку, принадлежит еще к бассейну р. Лены. По долине речки Успана мы направились вниз; она оказалась более живописной, чем долина р. Унгуры; склоны ее круче, в нескольких местах на них выступают скалы кварцитов и известняков; эти породы теперь сменили однообразную формацию мелкозернистых граувакковых песчаников и глинистых сланцев, выступавших на всем протяжении долины р. Унгуры, кроме первых верст от ст. Хогот, где видны были еще выходы известняков кембрия.

Мы проехали в этот день вниз по долине речки Успана до впадения ее в р. Сарму, притока оз. Байкал; остановились на ночлег на берегу р. Сармы, где проводники предложили мне пойти с одним из них на ночь в засаду у солонца, т.е. местечка с выцветами соли, лизать которую приходят ночью изюбри, т.е. благородные олени. После ужина, когда начало темнеть, проводник и я пошли на охоту, он со своей сибирской винтовкой, которой стреляют с сошек, т.е. с подставки в виде длинной деревянной вилки, и стреляют круглой пулей, а я с двустволкой, один ствол которой имел небольшую нарезку также для круглой пули. Мы оба могли стрелять поэтому только на небольшое расстояние в 40–50 шагов. Ушли мы недалеко от нашего лагеря вниз по долине реки; засада была устроена за толстым стволом упавшей лиственницы, дополненным набросанными на него ветвями, шагах в двадцати от солонца – маленькой площадки, закрытой кустами с трех сторон. Мы уселись за стволом на траве, стволы ружей положили на ствол лиственницы и нацелили их заранее на аршин выше поверхности солонца, предполагая, что ночью будет темно из–за туч, обложивших небо, так что целиться точно будет очень трудно. Стемнело. Мы сидим молча. Страшно надоедают комары, от которых можно только отмахиваться веткой, так как курить нельзя – изюбрь издали почует запах табачного дыма и не подойдет. С трудом высидели часа два без результата и вернулись в лагерь, спотыкаясь в темноте на корнях и кочках мало пробитой тропы.

На следующее утро мы прошли вниз по долине р. Сармы недалеко – до начала прорыва реки через Приморский хребет; последний было бы очень интересно изучить подробнее в этом прорыве, который должен был представлять много обнажений горных пород. Но пройти по берегу оказалось невозможным. Крутой склон, спускавшийся к самой воде, представлял осыпь огромных глыб камня, покрытых мхом, скрывавшим все промежутки между глыбами, так что лошади на каждом шагу могли попасть той или другой ногой в пустоту и упасть с вьюком, рискуя сломать ногу. Противоположный склон имел такой же вид покрытого мхом и редкими деревьями неровного крутого ската. Брести же по руслу реки было невозможно; это русло имело шагов пятьдесят–шестьдесят ширины и дно его было покрыто такими же большими валунами, как и склоны, а в промежутках между ними зияли ямы, глубиной до пояса или в рост человека. На склоне вдоль берега реки не было даже признака тропы и, очевидно, в теплое время года вниз по р. Сарме никто не ездил и прорыв через хребет можно было бы изучить только зимой, выждав время, когда река покроется достаточно прочным льдом, чтобы ехать по нему. Налегке человек мог бы, вероятно, пробраться по осыпям склона, но для лошадей этот путь был недоступен.

Мы остановились в начале косогора этого прорыва р. Сармы, который трудно было назвать ущельем, так как оба склона не поднимались отвесно или во всяком случае очень круто и не представляли скал или больших утесов, а только описанные осыпи, покрытые мхом и редким лесом. Стояли в недоумении – как попасть к Байкалу, и вместе с тем любуясь видом широкой реки с чистой прозрачной водой, сквозь которую ясно видно было дно, покрытое валунами. Сколько миллионов лет, подумал я, нужно было этой реке, чтобы промыть себе это ущелье через высокий хребет, сложенный из очень твердых древнейших пород – гранитов и гнейсов архейской свиты. И эту работу река еще не закончила, продолжала врезать свое русло и перекатывать по нему огромные валуны.

Проводники сказали, что это ущелье можно объехать, поднявшись по боковой долине на поверхность хребта и затем спустившись к озеру. Мы так и сделали, свернули в долину ручья, впадавшего справа в Сарму, и нашли в ней тропу, круто, зигзагами поднимавшуюся по густому лесу на хребет. Крутой спуск привел нас в другую долину, открывавшуюся опять к р. Сарме. Но подъехав к ней, мы увидели, что ущелье последней и ниже имеет тот же непроходимый характер. Пришлось вернуться вверх по этой второй долине правого притока реки и опять подниматься на Приморский хребет, надеясь, что спускаться с него можно будет уже непосредственно к берегу озера Байкал. Начался дождь, и мы поднимались очень медленно по скользкой тропе, с частыми остановками для передышки лошадям. Дождь был не проливной, а мелкий, моросящий, но вскоре промочил нас насквозь, так как кусты и молодые деревья подлеска, которые раздвигали или задевали лошади, обдавали нас струями воды. Наконец, крутой подъем кончился, и мы очутились на поверхности Приморского хребта и долго ехали по ней, сначала по редкой тайге, а на высшей части по равнине, поросшей только мелкими кустами полярной березы. Кое–где над ее поверхностью поднимались скалы в виде наваленных кучами крупных глыб, поросших редким лесом. Мало–помалу поверхность хребта начала склоняться к северо–востоку, и сквозь дождь можно было видеть, что спуск приведет нас к озеру, которое серело глубоко внизу. В начале спуска проводники потеряли тропу и пришлось потратить время на тщетные поиски ее Начало уже смеркаться, а крутой спуск по лесу был еще впереди. Пришлось остановиться на ночлег в небольшой ложбине среди глыб гранита, не разбивая палаток и не разводя даже огня для ужина, потому что сырые и мокрые кусты не горели, а валежника не было. Лошадей развьючили и связали, а сами уселись возле глыбы, прислонившись к которой можно было подремать. Небо очистилось, показалась луна и осветила местность. Глубоко под нами засеребрилась гладь южной части Малого моря (так называется часть Байкала между западным берегом и островом Ольхон). Налево уходили крутые склоны Приморского хребта, изрезанные глубокими падями, по которым чернел лес. Направо видны были «ворота» – пролив, соединяющий Малое море с главной частью Байкала у южного конца острова Ольхон, и с обоих берегов его выдвигались в воду длинные темные мысы. От ворот вдаль на север до горизонта тянулся Ольхон, похожий на огромное чудовище с косматой спиной, уснувшее на воде. Я долго любовался этим видом с высоты.

Чуть свет мы поднялись и спустились по косогорам к берегу Байкала у устья р. Сармы, где остановились в бурятском улусе, жители которого занимались рыболовством. В деревянной юрте можно было отдохнуть, напиться чаю и выяснить дальнейшее движение. Я отпустил своих проводников из Хогота, так как на Ольхон перевозить пять лошадей рыбаки не хотели и сказали, что на острове, в поселке Долон–тургень, у ворот, писарь даст мне лошадей. Меня с багажом рыбаки после обеда перевезли на большой лодке в этот поселок, где помещалось улусное управление острова. Я остановился у русского писаря, при помощи которого нанял двух бурят с лошадьми и в течение трех дней проехал вдоль Ольхона почти до его северного конца и сделал также пересечение поперек от Малого моря до восточного берега.

Этот остров гористый, длинный и узкий; на запад к Малому морю он спускается более полого и представляет среди редкого леса много прогалин, тогда как на восток к Байкалу он обрывается круто и покрыт густым лесом. По прогалинам разбросаны бурятские поселки – небольшие улусы и отдельные юрты; небольшое население острова занято скотоводством и рыболовством. На западном берегу я посетил Шаманскую пещеру в белом мраморе скалистого мыса. В небольшом гроте стояли грубо вырезанные из дерева изображения каких–то божеств, а перед ними лежала кучка бараньих костей – лопаток с надписями. В кучку были воткнуты палочки с флажками, вернее тряпками. Хотя большинство бурят Южной Сибири были ламаистами–буддистами, но наряду с буддизмом сохранился у части их кое–где шаманизм.

Сведения о месторождении графита не подтвердились; белые кристаллические известняки древней архейской свиты, целиком слагающей Ольхон, местами изобилуют вкраплениями чешуек графита, иногда скопляющихся в гнезда, величиной до кулака. Но добыча такого графита обошлась бы слишком дорого по сравнению с графитом Алиберовского рудника в Саяне, где он образует большую сплошную массу. Таким образом, моя поездка на Ольхон не дала практических результатов. Но я познакомился с составом Онотского и Приморского хребтов Прибайкалья и самого острова, с докембрийскими образованиями берегов Байкала, описанными геологом Черским по поручению Восточно–Сибирского отдела Географического общества, познакомился также с условиями геологической работы в гористой тайге, которой предстояло заняться в течение ряда лет. Из поселка Долон–тургень меня перевезли на лодке через ворота, а затем я взял на станции земского ольхонского тракта лошадей и вернулся по этому тракту на станцию Хогот и оттуда в Иркутск в начале августа. 

Экскурсия в Прибайкальские горы. Происхождение озера Байкал

Осень, зиму и весну 1889–1890 гг. я провел спокойно в Иркутске, занимаясь составлением отчетов о работах, выполненных летом, – о разведке угля на р. Оке, к которому присоединил перечень всех известных в то время в Иркутской губернии месторождений угля, о поездке через Прибайкальские горы на о. Ольхон, экскурсии на копи слюды и ляпис–лазури у южной оконечности оз. Байкал и осмотре Ниловой пустыни. Эти отчеты были напечатаны частью в Горном журнале, частью в Известиях Восточно–Сибирского отдела Географического общества. Я принимал также участие в деятельности этого отдела, бывая на заседаниях распорядительного комитета, переводил по просьбе Г.Н. Потанина небольшие статьи из английской литературы, касающиеся Сибири или интересные для сибирского читателя, которые помещались в Известиях отдела.

Весной я познакомился с приехавшим из Минусинска Д.А. Клеменцем, бывшим там в ссылке и работавшим в музее у Мартьянова, а также сделавшим ряд путешествий через Западный Саян в Монголию и Урянхайский край и по Ачинскому и Красноярскому округам, во время которых он собирал и геологические данные. Он также начал работать в отделе и весной 1890 г. заменил Г.Н. Потанина в качестве правителя дел отдела, так как Г.Н. уехал в Петербург, чтобы кончить там составление отчета о своем большом путешествии в Китай и на восточную окраину Тибета. В Иркутске ему не давали кончить этот отчет постоянные посетители и работа в отделе.

Весной Л.А. Карпинский предложил мне начать летом геологическое исследование Олекминско–Витимского золотоносного района (теперь называемого Ленским), который уже в течение нескольких лет занимал первое место в России по годовой добыче россыпного золота. Геологическое строение его (как, впрочем, и других золотоносных районов Сибири) было очень мало известно, и сведения о нем были собраны 25 лет назад горным инженером Таскиным и геологом–географом Кропоткиным. Было интересно проверить эти старые данные, выяснить особенность золотых россыпей, залегавших под большой толщей наносов, почему в районе применялась добыча песков шахтами, почти неизвестная в других районах Сибири.

Район отстоял далеко от Иркутска, нужно было ехать сначала на лошадях по якутскому тракту, потом плыть на лодке и на пароходе вниз по р. Лене и на пароходе вверх по р. Витиму, и работа должна была занять все лето. По пути на прииски, на р. Лене в устье р. Куты, находился казенный солеваренный завод, куда был назначен смотрителем горный инженер А.А. Левицкий. С ним и его женой мы познакомились зимой в Иркутске, и он пригласил мою жену с сыном приехать на лето погостить на заводе. Это меня очень устраивало, по пути на прииски я мог завезти семью на завод, а возвращаясь в конце лета, заехать за ней и увезти назад в Иркутск. Жене также хотелось попутешествовать, вместо того чтобы оставаться одной все лето в городе.

В начале мая мы выехали в своем тарантасе, оставшемся от переезда из Томска, и в первый день доехали до ст. Хогот, откуда я год назад ездил на Ольхон. Станционный писарь в беседе со мной завел разговор о золотых россыпях и сообщил, что охотники, которые возили меня до устья р. Сармы, знают одну долину в Прибайкальских горах, в которой должно быть золото, и очень желали бы показать ее мне и узнать, как нужно сделать заявку на золотой прииск.

За две зимы в Иркутске я уже достаточно наслышался рассказов об открытиях россыпного золота, познакомился с несколькими золотопромышленниками, и предложение съездить еще раз в Прибайкальские горы, в бассейн р. Сармы, посмотреть золотоносную долину и кстати проверить прошлогодние наблюдения и распространить их немного дальше мне понравилось. На эту поездку я мог уделить две недели, оставив жену с сыном в семье писаря, который также хотел принять участие в поездке, вероятно, в надежде сделаться золотопромышленником.

Дело быстро устроилось, за один день все приготовления были сделаны, и мы поехали вчетвером с двумя вьючными лошадьми. Первые три дня маршрут был повторением прошлогоднего – вверх по р. Унгуре, перевал через Онотский хребет и вниз по речке Успану до р. Сармы; но здесь мы повернули вверх по этой реке, а не вниз, как год назад; перевалили через довольно высокую гору ее левого берега и спустились в долину небольшой речки Нуган, впадающей слева в р. Сарму. Это и была предполагаемая золотоносная долина моих проводников, которые, вероятно, узнали о ней от какого–нибудь вольного золотоискателя, бродившего по Прибайкалью и бравшего пробы наносов в руслах речек.

Мы нашли хорошее место для стоянки на правом берегу речки Нуган, где я поставил свою палатку, а мои спутники быстро устроили себе навес из коры лиственниц. Осмотрев немногие утесы с выходами коренных пород на обоих склонах этой долины, я нашел, что золотоносность ее возможна; это были метаморфические сланцы с прожилками кварца, перемежавшиеся с толщами мраморовидных известняков. Поэтому мы решили заложить шурф на дне долины; пока двое копали его, сменяя друг друга, третий изготовил несколько небольших досок, расколов ствол ели, и сделал по моему указанию маленький вашгерд; головка и борта его были окаймлены берестой.

Наш шурф на глубине двух аршин наткнулся на огромный валун гранита, который мешал дальнейшей углубке; поднять его мы были не в силах, раздробить на куски, разведя на нем костер и затем поливая горячий камень холодной водой, не удалось. Приходилось закладывать еще шурф на другом месте. Но нанос, добытый из этого первого шурфа при промывке на вашгерде, дал нам небольшую золотинку. Шурф не был доведен до плотика, т.е. дна долины из коренных пород, на котором обычно залегает золотоносный пласт; но золотинку в наносе можно было считать достаточным указанием на золотоносность, чтобы сделать заявку на отвод прииска и потом уже организовать основательную разведку. Для последней у нас не было ни времени, ни необходимых средств и сил. Поэтому мои спутники по моему указанию поставили заявочные столбы и вырыли возле них неглубокие шурфы в двух мecтax – вблизи впадения речки Нуган в р. Сарму и немного ниже нашего лагеря, так что долина этой речки была занята для двух приисков от ее устья до верховья в Приморском хребте.

Пока мои спутники копали шурф, я обследовал пешком долину речки Нуган выше лагеря, где впервые увидел еще не растаявшую зимнюю наледь. В этом месте все дно долины представляло голое место, усыпанное галькой и валунами; вдоль русла речки, на площади в несколько сот квадратных метров, лежала масса голубоватого льда метра в два–три толщиной, по которому речка текла в красивом ледяном русле. Зимой, когда наледь достигала максимального развития, она занимала всю эту голую площадь, но теперь уже успела сократиться от таяния. Приходилось думать, что в этом месте слой современного наноса в виде грубого галечника с валунами был не толстый, коренное дно долины расположено не глубоко, чем и было обусловлено появление в этом месте наледи – при осеннем замерзании воды в речке профиль наносов не мог вместить всю грунтовую воду, циркулировавшую под руслом, она прорывалась через лед, разливалась по дну долины, замерзала и так, мало–помалу создавала наледь.

Закончив разведку, мы поехали дальше вверх по долине р. Сармы, так как мне хотелось взглянуть на долину р. Малой Иликты, расположенную немного дальше, в соседнем бассейне р. Иликты, где лет 30 назад работал небольшой золотой прииск; хотелось посмотреть, какие коренные породы выступают на склонах этой золотоносной долины и сравнить их с породами долины речки Нуган. Мы перевалили из бассейна р. Сармы в бассейн р. Иликты и заночевали на месте старого прииска. От него не сохранилось никаких строений, виден был небольшой разрез, т.е. искусственная выемка на дне долины, сделанная при добыче золотоносных песков для промывки и теперь представлявшая неглубокий пруд, а также отвалы гальки, уже заросшие кустами. Я осмотрел склоны верховья этой долины Малой Иликты, врезанные уже в северный склон Приморского хребта.

Возвращаться той же дорогой в Хогот мне не хотелось, и я решил перевалить здесь же через Приморский хребет, спуститься к берегу оз. Байкал и проехать по нему до устья р. Сармы, где сомкнуть новый маршрут с прошлогодним. Поэтому я с писарем на следующее утро полезли прямо на гору, стоявшую над прииском, тогда как охотники с лошадьми поехали вверх по долине, чтобы подняться на хребет. С высоты горы видна была котловина, вмещавшая старый прииск, и лужайка, на которой мы ночевали; на этой лужайке разгуливал медведь, который явился туда тотчас после нашего отъезда и обнюхивал место палатки и оставленные отбросы; очевидно, он ночевал очень близко от нас, но теперь находился слишком далеко для выстрела из двухстволки.

С поверхности Приморского хребта, здесь неширокой и ровной, открылся прекрасный вид на озеро Байкал, синевшее глубоко внизу. Белые гребни волн бороздили поверхность Малого моря, за которой вдали тянулся длинной волнистой лентой темнозеленых хвойных лесов знакомый мне остров Ольхон, а за ним еще дальше на горизонте синели более высокие горы восточного берега озера. Любуясь видом голубого озера в зеленой раме гор, я записал в своей книжке следующее: «Стоя на высоком нагорье на краю величественной впадины Байкала, нельзя согласиться с мнением Черского, что эта впадина результат сочетания продолжительного размыва и медленных складкообразных движений земной коры. Слишком она глубока, слишком обширна и слишком круты и обрывисты ее склоны. Такая впадина могла быть создана только дизъюнктивными движениями земной коры и создана сравнительно недавно, иначе ее крутые склоны были бы уже сглажены размывом, а озеро заполнено его продуктами».

Почти год назад я также видел озеро с высоты Приморского хребта вблизи ворот Малого моря; но это было при тусклом лунном свете ночью, а теперь тот же вид представился днем при ярком солнечном освещении и произвел гораздо более сильное впечатление. И я подумал, что приходится вернуться к старому мнению, высказанному еще академиком Палласом более ста лет тому назад, что Байкал образовался в виде огромного и глубокого провала в земной коре, а не является результатом сжатия силурийских складок, как предположил геолог Черский, изучавший в течение четырех лет геологическое строение берегов озера и составивший в 1886 г. геологическую карту его на двух листах в масштабе 1:420 000. Эта карта в настоящее время – через 60 лет, конечно, сильно устарела, но остается единственной. Между тем, это озеро является единственным на земном шаре по своим особенностям; оно имеет свыше 600 верст длины и до 60 верст ширины. Его поверхность расположена на высоте 435 м над уровнем океана, но дно его опускается на 1400 м ниже уровня океана, т.е. на огромную глубину, не достигаемую никаким другим озером. В Байкале водятся некоторые животные и растения, обитающие в морях, а не в пресных бассейнах, именно – тюлень и морская кремневая губка; вообще его флора и фауна представляют много своеобразного и загадочного, до сих пор окончательно не разъясненного, хотя их изучали уже многие исследователи на протяжении последних 80 лет; на берегу озера существует с 1930 г. специальная лимнологическая станция Академии Наук СССР, главной задачей которой является изучение Байкала во всех отношениях.

Геолог Черский считал, что это озеро является очень древним – остатком силурийского моря. Но новые исследования показали, что оно, наоборот, очень молодое и в современной форме возникло не ранее современного геологического периода, хотя впадина начала уже создаваться в юрский период. В прошлой главе я говорил уже о молодых движениях земной коры, обусловивших образования Тункинской долины и контраст между формами рельефа ее боков – Хамар–дабана и Тункинских альп. Впадина Байкала создана теми же молодыми движениями, доказательства которых распределены на большом протяжении от середины нагорья Хангай в Монгольской Народной Республике до р. Учура на Алданском плато, т.е. на протяжении 2400 верст. На этом протяжении земная кора в течение третичного периода начала вспучиваться, конечно, очень медленно и постепенно в виде длинного и широкого вала, называемого Байкальским сводовым поднятием. Это поднятие, охватившее фундамент, состоящий из самых древних докембрийских пород, разбивалось продольными и поперечными трещинами на отдельные клинья, которые в своем движении вверх отставали один от другого, а некоторые даже опускались вниз. Поднятые клинья образовали горные цепи – Хамар–дабан, Тункинские и Китойские альпы, Онотский и Приморский хребты, остров Ольхон, Чивыркуйский, Южно– и Северно–Муйские хребты, Делюн–Уран, Кодар и Удокан, а опустившиеся образовали глубокие долины, самые глубокие из которых заполнились водой и образовали озера – Косогол, Малое море и Байкал. К долинам этого сводового поднятия принадлежат Тункинская, Верхней Ангары, р. Муи, р. Чары и целый ряд более мелких. На востоке это поднятие оканчивается восточнее верхнего течения р. Алдана плоским Учурским сводом, также разбитым разломами.

В юрский период этого поднятия еще не было, так как угленосные юрские отложения Иркутского бассейна доходят по берегам р. Ангары почти до оз. Байкал и здесь, местами на самом берегу озера, обрываются и опущены на большую глубину в воду. Во вторую половину третичного периода на месте южной части озера уже была впадина, заполненная водой, в которой отложились верхнетретичные угленосные отложения; это, по видимому, был зародыш современного Байкала. Но поднятие всего свода имело место еще позже, судя по излияниям базальтовой лавы на высотах Саяна, Тункинских альп, Хамар–дабана; эти излияния происходили еще до поднятия в эпоху миоцена, судя по флоре прослоя в базальте Саяна. Поднятие развивалось постепенно в конце третичного периода, а одновременно некоторые клинья, на которые выпучиваемый свод разламывался на всем своем протяжении, отставали от других при поднятии, как показывают верхнетретичные угленосные отложения на восточном берегу Байкала южнее ст. Мысовой, которые все–таки теперь подняты против своего первоначального положения ниже уровня воды, в которой они образовались. Другие клинья, наоборот, опускались очень глубоко, как те, которые составляют современное дно Байкала, дно оз. Косогол, или неглубоко, как клинья дна Тункинской долины, р. Муи и других впадин.

Приходится думать, что это поднятие совершилось не в один прием, а в несколько, с перерывами, и продолжалось еще в четвертичный период, судя по базальтовым лавам, излившимся уже не на поверхности свода (до его поднятия), а на дне долин, врезанных в этот свод и, очевидно, поднимавшимся по трещинам разломов. Эти излияния несомненно гораздо более молодые, чем первые, и некоторые из них происходили даже из небольших вулканов, возникших на трещинах разлома. Хорошо сохранившиеся вулканы известны в бассейне р. Оки в Саяне, возле Тунки в Тункинской долине, на р. Джиде и в трех пунктах вблизи р. Витима на Витимском плоскогорье.

Слабые движения клиньев в сводовом поднятии происходят и в настоящее время; их доказывают сильные землетрясения, свойственные местности на берегах оз. Байкал, и новые нивеллировки на берегах этого озера, обнаружившие, что в одних местах берег немного поднимается, в других – опускается.

При сводовом поднятии самые узкие клинья, поднятые особенно высоко, подверглись сильному размыву и поэтому быстро получили резкие «альпийские» формы. Таковы Тункинские и Китойские альпы в Саяне, хребты Делюн–Уранский и Северно–Муйский, Удокан, Каларский хребет в бассейне р. Витима.

Эти выводы об образовании глубокой впадины оз. Байкал в связи со сводовым поднятием целой длинной полосы в Восточной Сибири, которая начинается в Монголии и кончается в бассейне Алдана, являются результатом исследований ряда геологов в течение сорока лет и оформились сравнительно недавно. Восхищаясь видом Байкала с высоты Приморского хребта в мае 1890 г., я ничего этого еще не знал и мог только подумать, что это озеро действительно занимает большой провал в земной коре, как полагали академики больших экспедиций XVIII века.

Спуск по восточному склону Приморского хребта был очень длинный и не представлял трудностей – мы шли пешком без дороги; разные кусты, трава, отдельные деревья, небольшие скалы сменяли друг друга в длинном овраге, пока мы не спустились на тысячи полторы метров; затем мы поехали по берегу Малого моря до устья р. Сармы. Здесь мы отпустили наших охотников с лошадьми, и они направились прямым вьючным путем через горы в Хогот, а меня с писарем буряты доставили в Ольхонскую степную думу на южном берегу ворот Малого моря, где был центр управления бурятами, живущими на о. Ольхоне и в береговой полосе западного берега Байкала. В этой думе мы могли уже получить земских лошадей, чтобы проехать в Хогот по колесной дороге через село Косая степь. Писарем в думе был поляк из ссыльных 1861 г. Он очень уговаривал нас переночевать в думе, угощал чаем, познакомил нас со своей довольно миловидной дочерью, которая особенно ухаживала за мной. Она, может быть, надеялась, а вдруг понравится молодому проезжему инженеру и вырвется из этого медвежьего угла, где жила с детства среди сплошного бурятского населения. Но мне, конечно, хотелось скорее вернуться в Хогот к семье, чтобы продолжать неожиданно прерванное путешествие на золотые прииски, и, несмотря на уговоры, мы уехали и прибыли в Хогот поздно вечером. Эта экскурсия дала мне дополнительные сведения о Прибайкальских горах, описанные в отдельной статье в Известиях Восточно–Сибирского отдела.

Чтобы не возвращаться еще раз к золотым приискам в Прибайкальских горах, организации которых я помог в этой экскурсии, упомяну, что мои охотники и писарь Хогота подали заявки в Горное управление, два прииска на р. Нуган были им отведены, и они несколько лет платили небольшой подесятинный налог за эти отводы. Но средств на разведки у них не было. В Иркутске я предлагал нескольким золотопромышленникам взять эти прииски в аренду и начать добычу золота. Но уединенность их положения, отсутствие колесной дороги через горы и, вероятно, недоверие к молодому геологу были причинами того, что никто не соблазнился моим предложением. Подкрепить свои слова о возможной золотоносности этой речки предъявлением хорошей пробы намытого на ней золота хотя бы в 2–3 золотника я не мог. Бедные владельцы этих приисков, конечно, вскоре отказались от них, и речка Нуган, насколько знаю, до сих пор не разведана, и вопрос об ее золотоносности открыт. 

Последние два года в Селенгинской Даурии

Наблюдения последних двух лет в Селенгинской Даурии можно изложить совместно, так как они являлись дополнительными и проверочными по отношению к данным, собранным в течение первых двух лет.

Эти наблюдения, во–первых, расширили площадь, изученную подробнее в 1896 г. в юго–западной части этой страны, на запад, северо–запад, север и немного на юг обследованием соседних примыкающих местностей. Вo–вторых, на той же площади работ 1896 г. были сделаны дополнительные маршруты в разных местах, в том числе лодочные поездки вниз по течению р. Селенги от Усть–Кяхты до с. Кабанск и по р. Чикою от д. Борохоевой до впадения в Селенгу для осмотра береговых обнажений в дополнение к наблюдениям на колесных дорогах по долинам этих рек. В–третьих, вся трасса железной дороги в 1898 г. была осмотрена вторично на всем протяжении от ст. Мысовой до долины р. Ингоды для изучения всех скальных выемок и полувыемок, выполненных или начатых до этой поездки. Эти преимущественно крупные и свежие обнажения дали много интересного по петрографии и стратиграфии.

При выполнении этих маршрутов были изучены месторождения ископаемого угля, железных руд, цементных глин, медной руды, разных строительных материалов и несколько минеральных источников. Наибольший интерес среди рудных месторождений представили железные руды, залегающие в нескольких местах в бассейне р. Курбы, правого притока р. Уды, которые в той или другой степени были разведаны управлением Петровского завода, особенно заинтересованного в увеличении запасов своей рудной базы. Данные об этих разведках, полученные мною в заводоуправлении, конечно очень облегчили как нахождение самых месторождений, так и изучение их. К сожалению, все они оказались содержащими небольшие запасы руды. Из месторождений угля были осмотрены три площади в долине р. Хилка и разведанные, горным инженером Шейнцвитом на восточном берегу Гусиного озера, которые оказались по запасам наиболее крупными, и севернее на водоразделе между впадиной этого озера и Селингинского у ст. Арбузовской.

Территориально наиболее значительное увеличение изученной в 1896 г. площади получилось на севере, где была захвачена маршрутами вся долина р. Уды до ее верховий и верховья р. Конды по почтовому тракту в Читу вместе с прилежащим с юга хребтом Худунским и бассейном р. Ильки; во всей этой местности было обнаружено много выходов молодых вулканических пород. Небольшое увеличение площади получилось на западе изучением местности по нижнему течению р. Джиды вместе с Боргойскюй степью и западной частью хребта Боргойского. Во вторую половину лета 1898 г. несколько интересных намеченных маршрутов не могли быть выполнены из–за разразившейся в Селенгинской Даурии сильной эпизоотии сибирской язвы, вызвавшей учреждение карантинов вокруг зачумленной площади и воспрещение выезда из нее на своих лошадях.

Обе лодочные поездки по рекам были выполнены уже не в бате, а в лодках. В поездке по р. Селенге приняла участие моя жена, которая приехала из Иркутска в Усть–Кяхту, чтобы познакомиться с этим видом полевой геологической работы. Плавание по р. Чикою я выполнил вдвоем со служителем Иркутского музея Иосифом; оно дало много интересных наблюдений.

Из наблюдений последних двух лет отметим более общеинтересные.

Лодочная поездка с женой по р. Селенге дала много впечатлений, так как берега этой реки живописны, обилуют красивыми скалами, видами на высокие склоны, покрытые кудрявым лесом, на широкие долины с полями и лужайками. Многочисленность хороших обнажений позволяет составить себе ясное представление о строении и взаимоотношениях горных пород. Немного выше г. Селенгинска мы испытали несколько тревожных минут. Здесь в Селенгу впадает р. Чикой; наша лодка попала в узкий проток с очень быстрым и извилистым течением и водоворотами; лодку бросало то в одну, то в другую сторону, и в ожидании крушения, мы взялись уже за плавательные пояса. Но наш гребец, служитель музея Иосиф, хорошо справился и вывел лодку в главное русло.

Покинув на время лодку, мы поехали на своих лошадях, прибывших уже порожняком в Селенгинск, по тракту на восточный берег Гусиного озера, где посетили и осмотрели разведки на уголь, которые вел здесь Шейнцвит, погуляли по шурфам и разрезам, вскрывавшим на склоне высокой горки Баин–зурхэ всю угленосную толщу, выкупались в чистой воде озера, осмотрели большой оползень Ташир и вечером вернулись в Селенгинск, чтобы на утро ехать дальше. Отмечу кстати, что этот Селенгинск, бывший уездный город, называется Новым. На следующий день мы проплыли мимо Старого Селенгинска, расположенного на правом берегу реки (Новый – на левом) ниже по течению, на узкой высокой песчаной террасе, и имевшего вид небольшой захолустной деревни. Удовольствие нашего плавания по р. Селенге несколько отравляли комары, которых на лугах по берегам этой реки водится особенно много, гораздо больше, чем в остальных частях Селенгинской Даурии.

Нижнее течение р. Селенги дало много новых сведений; прорвавши Хамар–дабан, река круто поворачивает на запад к Байкалу и перед выходом в свою дельту долго течет вдоль крутого правого склона своей долины, создавая много обнажений, тогда как почтовый тракт и железная дорога проложены по высокой террасе левого берега, лишенной выходов коренных пород.

Лодочная поездка по р. Чикою в 1898 г. также была интересна. Я сделал пересечение хребта Малханского и спускался с него к с. Коротково на р. Чикое, чтобы купить там лодку и проплыть по этой реке, а повозки отослать сухим путем к ее устью. Но в конце спуска нас задержал карантин – мы ехали из местности, в которой свирепствовала сибирская язва, а в долине Чикоя ее не было. Пришлось остановиться у карантина на ночлег и послать рабочего пешком в село Коротково за лошадьми для перевозки к реке багажа; это задержало нас на сутки. Наши повозки поехали порожняком назад, а мы поплыли на лодке. Ниже с. Байхор река отклоняется дугой на юг от тракта из Кудары в Ямаровку, дважды пройденного мною (в 1892 и 1896 гг.) и пролегающего по тектонической долине между двумя южными цепями Малханского хребта, содержащего несколько крупных селений. Вдоль р. Чикоя в этой дуге никакой дороги нет, скалы обоих берегов часто обрываются в воду и изучать обнажения можно только с лодки (или зимой со льда). В этой дуге Чикой на некотором протяжении являлся даже границей с Монголией и два поселка – Джиндинский и Шарагол – назывались караулами; впрочем, никакой охраны границы мы не видели, никто не проверял наших документов, а население этой пограничной полосы свободно ездило в Монголию на охоту, сбор ягод и кедровых орехов, даже вывозило оттуда лес и скот.

Ниже Шарагола я обратил внимание на высокую гору правого берега с плоской вершиной. У ее восточного подножия выходили нарушенные угленосные отложения, а вершина оказалась состоящей из покрова базальта. Контраст между нашей и монгольской стороной был большой. На нашем берегу попадались селения, видны были люди, скот, на монгольской – все было пустынно, склоны гор одеты тайгой, ни признака жизни. Выше с. Большая Кудара Чикой отходит от границы и поворачивает на север. Здесь к правому берегу подходят отроги северной цепи Малханского хребта – Бичуринской гряды и оканчиваются двумя горами из вулканических пород, которые называются Большой и Малый Кумын. На их склонах кое–где ясно видны выходы желтых четвертичных песков. Ниже, где Чикой пересекает долину между Малханским и Заганским хребтами, у д. Береговой, я видел интересное обнажение, в котором перемежались наклонные пласты песчаников и грубых конгломератов, вероятно юрского возраста, и толстые покровы базальта. Ниже в одном месте я обнаружил на правом берегу Чикоя порядочную площадь голых песчаных барханов, напомнившую мне худшие участки пустыни Кара–кум. Но здесь, на самом берегу реки, закрепить эти пески было бы очень легко. Это наблюдение заставило меня написать статейку о сыпучих песках Селенгинской Даурии, чтобы обратить внимание на необходимость принятия своевременных мер, так как небрежность человека угрожала развитием песчаной опасности еще в ряде мест этой страны. Упомяну, что я вторично посетил Балегинский железный рудник для тщательного его изучения. Но вывод о небольшой величине запасов руды остался тот же.

С северной частью изученной площади меня познакомил маршрут по почтовому тракту из Верхнеудинска в Читу. Долина р. Уды, вверх по которой долго идет этот тракт, почти на всем протяжении представляет степь, леса видны в стороне, на склонах гор, ограничивающих долину с обеих сторон. Селения у почтовых станций небольшие, более крупные остаются в стороне у самой реки, частью на левом берегу ее (тракт идет по правому). Кроме них, видны были улусы и отдельные юрты бурят. Перед ст. Поперечной тракт уходит из долины р. Уды и пролегает далее по холмистой степной, частью лесистой местности Еравинской степи, составляющей южную часть Витимского плоскогорья, где почти сходятся верховьями реки Уда, Конда, Муукой. Абсолютные высоты здесь больше, климат суровее, поселки небольшие, земледелие слабое. На этом плоскогорье вдоль западного склона хребта Яблонового расположено несколько больших озер; южные из них принадлежат уже к бассейну р. Хилка.

При выполнении маршрута по этому тракту я сделал заезд на юг через хребет Худунский, который пересек по дороге в Чесанский дацан и вторично по р. Худуну. В долине последней я видел источник, который буряты считали аршаном, т.е. целебным; но он представлял только болотце, затоптанное скотом. Возле ст. Поперечной другой холодный минеральный источник, описанный в литературе, оказался исчезнувшим. Почти после каждой зимы, в связи с промерзанием почвы, он менял место своего выхода на дне долины, и в 1898 г. вообще не появился. От этой станции я сделал еще экскурсию на юг – в глубь хребта Худунского к третьему минеральному источнику, никем не описанному. Возле него в лесу был уже построен небольшой курорт, но источник не каптирован.

Возвращаясь из Читы, я поехал вдоль трассы железной дороги для осмотра полувыемок; я видел на подъеме полотна к перевалу через хребет Яблоновый большую выемку в крутом отроге; она еще работалась и уже врезалась на 10–12 м в массивную зеленокаменную породу. Но с обеих сторон по крутопадающим трещинам постоянно сползали в выемку массы камня, и строители, сообразив, что выемка должна получиться огромная, предпочли не доводить ее до проектной глубины, а проложить вместо нее тоннель. Вот почему в этом месте можно было видеть единственный тоннель на этой дороге, который уходит в глубь горы, а над ним врезана незаконченная выемка. На самом перевале железной дороги через этот хребет проводилась глубокая выемка, которая, к удивлению, врезана не в коренные породы, а в слоистые глинистые пески, скованные вечной мерзлотой. Оттаивая, эти пески сползали вниз, затрудняя работу. И здесь выемка должна была получиться шире, с более пологими склонами, чем по проекту, т.е. дороже; но она уже дошла до проектной глубины и заменять ее тоннелем не было надобности. Наличие слоистых, очевидно озерных, наносов на самом перевале через хребет можно было объяснить только тем, что в четвертичный период долины всей Селенгинской Даурии были заняты озерами и через Яблоновый хребет эти озера сообщались с озерами Амурского бассейна. Это могло бы объяснить проникновение в оз. Байкал тюленя и губки из моря.

Недалеко оттуда возле ст. Сокондо на дне долины р. Хилка работы обнаружили залегание юрских отложений, угленосных в других местах Даурии. Эти отложения, так часто встречавшиеся в долинах этой страны, наводили на мысль, что и в юрский период все долины были затоплены водой и представляли собою сеть озер, в которых отлагались песчаники, глины, материал для угля. Таким образом, в Селенгинской Даурии приходилось принимать две эпохи обширного развития озер – в верхнеюрское и нижнемеловое и в четвертичное время.

В течение лета 1898 г. изучение Забайкалья в связи с постройкой железной дороги можно было считать законченным. Исследования, конечно, не захватили всей этой обширной области, а только ее южную половину – полосу вдоль всей трассы и местность к югу от нее до границы с Монголией. Весь север – Витимское плоскогорие с окружающими его на западе и севере горными цепями в западной половине и бассейн р. Нерчи и левых притоков р. Шилки в восточной – не изучался. Это соответствовало общему плану геологических работ, организованных в 1891 г., требовавшему изучения полосы вдоль железной дороги и соседней местности, тяготеющей к ней, преимущественно с юга, как наиболее населенной и доступной. В этой южной полосе Сибири для развития транспорта и промышленности имели особенное значение месторождения железных руд и угля. Прилегающие к этой полосе местности как с севера, так и местами с юга, как, например, Алтай, Западный и Восточный Саян, отодвигались во вторую очередь, планировавшуюся в виде изучения главных золотоносных районов Сибири, на которое должны были переходить геологи, освобождавшиеся по окончании исследований вдоль железной дороги. Среднесибирская горная партия, начавшая работать раньше Забайкальской, в 1897 г. уже кончила исследования, а в 1899 г. приступила к изучению Енисейского золотоносного района.

В Селенгинской Даурии осталась вне района, изученного мною, местность у границы с Монголией на левом берегу р. Чикоя, вмещавшая небольшой золотоносный район по рекам Мензе и Хилкотою, впадающим в Чикой. Он был слишком удален от железной дороги и не привлекал к себе внимания по своей небольшой производительности. Осталась неизученной также большая часть бассейна р. Джиды и весь Хамар–дабан к западу от Кяхтинского купеческого тракта. По первоначальному размежеванию районов работ нашей партии со Среднесибирской эта местность должна была изучаться последней, что было выполнено только частично одним маршрутом с берега Байкала к верховью р. Джиды. Приходится отметить, что эта очень интересная местность остается до сих пор слабо изученной и почти совсем не описанной, хотя для понимания строения южной части Селенгинской Даурии и соседней Монголии полное знание этой местности имеет особое значение.

Забайкальская партия по окончании летних работ ежегодно представляла предварительные отчеты о них, которые печатались в вышеуказанном издании Комитета по постройке железной дороги. В 1898 г., кроме годового отчета, мы подали и сводный отчет за все четыре года, в котором даны были общие выводы из наших наблюдений относительно строения и истории развития изученной части Забайкалья. Укажу кратко важнейшие выводы по Селенгинской Даурии, отметив сначала то немногое, что было известно в отношении геологии этой области до наших работ в виде разрозненных сведений о некоторых полезных ископаемых, минеральных источниках и горных породах.

Во всей старой литературе о Забайкалье главное количество сведений касается Нерчинского округа, где горное дело развивалось с XVII века, а Селенгинская Даурия интересовала очень немногих; ее проезжали по дороге в Монголию через Кяхту и в Нерчинский край, и на этих путях видели кое–что. Единственный содержательный труд принадлежал Черскому, который, закончив четырехлетнее изучение береговой полосы оз. Байкал, проехал в 1881 г. по долине р. Селенги до Кяхты, посетил низовья р. Джиды и на обратном пути побывал на нижнем течении рек Чикоя и Хилка. Он отметил обширное развитие лаврентьевских гранитов и гнейсов, небольшое участие метаморфического сланца и присутствие в долинах угленосных отложений, которые считал третичными на основании флоры из двусемянодольных растений, и четвертичных образований. Он признал, что эта страна входит в состав высокого плоскогорья схемы Кропоткина, являющегося древнейшей частью материка Азии и не заливавшегося морем уже с начала палеозойской эры. Он считал, что это плоскогорье – уцелевший отрезок древнейшей поверхности земной коры, оставшейся после оседания соседних площадей, отделенных от него трещинами и сдвигами, и постоянно представлял сушу. По нашим четырехлетним наблюдениям, Селенгинскал Даурия существенно сложена из архейских слоистокристаллических пород и докембрийских метаморфических сланцев; значительно меньше представлены угленосные отложения, по Черскому третичные, в действительности верхнеюрские и нижнемеловые; с поверхности, конечно, все покрыто четвертичными. Большое развитие имеют различные изверженные породы от гранитов до базальтов разного возраста. Простирание древнейших пород часто не совпадает с направлением современных горных хребтов, а пересекает их под более или менее острым углом. Это показывает, что древние складкообразовательные движения земной коры имеют мало влияния на современный рельеф. Последний, как показывает карта, характеризуется преобладанием горных цепей восточно–северо–восточного направления, которые созданы не складчатыми дислокациями, а разломами и сбросами. Отсутствие палеозойских морских отложений позволяет думать, что вся область после образования складок из архейских и метаморфических пород осушилась, больше не затоплялась морем, а подверглась разломам, которые расчленили ее поверхность на возвышенности (горсты) и впадины (грабены). По трещинам разломов в разное время прорывались вулканические излияния. Во впадинах некоторое время существовали большие озера, в которых отложилась угленосная толща; она нарушена только слабыми складкообразовательными движениями, а больше разломами, по которым изливались базальты. В четвертичное время во впадинах опять образовались большие озера, воды которых заливали склоны горных цепей на значительную высоту; они представляли целую сеть, имевшую сток в оз. Байкал, уровень которого стоял на значительной высоте над современным, что обнаружил уже Черский. По этой сети озер в Байкал могли пробраться жители моря – тюлень, губка и др., появление которых в пресном озере, расположенном среди обширного материка, иначе трудно объяснить.

Из полезных ископаемых были отмечены, как наиболее распространенные и имеющие наибольшее значение для области, только ископаемый уголь, железные руды, соляные и горькие озера и минеральные источники.

В общем, наши наблюдения в Селенгинской Даурии как будто подтвердили вывод Черского относительно большой древности этой области, отсутствия в ее пределах палеозойских и более молодых морских отложений и ее вхождение в состав высокого плоскогория, которое с востока было ограничено Яблоновым хребтом; было выяснено большое развитие угленосных третичных и четвертичных отложений, а высокое залегание последних на склонах согласовалось с его выводом о прежнем более высоком уровне оз. Байкал. Среди новых данных наибольшее значение имели наблюдения относительно распространенных разломов и вертикальных движений земной коры, создавших современный рельеф, а также связанных с ними излияний вулканических пород.

Как известно, геолог Эд. Зюсс в своем замечательном труде «Лик земли», подводившем итоги всему известному о строении и истории развития земной поверхности, на основании выводов Черского, подтверждаемых нашими наблюдениями, высказал идею о древнем темени Азии, находящемся на высоком плоскогории, к которому при позднейших складчатых движениях постепенно присоединялись более молодые горные цепи, наращивая площадь материка.

Приходится отметить, что этот вопрос о древнем темени, главную часть которого составляет Селенгинская Даурия, до сих пор еще не решен окончательно в зависимости от того, что все позднейшие исследования этой области не смогли собрать достаточно материала для этого решения, а обширные собранные ими материалы не обработаны полностью. Хотя на Витимском плоскогории уже найдена морская фауна среднего кембрия, но временное затопление части древнего темени морем еще не доказывает отсутствия этого темени, наличие которого необходимо признать в качестве области размыва, доставлявшей материал для отложений в нижне– и верхнекембрийском морях, существовавших по соседству.

Новые исследования установили верхнеюрско–нижнемеловой возраст угленосных отложений, которые мы, согласно Черскому, считали третичными. Они наметили, но еще не доказали фауной или флорой, наличие верхнепалеозойских континентальных отложений в Селенгинской Даурии, связанных с сильными вулканическими излияниями. Они обнаружили также, что южная полоса области в бассейнах р. Джиды и левых притоков р. Чикоя принадлежит к обширной палеозойской геосинклинали, протягивающейся сюда из Восточного Саяна и охватывающей также Северную Монголию. От древнего темени Зюсса отпадает, таким образом, южная часть, являющаяся более молодым образованием. Но большая часть Селенгинской Даурии, от среднего течения р. Чикоя на юге до окраины Витимского плоскогорья на севере, от берега оз. Байкал на западе до Яблонового хребта на востоке и Малханского на юго–востоке, до сих пор еще не доставила доказательств, опровергающих древность ее существования в качестве суши.

Новые исследования в Сибири вообще подтвердили крупное значение не складчатых движений земной коры, а разломов и вертикальных поднятий и опусканий для современного рельефа. Они выяснили, что рельеф, созданный складчатостью в докембрийское и палеозойское время, был размыт и сглажен в течение мезозоя до состояния почти равнины, что впадины, в которых образовались озера и в них угленосные отложения юрского и нижнемелового возраста, были большею частью созданы уже разломами и вертикальными движениями. Они показали, что современный рельеф также всецело обусловлен вертикальными движениями, но еще более молодыми – третичного и даже четвертичного времени, с которыми были связаны неоднократные, во всяком случае двукратные, излияния базальта. Складчатые движения имели, начиная с мезозоя, очень небольшое значение, сопутствуя только господствовавшим вертикальным.

На основании всех имеющихся данных нужно думать, что Селенгинская Даурия в вышеуказанных границах представляет очень древний участок материка Азии, сложенный из докембрийских отложений, подвергшихся складчатой дислокации в конце докембрия. С тех пор, с начала палеозоя, эта область оставалась сушей и подвергалась вертикальным движениям. Ее древние складчатые хребты были уже размыты в течение палеозоя, в конце которого, вероятно в пермское время, эти движения в нескольких местах создали впадины, в которых образовались озера и отложились осадки, кое–где с углем, перемежаясь с обильным вулканическим материалом происходивших одновременно излияний и извержений. Рельеф, созданный, этими движениями, к половине мезозоя был уже сглажен, и новые движения в конце юры того же типа опять создали впадины, еще более многочисленные, с озерами, в которых образовались угленосные отложения. Омоложенный рельеф снова оглаживался и еще несколько раз подновлялся вертикальными движениями в третичное и четвертичное время, сопутствуемыми излияниями базальта. Последние поднятия четвертичного времени вызвали оледенение высших цепей, во всяком случае двукратное.

Но интересный вывод, вытекающий из наличия молодых вертикальных движений, омоложавших рельеф Селенгинской Даурии, состоит в следующем, – нахождение угленосных толщ на перевале железной дороги через хребет Цаган–дабан, слоистых галечников и песков высоко на склонах современных хребтов теперь уже нельзя считать доказательствами прежнего высокого стояния уровня вод как в мезозойских, так и в четвертичных озерах, заполнявших впадины между этими хребтами. Эти водные отложения при молодых поднятиях могли или даже должны были быть подняты выше своего первоначального положения, и судить по их современному положению о высоте уровня озер, в которых они отложились над дном современных долин, нельзя. И так как горные цепи, образующие раму оз. Байкал, принимали участие в молодых поднятиях, то вывод Черского о прежнем высоком уровне этого озера. сделанный на основании нахождения озерных песков и галечников на высоте до 330 м над современным уровнем, требует пересмотра с новой точки зрения.

Во время четырехлетних исследований в Селенгинской Даурии я конечно ближе познакомился с населением этой страны, чем во время проезда из Кяхты в Ямаровку в сентябре 1892 г., описанного в главе XII. Краткая характеристика его состава и условий жизни в последние годы XIX века представит некоторый интерес для читателей.

Население Селенгинской Даурии состояло из бурят–монголов и из русских переселенцев. Буряты, монгольская народность, проникли в Забайкалье после времен Чингиз–хана, вытеснив к северу старожилов – бродячих тунгусов (эвенков) и якутов. К середине XIV века они заняли уже почти всю территорию по обе стороны оз. Байкал. Они занимались сначала охотой и рыболовством, от которых постепенно перешли к скотоводству и отчасти к земледелию. Широкие долины рек этой страны с их хорошими лугами представляли удобства для этих занятий. В небольшом количестве кустарными способами в районе Селенги стали добывать соль из озер и железо. У эвенков буряты выменивали на скот и просо пушнину, особенно соболей, которые шли в Монголию в обмен на серебро, чай и другие китайские товары.

Во второй половине XVII века появились за Байкалом русские военно–колонизаторские отряды, привлеченные мягкой рухлядью (пушниной) и слухами о серебре. К концу первой четверти XVIII века, по Буринскому трактату (под г. Троицкосавском) с правительством Китая, Забайкалье было присоединено к Российской империи, и началась колонизация с переселением русских крестьян и господством бурятской родовой знати, захватившей лучшие пастбища. Русских переселенцев направляли особенно на земли вдоль границы с Монголией. Значительную часть русских переселенцев составили старообрядцы, водворенные полупринудительно в конце XVIII века при Екатерине II в долины р. Селенги и ее притоков – Уды, Хилка, Тугнуя и Чикоя. Вдоль самой границы устраивались казачьи поселки под названием караулов, имевшие военную организацию. Буряты оттеснялись на менее удобные земли вверх по долинам притоков; особенно много бурят осталось в долине р. Джиды на западе и в долине р. Худуна, правого притока р. Уды на северо–востоке.

Во время моих разъездов по Селенгинской Даурии я видел по долине р. Селенги от устья до границы с Монголией, по нижнему и отчасти среднему течению рек Уды, Хилка, Чикоя сплошное русское население, также в низовьях р. Джиды и по речке Сухаре, притоку р. Тугнуй; по р. Худун с ее притоком р. Киченгой и по р. Хилку выше устья р. Балеги встречались только бурятские улусы.

Среди русского населения выделялись по благоустройству селения староверов («семейских» – см. выше). Они отличались от других крестьян и особенно казаков пограничных караулов своим ростом, здоровьем, красотой, трезвостью, работоспособностью и держались обособленно. В казачьих и русских (не семейских) селениях некоторый процент населения составляли так называемые карымы, крещеные буряты, подвергшиеся путем смешанных браков с русскими старожилами ассимиляции.

Бурятское население вело большею частью только полукочевой образ жизни, пользуясь не войлочными, т.е. передвижными юртами, а деревянными постоянными (описанными мною в части I), которые я видел в степи между Иркутском и Верхоленском, также заселенной бурятами. Одна такая юрта стояла в зимнем поселке (улусе), а другая где–либо обособленно на летнем пастбище, куда бурят с семьей переселялся на теплое время года. Буряты придерживались ламаизма (тибетской формы буддизма) и имели несколько храмов, называемых дацанами, вокруг которых жили в отдельных домах монахи–ламы. Самый крупный храм находился на южной половине западного берега Гусиного озера, второй, поменьше – в долине речки Чесана, правого притока р. Худуна. Ежегодно ламы устраивали несколько праздников для привлечения богомольцев и сбора подаяний, необходимых для поддержания храмов и существования лам. Верховный лама, главный в Забайкалье, жил в Гусиноозерском дацане.

В конце XIX века в Селенгинской Даурии было только три города – Верхнеудинск (ныне Улан–Удэ, столица Бурят–Монголии), Селенгинск и Троицкосавск с купеческой слободой Кяхтой. В этих городах было управление их уездами и жили чиновники, купцы, ремесленники и воинские отряды. Дома здесь преобладали деревянные одноэтажные, улицы были немощеные, ни водопровода, ни канализации не было, численность населения была небольшая.

Чтобы закончить изложение моих путешествий этого периода и их результатов, остается сказать несколько слов о зимних занятиях в эти годы в Иркутске и работах двух последующих лет до третьего возвращения в Сибирь.

В Иркутске в эти годы я принимал участие в деятельности Восточно–Сибирского отдела Географического общества, которая оживилась после того, как его председателем был избран молодой городской голова В.П. Сукачев, а в члены распорядительного комитета вошли новые силы в лице земских статистиков, прибывших для выполнения статистико–экономического обследования Енисейской и Иркутской губерний, организованного генерал–губернатором А.Д. Горемыкиным. В этот комитет вошли также мой сотрудник А.П. Герасимов и новый директор метеорологической обсерватории А.В. Вознесенский, знакомый мне по Петербургу. В отделе работали также Д.А. Клеменц, в качестве правителя дел, редактор местной газеты И.И. Попов и окончивший университет В.Б. Шостакович. Устраивались собрания секций физической географии, этнографии и статистики с докладами о результатах исследований в Забайкалье, изучения быта и фольклора бурят, быта сельского населения, по данным статистики и др. Одну зиму мы с А.П. Герасимовым прочитали посменно серию лекций по физической геологии в зале музея, впервые применив для их иллюстраций раскрашенные нами самими диапозитивы; выручка с этих лекций была назначена на покупку волшебного фонаря для музея.

Во вторую половину этого периода Д.А. Клеменц уехал в Якутск для организации большой экспедиции по изучению быта якутов на средства, пожертвованные отделу золотопромышленником Сибиряковым. Большую часть сотрудников этой экспедиции генерал–губернатор по ходатайству отдела разрешил составить из политических ссыльных, живших в Якутске и в наслегах области и хорошо познакомившихся с жизнью и нуждами населения. Это обеспечивало получение объективных сведений независимо от влияния местной власти и, с другой стороны, давало ссыльным интересную paботу и заработок. Отъезд Д.А. Клеменца повлек за собой избрание меня правителем дел отдела и редактирование мною его «Известий» в течение двух лет.

Новый директор обсерватории А.В. Вознесенский организовал временную станцию на Байкале на половине зимнего пути из Лиственничного в Мысовую для изучения всех метеорологических элементов, а также толщины ледяного покрова, его трещин, движений и температуры. Об этих особенностях льда не было еще систематических наблюдений. В одну из зим А.В. Вознесенский с женой и я со своей женой совершили поездку на Байкал к этой временной станции, и я имел возможность видеть ледяной покров озера, широкие трещины в нем, торосы вдоль них и у берегов. Зимние ветры сдували выпадавший снег большею частью к берегам с поверхности льда, которая на больших площадях средней части озера была совершенно чистая и гладкая и отражала солнечные лучи, как огромное зеркало. В одной из трещин, уже затянутой молодым льдом, мы видели голову лошади провалившейся в воду и замерзшей в ней в виду того, что ямщик не смог сам вытащить ее на гладкий лед. Простор ледяного покрова и горная рама озера с ее вершинами, ущельями, ковром тайги, усыпанная снегом, произвели незабываемое впечатление.

Будучи начальником Забайкальской горной партии, я продолжал занимать должность геолога Иркутского горного управления; хотя вознаграждения за это я не получал, но оставался в кругу горных инженеров Иркутска. Начальник управления во время моей экспедиции в Центральную Азию сменился, и место Л.А. Карпинского занял Н.С. Боголюбский, а в качестве помощника его приехал И.А. Огильви. Приходилось поддерживать отношения с этим кругом, хотя научные интересы связывали меня гораздо больше с другим, образовавшимся вокруг Отдела и метеорологической обсерватории. У директора последней собирались почти каждое воскресенье некоторые деятели Отдела, я с женой и мой сотрудник А.П. Герасимов.

Так как после летних работ 1898 г. Забайкальская партия намеревалась вернуться в С.–Петербург для обработки собранных материалов и составления полного отчета, моя жена не осталась на последнее лето в Иркутске, а уехала к своим родным в Петербург. Рельсовый путь по Сибирской железной дороге был уже готов до с. Черемхова, где можно было сесть в поезд. Моя семья уехала на пароходе, курсировавшем по Ангаре до с. Бархатова, где можно было достать лошадей, чтобы проехать до ближайшей станции, от которой начиналось временное движение поездов.

В конце сентября, закончив работы в Селенгинской Даурии, я также кончил отправку наших коллекций и ликвидировал квартиру партии в Иркутске. Рельсовый путь был уже уложен до станции на левом берегу р. Ангары, ниже устья р. Иркута, где я сел в вагон временного состава, доставивший меня в Красноярск, откуда начиналось регулярное движение. На этом пути интересно было спокойно наблюдать из окна вагона местность, знакомую по двум поездкам в тарантасе в 1888 и 1895 гг., видеть характерные формы столовых гор к западу от р. Оки, обусловленные покровами вулканической лавы – сибирского траппа, изливавшейся в конце палеозоя из больших трещин; далее мост через Енисей, еще более крупный через р. Обь, степи и колки Барабы и всей Западной Сибири, которая была еще незнакома мне, так как при плавании на пароходе по Оби с него видны только откосы берегов и редколесье на них.

В Петербурге жена уже успела найти и обставить квартиру на Петербургской стороне, недалеко от улицы, на которой Геологический комитет отвел квартиру для работы Забайкальской партии. Я с обоими сотрудниками начал обработку материалов, но в ноябре мне пришлось оторваться на месяц для поездки за границу, в Цюрих (в Швейцарии), где умер мой старший брат. По пути туда я заехал в Вену, по приглашению академика Эд. Зюсса, с которым уже переписывался раньше. Он составлял в это время первую половину III т. своего труда «Лик земли», значительная часть которого была посвящена Азии. Создавая сводку всех данных о составе и тектонике горных стран Азии, Зюсс, естественно, особенно нуждался в результатах новейших исследований и очень хотел получить от меня лично в беседах результаты моих наблюдений в Центральной Азии и Сибири. Я провел три дня в Вене в разговорах с Зюссом, обсуждая строение Внутренней Азии.

По возвращении в Петербург зиму и весну 1899 г. я провел за обработкой привезенных материалов, но занимался главным образом подготовкой к печати дневников из своего путешествия по Центральной Азии, отодвигая забайкальские на вторую очередь, так как предварительные отчеты партии по годам были уже напечатаны и давали представление о выполненной работе. Мы составили общий краткий отчет по всему Забайкалью, изученному за 4 года, кроме отчета за последний год, и представили все это в Геологический комитет.

На лето 1899 г. я получил от горного ведомства командировку в Германию, Австрию и Швейцарию для ознакомления с геологическим строением этих стран в природе и в музеях, жил с семьей в разных местах, делал экскурсии в Альпах Швейцарии, в вулканической области по Рейну, осмотрел геологические музеи в Берлине, Вене и Будапеште; в последнем познакомился с геологом Лочи, изучавшим Китай за 7 лет до меня. В Берлине посетил геолога Рихтгофена, известного исследователя Китая, присутствовал на Международном географическом конгрессе, на котором сделал маленький доклад об исследованиях Забайкалья. В Вене я снова провел несколько дней в беседе с Зюссом о строении Азии.

Осень, зима и весна 1899–1900 гг. были опять посвящены обработке центральноазиатских и забайкальских материалов, а летом я получил командировку в Париж для участия в Международном геологическом конгрессе и посещения Всемирной выставки. После конгресса я участвовал в экскурсии в Овернь, где познакомился с областью развития молодых вулканических пород и видел прекрасные остатки третичных и четвертичных вулканов.

Полные отчеты Забайкальской партии появились не так скоро по окончании полевых работ. Обработанные дневники наблюдений были напечатаны – мои в 1905 г., А.П. Герасимова – в 1910 г. и А.Э. Гедройца – в 1909 г. Последний, а также мой, сопровождались обзором всей старой литературы. Мой полный отчет, составивший солидный том, вышел в 1914 г., в его состав вошли описания изверженных горных пород Селенгинской Даурии, сделанные студентами Томского технологического института в качестве дипломных работ. Это были первые петрографические характеристики главных типов массивных пород этой страны. 

Источник

1. Обручев В.А. Мои путешествия по Сибири. — М.–Л., Издат–во АН СССР,  1948.