Ротенфельд Борис Соломонович (25 февраля 1938 – 5 марта 2007, Иркутск), прозаик. Член Союза российских писателей. Автор книг «Польская кукла», «Эти встречи с оттенком печали», «Трое в королевстве заводных человечков» и др.
...по всему тракту не слышно, чтоб у проезжего что-нибудь украли. Нравы здесь в этом отношении чудесные, традиции добрые...
А. П. Чехов. Из Сибири
Из всех сибирских городов самый лучший Иркутск. Томск гроша ломаного не стоит, а все уездные не лучше той Крепкой, в которой ты имел неосторожность родиться. Обиднее всего, что в уездных городишках есть нечего, а это в дороге уж как чувствуется!
А. П. Чехов. Из письма брату Александру
Иркутск – превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы. Нет уродливых заборов, нелепых вывесок и пустырей с надписями о том, что нельзя останавливаться. В Иркутске рессорные пролетки. Он лучше Екатеринбурга и Томска. Совсем Европа.
Вчера ночью совершил с офицерами экскурсию по городу. Слышал, как кто-то шесть раз протяжно крикнул «караул». Должно быть, душили кого-нибудь. Поехали искать, но никого не нашли.
А. П. Чехов. Из письма сестре Марии
Чеховские впечатления, хотя и мимолетные, как у всякого путешественника, рисуют Иркутск конца XIX — начала XX веков .городом особенным, интересным и привлекательным. При ближайшем же рассмотрении он оказывался еще более разноликим, колоритным и неожиданным. «Все флаги к нам» – это и про него сказано. Здесь можно было встретить прибывших явно или инкогнито российского великого князя и индийского раджу, богемского графа и сербского королевича, испанского гранда и китайского мандарина; не в новинку были немецкий академик и итальянский комедиант, французская балерина и бельгийский велосипедист, знаменитый российский поэт и не менее знаменитый российский тенор, безвестные украинские лирники и бурят – рисовальщик-самоучка, предлагавший по дворам свои услуги. Здесь были польская, греческая, грузинская, еврейская, армянская общины, итальянский, японский и другие консулы; не случайными, а вполне естественными выглядели и парижские туалеты, и сибирские валенки, нежная поэзия соседствовала с суровой прозой; вечерами могли одарить оперой или балом и огреть по шее, отняв кошелек.
Во всем этом ничего удивительного не было. Иркутск был сибирским (точнее – европейско-азиатским) перекрестком, через который все протекало, оставляя свой след – посольства и экспедиции, войска и торговые караваны, путешественники и комиссии, кандальники и сановники. Никто – ни пеший, ни конный, ни вагонный – не мог минуть город; через него шел единственный путь на восток, трактовый и железнодорожный. Так что удивляться ничему не приходилось – в том числе и разностилью самого города. Нарядные магазины на Пестеревской (ныне Урицкого), европейские гостиницы на Большой (ныне Карла Маркса), респектабельные банки, блестящие театры и общественные собрания и. публичные дома на Подгорной (название не изменилось), безуспешно выселяемые городской думой с глаз долой, подальше, масса питейных заведений (тут не выселишь, тут, напротив, поощрять надо – акциз в казну) и разливанная грязь, временами (весна – осень) неодолимая, в самом центре города. Через безбрежные лужи, деловито сообщает хроникер, «мужики за 3 копейки перетаскивали дамочек и детей на спине». Но в другом месте он (между прочим, человек серьезный – городской библиотекарь Нит Романов) не сдерживается и потешается вовсю – потому как не потешиться невозможно, картина того достойна. «30 июля ночью был большой дождь, а утром на Пестеревской улице открылась навигация. В 8 часов утра при значительном стечении публики на юго-западном берегу Пестеревского моря против магазина Авдановича происходил спуск только что отстроенного судна (маленький плотик, сколоченный из дощечек товарных ящиков, с водруженной на нем мачтой и флагом). В качестве пассажира на судне сидела привязанная за хвост к мачте крыса. Владелец судна – местный торговец из лавки Кармацких. За порядком наблюдал городовой, бляха № 59».
Народ, как видно, в Иркутске был веселый.
Что касается питейных заведений («ренсковых погребов, трактиров, портерных лавок»), то их в городе было более двухсот – на пятьдесят тысяч населения. Однако не надо думать, что город только пил и веселился. Он более всего учился и работал. На те же пятьдесят тысяч населения приходилось 58 разных школ, в которых училось 5 тысяч мальчиков и девочек – каждый десятый житель. Училось бы и больше, охота была, да мест не хватало, «многим, – свидетельствует тот же хроникер, – отказывали».
«Как Англия создала Лондон и Франция – Париж, – писал известный публицист Николай Шелгунов, – так Сибирь создала Иркутск. Она гордится им, и не видеть Иркутска значит не видеть Сибири».
В Иркутске была резиденция генерал-губернатора (чья власть некогда простиралась до самой Русской Америки), Иркутск был столицей Восточной Сибири и одним из главных центров империи на востоке страны. Не случайно сюда прибывали видные царские министры (в том числе выдающийся реформатор Сергей Юльевич Витте), не случайно все, что происходило в державе, непосредственно задевало, а то и целиком захватывало город. С этого, обозначенного пунктиром, кратко, но весьма существенного для жизни не только материальной, но и духовной, культурной периода, мы, собственно, и начнем обозрение первых десятилетий XX века – до переломного и трагического 1917-го.
Классическое определение «архитектура – это музыка в камне» вполне применимо к Иркутску, хотя каменным был в основном центр, да и то не весь. Город оставался (и теперь отчасти остается) по преимуществу деревянным. Дерево (брали сосну, лиственницу, иногда кедр) – прекрасный, живой, податливый, теплый материал, из него можно и крестьянскую избу поставить, и царский дворец возвести и изукрасить; все бы хорошо – да горит. Полчаса-час – и одни головешки и от избы, и от дворца. Пожары были сущим бедствием Иркутска: каждый год – десятки, убытки – сотни тысяч рублей. Строили тогда из сухого, выдержанного дерева, а не из сырого, как нынче, и горело оно лихо, особенно по ветру; огонь перебрасывался от дома к дому – целые кварталы выгорали. В страшный пожар 1879 года, как свидетельствуют «Иркутские губернские ведомости», выгорело 75 кварталов; 105 каменных, 3038 деревянных построек, торговые и казенные – все подчистую; город долго не мог оправиться от этого бедствия.
Спасаясь, возводили брандмауэры – высокие каменные стены между домами (некоторые видны и нынче) – чтобы огонь не перелетал на соседние усадьбы; в центре все более появлялось каменных зданий. Причиной, конечно, были не одни пожары, главное – город богател. «Иркутск был торгово-финансовой столицей Сибири, – пишет историк архитектуры. – По количеству населения и облику центра Иркутск не уступал многим городам Европейской России.»
Городской театр, в который мы ходим и поныне, здание Русско-Азиатского банка (угол нынешних Маркса и Ленина, теперь поликлиника), здание Восточно-Сибирского отдела Русского Географического общества (ныне – краеведческий музей), Базановский воспитательный дом (угол нынешних Ленина и Свердлова, глазная клиника мединститута), губернская мужская гимназия (теперь – художественный музей), общественное собрание (потом театр музкомедии), дом углепромышленника Кузнеца (так до сих пор и называют «дом Кузнеца», не ведая, правда, что это был за «кузнец»), Казанский собор и польский костел на Тихвинской площади (ныне – площадь Кирова) – все это действительно «музыка в камне»; ничего более интересного и значительного в последующие сто лет, пожалуй, и не появилось. В стилях была, так сказать, демократия, точнее – смешение: как и вообще в сибирской жизни, все мирно уживалось и создавало некий особый, иркутский колорит, чувствуемый и поныне. Тут и восточные, и западные мотивы, и русский стиль, и даже мавритано-романский (Базановский дом и здание ВСОРГО), но более всего, по словам специалиста, «модерн, нашедший широкое распространение во всей мировой и русской архитектуре того времени».
Не случайно Чехов обронил: «Совсем Европа». Правда, чем дальше к окраинам, тем «Европы» становилось все меньше и меньше, пока не сходила на нет. «В Глазково, – сообщает хроника под 1916 годом, – .764 дома и 460 флигелей, из них 24 каменных, 1172 деревянных, 15 полукамен- ных, 3 глинобитных, 5 землянок.»
На таких полюсах жил город (впрочем, как и другие сибирские города). Заезжие путешественники и гости отмечали, конечно, более всего один, хотя от них особо ничего не скрывали (и министры, и великие князья, и сам наследник-цесаревич навещали и тюремный замок, и больничные бараки, и бараки для переселенцев, и богадельни). Но всякое большое дело, как гору – и в этом есть некая справедливость, – венчает вершина, по ней судят. Так что по вершинам и последуем. Не забывая, однако, и подножье.
Мы говорили о пожарах; не раз горел и городской театр – был деревянный. В конце концов генерал-губернатор – это был Горемыкин Александр Дмитриевич, несмотря на фамилию, много доброго сделавший для Иркутска и всей Восточно-Сибирской губернии, – собрал купцов и промышленников и предложил построить каменный театр (в летописи запись: «на деньги, собранные Горемыкиным, построен городской театр»; из казны не взяли ни копейки). На проект объявили конкурс; выиграл известный архитектор, петербургский академик Шретер. 30 августа 1897 года театр, освященный «святой водой» («Молебствие было в большом фойе причтом Харлампиевской церкви»), торжественно открыли. Он стоит уже второе столетие, мы любуемся и ходим в него и по сей день.
Назавтра после открытия, 31 августа, давали уже первый спектакль – «Ревизор» Гоголя, вторым был «Лес» Островского, затем нам неведомые – «Родина» Зудермана, «Господа Арказановы». Труппа обычно была смешанная; играли и отдельные антрепризы – оперная и драматическая. Играли много. Вот, к примеру, 20 февраля 1900 года в городском театре закрылся очередной сезон; как правило, сезон длился шесть месяцев (с августа-сентября по февраль-март). В этот за 174 дня показали 179 спектаклей – 122 драматических, 56 оперных и один сборный. Оперы классические, нам известные – «Демон», «Аида», «Русалка», «Пиковая дама», «Фауст», «Риголетто» и т. д. У театра и горожан были свои пристрастия: если «Демона» слушали восемь раз, то «Африканку» всего два. Драмы были современные, нам неизвестные – «Новый мир», «Джентельмен» (тогда было именно такое написание), «Потонувший колокол», «Золотая рыбка», «Нена Саиб».
Труппы, даже общие, оперно-драматические, были невелики (20—25 актеров с режиссерами и художником-декоратором); работали, говоря по-нынешнему, на износ. В описанный выше сезон представили 18 опер и 37 драматических пьес. Так было почти в каждый сезон – даже во время войн и революций. Лишь кое-что менялось в тактике театра и настроении зрителей – в зависимости от текущего момента. Если обычный сезон могли начать бытовой драмой «Каширская старина» и комедией «Джентельмен», то в русско-японскую войну начали патриотической оперой «Жизнь за царя». Случались – опять же в зависимости от момента – и инциденты. В революцию 1905 года, например, во время представления оперы «Черевички», никак не возбуждавшей публику, пролетариат с галерки поднял шум и затребовал играть «Марсельезу». Еще веселее было, когда на представлении опять же нейтральной пьесы «В старом Гейдельберге» кто-то крикнул: «Смерть всем!» Наэлектризованная революцией публика ударилась в панику.
Все это бесстрастно (а иногда и страстно, дальше увидим) фиксировал все тот же городской библиотекарь Нит Романов. Согласно его летописи, городской театр не был единственным. Спектакли давали в Интендантском саду («новый театр на 500 человек зрителей»), театре Гилл ера, в общественном собрании. Диапазон был великий – от итальянской оперы под управлением братьев Г онсалес до любительских постановок; ставили и дети – ученики гимназий и духовных училищ. Театр, судя по всему, был искусством массовым.
А вот недавно изобретенное кино – пока нет, по слабости прежде всего технической: «картины выходили неясно». Но и тут дело стремительно двигалось: к 1905 году на Большой было уже пять «электроиллюзионов», а знаменитый Дон Отелло снимал на «кинематографическую ленту» маневры пожарных частей. Съемка не была случайной – присутствовал губернатор. Все как всегда – где губернатор, там и репортеры.
Не забудем о цирке, который любили все – и малые, и старые, и бедные, и богатые. Цирк, как и театр, неоднократно горел и так же неоднократно возрождался, как Феникс из пепла. В цирк влекли звери, клоуны, но более всего – «международные чемпионаты французской борьбы». В один из таких «международных» чемпионатов (1908 год) призерами были гг. Мартынов, Арендский и Аксенов. Между прочим, в 1912 году был даже «дамский чемпионат французской борьбы». Нынче такие экзотические соревнования подаются как новинка; оказывается, уже было – почти сто лет назад.
Надо вообще заметить, что тогдашние иркутяне, как и древние римляне, были большими охотниками до всяких зрелищ. В театральный сезон 1906—1907 года (замечу – революция) было дано 208 оперных представлений. А в суровый 1916-й (война), как свидетельствует Романов, «за полгода иркутяне сделали 584 345 посещений различных зрелищ, истратив на них 365 923 рубля (на долю иллюзионов и скейтингов – 395 515 посещений на сумму 155 975 рублей)». Наверное, стоит пояснить, что такое скей- тинг (или скейтинг-ринк): это площадка со специальным твердым покрытием для фигурного катания и хоккея на роликовых коньках.
Но следуем дальше.
Много лет назад в редком фонде университетской библиотеки я листал амбарную книгу, куда Романов заносил свои заметки и воспоминания. «Иркутск, – записывал он, – не в пример другим провинциальным городам счастлив в смысле книгообогащения, он имеет особые благоприятные условия для этого». Одним из таких условий было наличие. барахолки, на которую «особенно после соединения города (1898) рельсовым путем с Европейской Россией» выбрасывалась «масса книг. от первопечатных и рукописных свитков (1630) вплоть до изданий «Просвещения», Брокгауза, Маркса, «Скорпиона», «Орфея», «Логоса». «Иркутская барахолка, – заключает Романов, – представляла собою с 80-х годов культурное гнездо. Культурными оазисами города, кроме некоторых купеческих домов, имевших собрания книг и выписывавших газеты и журналы, можно считать городские библиотеки и библиотеки учебных заведений».
Основными поставщиками книг были купцы, привозившие их с ярмарок, и букинисты, «незаметные культурные проводники книги в массу». О купцах, букинистах иркутской барахолки можно сложить поэму; пока лишь, вслед за Романовым, почтительно, как и он, перечислю главных иркутских букинистов того времени: «Лужин Дмитрий Иванович, лавка на Арсенальской улице, Равский Станислав Петрович, Бондаренко Кирилл Иванович, Селезнев Петр Васильевич, Никитин Иннокентий Елисеевич, Хлебный базар, Горшунов Иван Антонович, Хлебный базар, Бондаренко Александр Кириллович, Хлебный базар, Куторгин Василий Егорович, Ман- дрыченко, Грачев Георгий Иванович, Игнатьев.» «История культурного развития Иркутска, – записывает Романов, – не должна забывать этих скромных слуг печатного слова. Миллионы книг прошли через их руки.»
Сухое перечисление, как я уже заметил, и само по себе может быть интересно; в нем воздух времени, его знаки; но, прибегая к перечислению лиц, я еще каждый раз надеюсь, что кто-то из нынешних иркутян найдет свою фамилию (или фамилию знакомых) и двинется на поиски; мы ведь плохо знаем свою родословную. Между тем ничто в мире не теряется, не пропадает. Передвигаясь, к примеру, по романовской летописи, я то и дело находил там фамилию Патушинских, благородных присяжных поверенных, врачей и общественных деятелей; и тут же вспоминал, что еще не так давно водил дочь к Ольге Васильевне Патушинской, тоже человеку благородному и прекрасному, отзывчивому врачу.
Но это к слову, надеюсь, читатель простит мне нечаянный лирический всплеск, нарушивший строгое документальное повествование. Продолжим о книгах и книжной торговле. Начавшись со случайных эпизодов, барахолки и лавок букинистов, она постепенно набирала обороты, появились специальные книжные магазины. Сначала магазин Жигаревой на Амурской (нынешняя Ленина), это было в самом конце 1874 года, затем магазин Захарова на Пестеревской, магазин учебных пособий Воронина («имелись в продаже книги»), магазин Гавриловича, магазин Российского библейского общества (на Большой), магазин Кадес и, наконец, магазин Макушина и Посохина, его книжник Романов считал «главным магазином. который со дня открытия и до настоящего времени ведет свою культурную работу». Как и другие специальные книжные магазины, он располагался в центре, на Большой (где теперь магазин «Цветы»), и имел «все вновь входящие книги», магазин Макушина и Посохина держался и после октябрьского переворота, но в конце концов в 1920 году «перешел Сибкрайиздату».
Теперь о библиотеках и читальнях. Их было множество – от городской (как бы теперь сказали – центральной) до библиотеки-читальни церковного братства, библиотеки учительского общества, библиотеки общества взаимного вспоможения приказчиков и даже подвижной библиотеки Забайкальской железной дороги. И у каждой находилось немало читателей. Как сообщает Романов, только в одной (видимо, городской) библиотеке в 1907 году «пользовались книгами 11 089 человек». Это при населении всего в девяносто тысяч! Можно предположить – и вряд ли это будет преувеличением, – что в библиотеки обращался каждый шестой-седьмой иркутянин. При таком раскладе нынче в городе должно быть около ста тысяч читателей.
Широко были распространены и пользовались большой популярностью народные чтения. Вот опять романовская цифирь. В 1914 году общество народных чтений, имея 7 аудиторий, провело 146 чтений «при общем количестве посетителей в 12 360 (3575 мужчин, 3596 женщин, 5089 детей)». А на окраине, в поселке Иннокентьевском (ныне – второй Иркутск), «за год было устроено 32 чтения, которые посетило 9202 человека». Получается, на каждое из таких чтений собиралось человек по 300. Нынче подобных собраний я не видел и о них не слышал.
Книги для читален, общественных и частных библиотек привозили, как было уже замечено, из Европейской России; но выпускали в небольшом числе и на месте – типографскому делу в Иркутске было более ста лет. Так, в 1911 году вышла «Иркутская летопись» Пежемского и Кротова, дополненная Серебренниковым, а в 1914-м – «Иркутская летопись 1857—1880 гг.» Н. Романова; выходили также – и не раз – даже литературные опыты учеников разных гимназий. С типографиями, как и теперь, были связаны газеты и журналы. Они появлялись, как бабочки по весне, с переменой погоды исчезали, вновь появлялись; особенно много – в дни революционного подъема и неразберихи, когда слабела власть и цензура. В 1906 – начале 1907 годов выходили: «Молодая Сибирь», «Восточный край», «Сибирская речь», «Сибирская заря», «Торгово-промышленный листок», «Сибиряк» (орган Русского собрания), «Листок Иркутского отделения партии мирного обновления», «Сибирь», «Сибирские театральные известия», журнал «Балагур», затем «ежедневная газета «Словцо», «Сибирский альманах» («еженедельный иллюстрированный с картинками в красках журнал») и даже (это уже 1912 год) экзотическая газета «Запорожец с востока», «изданная губернским механизмом Левицким». Опомнившись, вновь войдя в силу и разбираясь в этом половодье, власти принялись быстренько прикрывать наиболее неугодные, мешающие общественному спокойствию: «На № 111 закрыто распоряжением генерал-губернатора «Сибирское обозрение», на 17-м номере «прекращена администрацией «Восточная Сибирь», на 57-м номере закрыта «Сибирская газета».
Не могу не заметить некоего сходства с нынешней нашей ситуацией – конца XX – начала XXI веков. Цензура исчезла, власть ослабла – газеты расцвели; власть крепнет – они отцветают, некоторые сами собой, как при естественном отборе, некоторые – не очень естественно, не без помощи администрации. В общем, история движется кругами, точнее – по спирали, забираясь все выше и выше, но при этом повторяясь – лишь в иных декорациях.
И еще к этому – опять же повторяющийся, вечный мотив хорошо забытого старого: тогда уже выходили и «Иркутская газета-копейка», и «Газета бесплатных объявлений», и справочник «Иркутск в кармане», гастролировал музей восковых фигур и т. д., и т. п.
Переходим к музыкальному моменту.
Про оперу уже сказано, отчасти – и про гастроли. Кроме великого Собинова, в Иркутске пели артисты императорских театров Александр Давыдов и Рудольф Бернарди, Ленчевская из варшавской оперы, а также «русский народный певец А. П. Карагеоргиевский с капеллой», «пианистка- композиторша Агда Стенрос Макриди» и виолончелист Адриан Вербов. Отмечено также появление оркестра Забайкальского казачьего войска под управлением Зубковского «за плату 1150 рублей в месяц» (корова стоила 30 рублей) и двух лирников-странников, «поющих на улицах печальные песни полудуховного содержания». Для детей были открыты несколько частных музыкальных школ. Вся эта жизнь не прекращалась и в разгар мировой войны – «в городском театре «вечер пластики» исполнительницы пластических танцев г-жи Тины Ар», там же – вечер «балерины императорских театров О. О. Преображенской и тенора А. Д. Александровича».
А «Сибирский вальс» и «На Ангаре» – композиции местного автора И. А. Бородина, тоже служившего когда-то в императорском театре. Ноты этих композиций поступили в продажу 10 июня 1908 года, что занесено в романовскую летопись; видимо, событие нерядовое. Рядовыми были музыкальные вечера – в общественных собраниях, в гимназиях и училищах, в частных домах и салонах. Музыка звучала в дни массовых гуляний в садах и парках – там гремели военные оркестры и оркестр пожарной части. В нерадостные же, смутные дни вальсы утихали, подъем духа должны были обеспечить торжественные революционные или патриотические марши.
Отправляемся теперь к художникам и в музеи.
Оргсобрание Иркутского общества художников прошло 15 февраля 1915 года. Но художественные выставки открывали в немалом числе и до этого: за 16 обозреваемых лет – около тридцати. В основном местных авторов (Богословского, Шешунова, Верхотурова, Кузнецова, Шабалина, лейтенанта Белкина и других профессионалов и любителей, в том числе и учеников мужской гимназии); но были и питерцы, и москвичи, и томичи (особенно полюбившийся иркутянам Вучичевич), и даже французы. Выставки проходили не только в музеях и галерее Сукачева, но в общественных собраниях, гимназиях и училищах и даже в музыкальных классах и имели немалый успех. Одну посетило 1000 человек (всего за неделю), другую – 2000, третью (в галерее Сукачева) – аж 3346; «чистой прибыли 300 рублей, 510 рублей, 727 рублей 18 копеек» (считали тогда точно – действительно до копейки). Благополучными, однако, художники, как и нынче, не были – «тяжкие обстоятельства губили талант». Романов рассказывает про художника-самоучку Васильева, «крестьянина усть-бал ейского селения», который в молодости был на выучке у декоратора театра Доброва и имел прирожденные способности к пейзажу; однако скончался от чахотки, болезни бедняков, на следующий день после открытия на Тихвинской площади своей, видимо, первой и единственной выставки. Рисованию, как и нынче, учили в гимназиях и училищах, но не в пример нынешнему серьезно и основательно. Учили и в частных школах – взрослых и детей. Причем в технике разнообразной – не только акварелью и масляными красками, но и углем, карандашом, пером, и еще живописи по стеклу, атласу и фарфору. Плата в этой «рисовальной школе» была умеренная – всего три рубля в месяц.
Влекли иркутян и музеи. Вот цифирь: в зиму 1906—1907 года «было 20 088 посещений (10 964 мужчин, 3959 женщин, 5102 мальчика, 2760 девочек)». Такому увлечению (и такой скрупулезной статистике) сейчас можно только позавидовать. А ведь по сравнению с началом XX века город вырос с семь с лишним раз и сидит на точнейших компьютерах.
Впрочем, чтобы картина не была однобокой, заметим, что и тогда Иркутск жил разной жизнью, не только красивой и высоко духовной. С одной стороны – оперы, выставки и балеты, с другой – портерные лавки и дома под красными фонарями, жульничество, разбои, грабежи, нередко и среди бела дня. «Оперирует шайка», сообщает Романов, которая снимает у извозчиков колеса с резиновыми шинами (тогдашним дефицитом) и «.предлагает их выкупить». И в другом месте, под 1915 годом: «Январь. В бакалейных лавочках прибегают к выделке из денатурированного спирта особой «сибирской» водки под названием «гымырка».
Что-то слышится родное, нынешнее.
И все же, все же. Даже в самые тяжелые для Иркутска годы тяга к свету, культуре, познанию мира не иссякала, не была подавлена обстоятельствами. 1915 год, война, плохо с хлебом – а слушают лекции «В поисках философского камня», «Синяя птица в наши дни», «От мечты к действительности в русской литературе», «Современное воздухоплавание на фоне общественной жизни народов», «К вопросу о человеке палеолитической эпохи в Иркутской губернии». Федор Сологуб в общественном собрании читал лекцию «Россия в мечтах и надеждах», а Константин Бальмонт вначале в том же собрании давал вечер поэзии, а затем в последующие вечера развивал щемящие темы «Любовь и смерть в мировой поэзии» и «Лики женщин в поэзии и жизни». Думаю, зал был полон. Что же касается других, не возвышенно-сентиментальных, а сугубо прозаических вещей, то меня, к примеру, тронуло (и запомнилось) одно происшествие, описанное Романовым. Описанное в его обычном, как и полагается в хронике, бесстрастно-протокольном духе, хотя это целая драма. О том, как извозчик Абдул-Беги-Кербалай-Мехти-Оглы поднял «мешок с золотом на 20 000 рублей», оброненный у почтово-телеграфной конторы растяпой- артельщиком из Сибирского торгового банка, и «возвратил по принадлежности». Однако неблагодарный (вот уже действительно!) банк «ему ничего за этот поступок не дал, а когда он начал искать судом, то и суд присудил 8000 рублей, а палата отменила». Представляю, как после этого пошатнулось мировоззрение в глазах честного извозчика.
Тут самое время переходить к подвижникам и меценатам.
Все иркутские церкви – а их было тогда в разных концах города тридцать шесть – были построены купцами и промышленниками (сразу замечу – по мере сил участвовали своими малыми средствами и чиновники- дворяне, и мещане, и даже крестьяне). На их деньги, как уже было рассказано, построили каменный театр, а до этого и деревянный – на средства, «пожертвованные коммерции советниками Базановым, Немчиновым и почетным гражданином Сибиряковым». На пожертвования купцов были построены многие школы и училища, библиотеки и читальни, больницы и богадельни, приюты и сиропитательные дома, издавались книги, выписывались газеты и т. д., и т. п. Отзвуки этих благодеяний слышатся до сих пор – Кузнецовская больница, Медведниковская больница, Трапезниковское училище, Пономаревская школа, дом Файнберга.
Ничего в том удивительного нет – в Иркутске было по «презаписа- нию» три с половиной тысячи купцов (это на 74 тысячи населения) – больше, чем дворян и чиновников (а также военных и казаков, вместе взятых). Это были разные люди – суровые старообрядцы, надменные коммерции советники и городские головы, богобоязненные и тихие, чурающиеся общества, тусовки, как бы теперь сказали, и громогласные, кипящие, всегда на виду, в первых рядах. Случались и лиходеи, живоглоты, и просто разбойники – тому тоже есть свидетельства – но более всего почтенные, неспешные и рассудительные, образованные, нередко обучавшиеся и в Европе. «.Воля железная, и ума палата, и сердце могучее и широкое, и опытность драгоценная, и знание дела и края громадное», – восхищался нашими купцами знаменитый анархист Михаил Бакунин.
Были они, благодаря всему перечисленному, не просто богатыми, а богатейшими: Второв, например, получил в 1906 году прибыли 1 278 052 рубля (больше, чем доход всего тогдашнего Иркутска, собранный управой на нужды города); после смерти он оставил состояние в 18 миллионов, а Немчинов – в 17. Для понимания масштаба: пуд пшеничной муки в 1914 году стоил 1—2 рубля, мяса – 2 рубля 50 копеек – 5 рублей 60 копеек, дойная корова – от 30 до 60 рублей, а «стоимость постройки плотниками четырехстенной избы – 100 рублей»; для сравнения в другом, не житейском порядке вещей, еще одна цифра, и именно стоимость упомянутого городского театра (каменного): он обошелся в 293 тысячи рублей.
Хаминовы, Базановы, Сибиряковы, Трапезниковы, Медведниковы, Солдатовы, Бутины, Второвы, Белоголовые, Сукачевы, Громовы, Пономарев, Плетюхин, Кравец, Кузнецов, Портновы, Немчиновы (всех не перечислить) – это были обычно крепкие, расчетливые купцы и промышленники, не моты, просто так капиталами не разбрасывались, но в летописи рядом с их фамилиями то и дело мелькает «пожертвовал», «поднес», «передал» – ценные бумаги, дом, коллекцию, библиотеку, картины, редкие иконы, старинные свитки и т. д. Были подношения необыкновенные, замечательные – рыбопромышленник Шипунов пожертвовал музею. живую воду, «случайно пойманную в Байкале неводом» и привезенную «из Верхне-Ангарска»; «временно помещена в саду Родионова.»
Каковы были мотивы этого забавного и других, более серьезных и значительных подношений? Конечно, в первую очередь, говорили о благе Отечества, граждан и родного края – все правда, купцы (лучшие) мыслили государственно, справедливо полагая, что благо Отечества – это и их благо. Правдой было и другое – вполне естественное стремление обозначить себя и поднять в глазах общества, властей духовных и светских, которые очень ценили меценатство, жалуя за это звания почетных граждан и коммерции советников, а также медали и ордена. Не последним, наверное, было еще и вполне естественное желание оставить о себе память – она и осталась.
Менее заметными (хотя тоже в истории остались) были безденежные подвижники, которые могли пожертвовать только свой труд. И жертвовали – священники занимались краеведением и писали исторические очерки, преподаватели гимназий читали просветительские лекции, устраивали художественные выставки и ставили любительские спектакли, врачи и присяжные поверенные писали газетные фельетоны и юридические статьи, инженеры и естествоиспытатели собирали сказки и былины, археологические и этнографические коллекции, даримые музею.
Энциклопедии городов | Энциклопедии районов | Эти дни в истории | Все карты | Всё видео | Авторы Иркипедии | Источники Иркипедии | Материалы по датам создания | Кто, где и когда родился | Кто, где, и когда умер (похоронен) | Жизнь и деятельность связана с этими местами | Кто и где учился | Представители профессий | Кто какими наградами, титулами и званиями обладает | Кто и где работал | Кто и чем руководил | Представители отдельных категорий людей
