Мой сталинский век // Марина В. «Иркутск. Бег времени»

Марина Валентина Ивановна (23 февраля 1914, с. Козловка Тамбовской губернии – 2002, Иркутск), прозаик. Член Союза российских писателей. Автор книг «Трудный год», «Павильон Раймонды», «Чернотроп» и др.

Мое поколение первым было мобилизовано на поддержку колхозного строя. Начиная с нас, семиклассников, все должны были отработать на уборке урожая. К школе по­

догнали две подводы, погрузили на одну девчонок, на другую – парнишек. И увезли в далекий от города Канска Абанский район.

Ни подушек, ни одеял с собой не брали. Ехали целый день. Парнишек увезли в другую деревню, а нас поселили у одинокой женщины. Спали на полу вповалку. Почему-то ни одной из нас не пришло в голову поинтере­соваться, откуда у этой маленькой и незаметной женщины столько поно­шенных, вытертых шубников и комковатых подушек, что можно уложить десяток пятнадцатилетних девчонок. Впрочем, что спрашивать с городских школьниц! Я и в двадцать лет, работая в газете, не догадывалась, откуда на железнодорожном материальном складе столько трухлявого женского бе­лья, выдававшегося паровозникам вместо обтирочных концов. Я-то не по­нимала, а паровозники, видимо, догадывались и очень не любили этот «обтирочный материал».

А были это остатки крестьянского быта, невостребованное имущество, оставленное увезенными на Игарку и в другие не столь отдаленные места пахарями земли сибирской. А иные и сегодня не верят, что была такая партийная установка – ликвидировать крестьянство.

Утром нас увезли в поле. Две жатки-лобогрейки уже работали. Поодаль несколько женщин вязали снопы. Нам велели крутить вязки. Немолодая женщина учила городских неумех. Но, как оказалось, она и сама этого не умела. Хозяйка нашей квартиры вечером объяснила, что женщина эта не простая. Она десятитысячница, работница Ленинградской трикотажной фа­брики. Хлипкий колхозный строй приходилось подпирать со всех сторон. Десять тысяч городских коммунистов были мобилизованы и отправлены председателями колхозов. Председательницы из нее не вышло. Оказалось, не каждая кухарка может управлять государством. Определили поварихой на полевой стан. Вот тут она была на месте! Похлебки ее до сих пор по­мню.

Вернувшись в город, мы узнали, что седьмой класс по новому поста­новлению правительства стал последним в средней школе. Кто хотел учиться дальше, должен был идти на рабфак, куда принимали только ра­ботающую молодежь. Рабфаки открылись при каждом высшем учебном за­ведении. В Канске не только высших учебных заведений, но и техникумов не было.

Старшие сестры, пока мы «укрепляли» колхоз, уже устроились в Ир­кутске. Мать ждала меня из колхоза, чтобы оторваться от Канска оконча­тельно.

***

В начале тридцатых годов извозчиков в Иркутске почти не осталось. Задавил огромный налог на лошадей. Ходил по единственному маршруту (вокзал – Маратовское предместье) автобус марки АМО величиной с се­годняшний «пазик». С нашим багажом попасть в него было несбыточной мечтой. Зато у вокзала было полно крепких дядечек с ручными тележка­ми. Они наперебой предлагали пассажирам увезти их багаж по любому ад­ресу. Скорее всего, это были те самые «обезлошадившие» извозчики.

Чем не рикша? Правда, садиться на этот «экипаж» никто не решался. Даже детей несли на руках. Но вещей на эту тележку можно было накла­дывать и накладывать, как на ишака.

Уборщицы требовались даже в годы нэпа. Мама устроилась уборщицей в общежитии при монгольских курсах. Монгольских юношей в Иркутске обучали русскому языку, а потом устраивали в разные институты. На ули­це Карла Либкнехта для них отвели два больших двухэтажных дома. Здесь же в полуподвальном этаже нашлась комната для уборщицы. Район был застроен деревянными домами с большими усадьбами. Дома перешли в собственность горсовета, а усадьбы пустовали. Но уже в разгар нэпа зем­лю эту присмотрели трудолюбивые китайцы. Их в это время в Иркутске было много.

Моя старшая сестра хотела стать врачом и пошла на рабфак медицин­ского института. А днем работала на швейной фабрике. Младшая попала в ремесленное училище при обувной фабрике. Только через год с большим трудом ей удалось перебраться на рабфак горного института.

По слабости зрения ни на одну фабрику меня не приняли, и я совер­шенно случайно забрела в Иркутское отделение РОСТА (Российского те­леграфного агентства), где требовался репортер. Работа мне понравилась. Иркутск в те годы кипел.

Примитивные обозные мастерские превратились в завод тяжелого ма­шиностроения. Он стал выпускать драги для промывки золотоносных пе­сков. Открылась слюдяная фабрика, поставлявшая слюдяные изоляторы для электроприборов. Широко раскинула крылья чаеразвесочная фабрика. А на развалинах знаменитого на всю Сибирь Иннокентьевского монасты­ря поселили целых три гиганта (по тем временам) – мыловаренный и ком­бикормовый заводы и совсем уж гигантский мясокомбинат.

Улица Большая (Карла Маркса) от набережной до улицы Амурской (Ле­нина) была вымощена деревянной торцовой брусчаткой. Проезд был закрыт. По вечерам иркутяне гуляли по этой мостовой. Вообще раньше сибиряки любили гулять. Надо было успеть надышаться за короткое сибирское лето. В маленькой Слюдянке гуляли по вокзальному перрону. В Канске, где прошло мое детство, был большой тенистый сад. Гуляли по аллеям. В садах играли духовые оркестры. В Иркутске я слышала часто классическую музыку.

Многие из примет того времени кажутся смешными. Пожилые ирку­тяне очень любили крепкий чай с молоком. Но Великий пост запрещал употребление молока. Этот запрет обходили легко. Пили чай с молоком, приготовленным из кедровых орехов. Вкусно, но дорого! А вот халва из ке­дровых орехов у нас, юных и вечно голодных, была просто райским дели­катесом. Но где он, это деликатес? Осетрина, стерлядь, белорыбица, нель­ма. Как вкусно ели предки наши! Тоже, наверное, думали, что добра это­го всем потомкам хватит.

Рабочих рук не хватало, но еще острее была нехватка руководителей. И в царской-то России инженеров и техников было немного, а тут столь­ко новых производств! И тогда пришел «выдвиженец». Это значило – че­ловек без образования, выдвинутый на руководящую должность за предан­ность партии. Были среди них люди умные и не очень. Были случаи, ког­да выдвигала их рабочая масса. Иногда удачно.

Так, много лет руководил колхозом «Власть Советов» совершенно не­грамотный Адам Макарыч Кузнецов. У него учились хозяйствовать специ­алисты с дипломами.

А были и такие «самородки», о которых грех умолчать. Иркутской об­ластью некоторое время руководил некто Качалин, человек настолько дре­мучий, что через год его сменили. Но память о себе он оставил!

Речи для выступлений ему готовил референт, но читать их он был не мастак. Незнакомые слова он просто переделывал на свой лад. На юбилей медицинского института он смутил зал заявлением, что советская наука идет вперед под руководством великого «кафетерия» науки Сталина! Пере­числение видных профессоров института – Сапожникова, Мочалина, Хо- доса – он закончил фразой: «.и другие ветеринары науки».

Чем неудачнее было выдвижение, тем больше важничал выдвиженец.

Один из таких – Василий Гаврилович Ш., вчерашний старатель, с гор­достью говорил:

— У меня на прииске семнадцать дипломированных инженеров!

Прииск был небольшой, никакой техники не было. И я спросила:

— А сколько инженеров держал бы здесь хозяин (частник)?

— Нисколько! – простодушно признался Василий Гаврилович. – Од­ного десятника хватило бы! (Десятник – старший рабочий).

***

Моя работа мне нравилась. Было интересно встречать отовсюду на­ехавших людей. Слушать о том, что они сделают в ближайшую пятилетку. Еще не ушибленный репрессиями тридцать седьмого года, народ жил от­крыто и беззаботно. Вспоминаются маевки тех лет. Не было коллектива, который на воскресенье не раздобывал бы грузовик со скамейками. Брали с собой бочонок пива, буфетчицу с пирожками, самовар и выезжали на це­лый день. Чай на природе, говорят, вкуснее, чем дома. Иркутяне любили выезжать на Казачьи луга, в падь Топку и вверх по Ушаковке. Сейчас все живописные места в окрестностях города изрезаны огородными участка­ми, именуемыми «дачами». «Жигули» поставить некуда, не то что грузовик с буфетчицей и самоваром.

Охотно ходили на праздничные демонстрации. Очень любили петь бо­дрые советские песни. Озорные песни тоже пели. Помните «Гоп со смы­ком», «В доме отдыха мы были. Нас кормили хоть куда! Каждый день оп­ределенно – солнце, воздух, вода!..», «Далеко в стране Иркутской.» В этой песне об Александровском централе особенно нравилась строфа: «Я попал сюда случайно за подделку векселей, за фальшивую монету и за кра­жу лошадей!»

Имя Ленина иногда упоминалось рядом с именем Троцкого, но про Сталина мы, беспечная молодежь двадцатых годов, даже не слыхали. На школьных тетрадках были портреты Бубнова (наркома просвещения) и Лу­начарского. В популярном репортаже американского журналиста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» о самых горячих днях Октябрь­ского переворота Сталин упоминается всего один раз, да и то по пустяко­вому случаю: куда-то его (Сталина) не пустили без пропуска. Не случайно эту книгу при жизни Сталина ни разу не переиздавали. Знакомый секре­тарь райкома Степан Трифонович Кращук, воспитанный на том, что именно Сталин сыграл решающую роль в Октябрьском перевороте, прочи­тавши этот репортаж, был потрясен не меньше, чем мир Октябрьской ре­волюцией.

Те годы вспоминаются как очень светлые. Наверху, конечно, интриго­вали, но внизу шла обыкновенная человеческая жизнь.

***

После разгрома троцкистской оппозиции в Иркутске оказалось много ссыльных оппортунистов (так тогда называли противников генеральной линии партии). Среди них были блестящие ораторы. Помню, на очеред­ной юбилей Карла Маркса нас, рабфаковцев, привели послушать лекторов. Первым выступал иркутский профессор Бялый. Он нам рассказал, как сле­дует строить коммунизм по Марксу. Потом выступил столичный профес­сор Галеркин, он не оставил от доводов Бялого камня на камне и предло­жил свой путь к коммунизму. А мы как-то не задумывались, каким путем идти. Сталину верили.

«Пятилетку в четыре гора!», «Догнать и перегнать Америку!», «Первый хлеб – государству!». Много было таких директив, которые нам полага­лось выполнять. Это было нетрудно. Никто весь всерьез не проверял, до­гнал ли Иванов Америку или позорно плетется в хвосте. Впрочем, отста­ющее предприятие или бригада рисковали получить рогожное знамя. Бы­ло учреждено и такое в противовес красному. Рогожу эту полагалось выве­сить на видном месте. Однако не зря народная мудрость утверждала, что «на миру и смерть красна»! Ходить под рогожным знаменем вместе с ди­ректором или бригадиром было не так уж стыдно. Шутили: «Догнать-то мы Америку догоним, а перегонять не будем. Заплаты на штанах больно велики!»

Впрочем, шутить по поводу партийных директив было небезопасно. К бдительности нас призывали на каждом шагу. Мы, журналисты, и думать не смели написать, что в Иркутске работает авиастроительный завод. Да и цензура не пропустила бы. Мы писали: «Завод, где директором Петров.», не подозревая, что крупный этот специалист давно уже на примете у всех иностранных разведок. Его присутствие в Иркутске, да еще в качестве ди­ректора, комментариев не требовало.

Всюду висели плакаты: «Болтун – находка для шпиона!» Не задумы­вались, зачем шпиону слушать безответственного болтуна, если из окна пригородного поезда открывался вид на аэродром Иркутского авиацион­ного завода. Специалист мог безошибочно определить тип и назначение самолета.

Мы привыкли к этой пронизывающей нашу жизнь бдительности и ча­сто не замечали связанных с нею глупостей. Молодой журналист, побы­вавший у пограничников, закончил свой очерк красивой фразой: «А за ре­кой лежала некая японская держава».

— Так некая или японская? – спросил редактор.

И парень не сразу сообразил, что написал глупость.

Помню, написала очерк о черемховских спасателях. Так хотелось рас­сказать о героическом их труде. Не пропустили. Нет у нас аварий, а тем более катастроф, а следовательно, никаких спасателей!

Знакомый геолог спросил меня, почему до сих пор не напечатано об открытии месторождения марганца.

— Полезные ископаемые – государственная тайна, – объясняю я. – Цензура никаких сообщений о них не пропускает.

— Странно! – удивился мой знакомый. – Я вчера только прочел об этом месторождении в немецком журнале. Подробное сообщение с харак­теристикой руды и местности.

Однако вернемся к старой шутке «о заплатах на штанах». Сегодняш­ним людям покажется странным, над чем мы смеялись, обсуждая вопрос, стоит ли обгонять Америку. Что, нельзя было сменить штаны? В том-то и дело, что нельзя! Негде было их взять. Своих тканей не хватало. Платья, брюки, даже чулки продавались по ордерам, которые выдавал завком.

Помню, как молодой Саша-фельетонист «клянчил» в месткоме ордер на женские чулки.

— Зачем тебе? – удивились месткомовские женщины.

— Подарю своей девушке за любовь!

Рассказывали о любопытном случае с всесоюзным старостой Михаи­лом Ивановичем Калининым. Сам из крестьян, он любил расписывать де­ревенским мужикам, какая будет жизнь при коммунизме. В одной дерев­не спросили:

— А товар на штаны будет? Обносились вконец! Штанов пошить не из чего!

— Подумаешь! Что такое штаны по сравнению с мировой революци­ей?! Вон в Африке в некоторых местах совсем без штанов ходят, – попы­тался отшутиться всесоюзный староста. Мужики сейчас же «припечатали»:

— Видать, давно там советская власть!

С обувью было еще хуже. Лаптей в Сибири, конечно, не носили, но кожу на сапоги добывали только незаконно. Шкуры забитого скота пола­галось сдавать. Горожанки, и я в том числе, носили туфли на резиновой подошве (не путать с микропорой). Верх из темно-синего молескина. Правда, на обувной фабрике существовал цех индивидуального пошива, но ордер туда достать было не просто. Если уж выпадало счастье, то туфли эти завертывали в тряпочку и носили только на работе. А моя репортерская ра­бота почти вся была на улице.

Один штрих, характеризующий нашу тогдашнюю «дикость». В Ир­кутск на гастроли приехала негритянская певица средней руки, однако на­ши женщины ходили на ее концерты по три раза. «Что вы там такое на­шли? – удивлялась я. – Наши певицы лучше!» – «Да понимаешь, хочет­ся рассмотреть, как она влезает в свои платья! – отвечали мне. – Ни од­ного крючка, ни одной пуговицы, а платье как перчатка!» Мы понятия не имели о застежках-молниях! Когда весь мир уже отказался от крючков и пуговиц.

Но это мелочи. А вот когда заезжий корреспондент «Правды» расска­зал, что за границей первоклассным журналистом считается только тот, кто может управлять автомобилем, самолетом, знает два-три иностранных языка, работает на пишущей машинке, стенографирует. Вот тогда мне стала до слез обидной наша убогость. У нас-то была только одна машин­ка «Ундервуд» на всю редакцию, и примадонна-машинистка не разрешала редакционной «плотве», вроде меня, даже касаться этого инструмента. И где нам было научиться управлять автомобилем? Нашу редакцию «Послед­них известий» обслуживала лошадь.

***

Я не была ортодоксальной комсомолкой, но все же свято верила, что лепешка из картофельных очисток и ботинки с подошвой из автопокры­шек (мы сразу их прозвали ЧТЗ – была такая марка трактора, Челябин­ский тракторный завод) – дело временное. Этим путем еще никто не шел, вот нам и трудно. Термин был такой расхожий – «трудности роста». Но я любила географию и любила читать. Было интересно представить, где кон­кретно происходили события в повести или романе. Удивилась, что в ро­мане Дмитрия Фурманова «Чапаев» ни слова нет о Сталине. А ведь в те го­ды, согласно официальной биографии, Сталин руководил военными дей­ствиями Красной Армии. Ничего нет о Сталине и в «Железном потоке» Серафимовича, и в очерках Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». А Сталин ли руководил? О Троцком пропаганда и не заикалась.

В первом варианте романа Николая Вирты «Одиночество» (об анто­новском восстании) тоже нет Сталина, но Вирта догадался его переписать, как требовалось. А Дмитрий Фурманов и Джон Рид к тому времени уже умерли. Их просто больше не издавали. Но к тому времени, когда я это осознала, делиться своими сомнениями было небезопасно. А вообще-то тогда мы жили не то чтобы весело, но очень бездумно, беззаботно. Свято верили, что впереди нас ждет светлое будущее: «Отечество славлю, кото­рое есть, но трижды – которое будет». Мирились с коммуналками и эти­ми лепешками из картофельной шелухи. И пока еще не подозревали, что Сталин прибирает страну к рукам.

***

Старое не устраивало моих современников не только в общественной жизни, но и в личной. Особенно сильно эта тяга к новому сказалась на именах, которые давали детям, нимало не сообразуясь с тем, как это будет звучать в сочетании с русским отчеством. Пятилетнюю дочку директора нашего издательства звали Агита. В те годы многие давали детям револю­ционно-замысловатые, заграничные имена. Большинство обладателей но­вых имен, получая паспорт, меняли новомодное имя на привычное старое, но некоторые до старости гордо остаются Октябринами, Владленами и Спартаками. Когда мы узнали что невинное дитя Агита в метриках запи­сана Агитацией, начались шуточки и подначки. «Вот увидишь, – говори­ли мы ее папе, – девочка вырастет и даст в газету объявление: «Меняю имя Агитация на Пропаганду».

Иногда на этой почве случались конфузы. Знакомому журналисту до­сталась от родителей смешная фамилия Пипкин. Для журналиста фамилия – не последнее дело. Наш друг решил ее сменить, но, к несчастью своему, выбрал слишком громкую – Мятежный. И сейчас же его прозвали Мятеж­ная пипка!

Другой объявлений не давал, а просто сказал, что его зовут Виктор. Так и подписывался, и все к этому привыкли. А во время войны студию радиокомитета взяли на охрану, нашего Виктора не пустили на работу, так как пропуск был на Виктора заказан, а в паспорте был записан Трофим.

Наш милый, красивый Иркутск тоже едва не пострадал от этой моды. В тридцать первом году местные подхалимы пригласили Ворошилова по­охотиться на кабанов в дельте Селенги. Бурятия в то время входила в Вос­точно-Сибирский край, а Иркутск был центром этого края. Тогда и попро­сили наркома дать свое имя нашему городу. Не разрешил. Иркутск и се­годня считается одним из красивейших сибирских городов, а в начале тридцатых, когда в нем еще много было нарядных деревянных особняков и церквей, он был очень хорош. Скорее всего, нарком-слесарь побоялся опередить Сталина в количестве названных его именем населенных пунк­тов, краев и областей. А были еще колхозы, заводы, институты и парохо­ды. Эта эпидемия переименований Сталину, видимо, нравилась.

Улицы перекрещивали особенно ретиво. И до сего дня в любом рос­сийском городе есть улицы Ленина, Карла Маркса, Профсоюзные. Первые названия – всегда историческая память. Улица Кругобайкальская, скажем, до прокладки великой Сибирской железной дороги была началом колес­ного пути вокруг южной оконечности Байкала. Улица Марата называлась Луговой – была когда-то южной границей города. За ней, видимо, до са­мой реки простирался прибрежный лужок. Четвертая Железнодорожная называлась Селитбенной. Селитбенная черта – обозначение границы го­родских земель. Улица Лагерная – за ней располагались летние лагеря го­родовой казачьей сотни.

Старое название улицы Желябова – Трапезниковская – тоже следо­вало не только сохранить, но и увековечить мемориальной доской, пове­дать потомкам, что улица названа именем купца Трапезникова, одного из учредителей Русско-Американской компании, положившей начало освое­нию русскими американского севера. А Желябов в наших краях никогда не бывал.

***

Читатели очень любят исторические романы, однако в советское вре­мя историческая тема не поощрялась. Нам старались внушить, что собст­венно история человечества началась с семнадцатого года. Все, что было раньше, не стоит внимания. Раздавались даже голоса о начале нового ле­тоисчисления с Октябрьской революции. Упрямых писателей основатель­но прорабатывали за уход от нашей прекрасной действительности в наф­талинное прошлое.

Слабонервные сдавались. Автор прекрасных исторических повестей «Артамошка Лузин», «Путешествие в Китай», «Албазинская крепость» ир­кутский писатель Гавриил Кунгуров выбросил собранные материалы для романа о нашем земляке Григории Шелихове и начал работу над романом о советском студенчестве. Но не его была эта тема. Роман «Наташа Бру­скова» получился вялым, скучным. Рядом с историческими повестями Кунгурова не стоял.

Не поощрялось и любование природой, красотой женского тела, лири­ческими страданиями. В газете «Советская Сибирь» (в те годы Сибирь еще не делили на Западную и Восточную) был напечатан стихотворный фель­етон некоего Филиппыча. Громил репертуар гастрольной группы, посетив­шей шахтеров Кузбасса. Громил Филиппыч артистов, как стали говорить об этом спустя несколько лет, за безыдейность. Всего фельетона не помню, но заканчивался он выразительно:

Не видать бы, не слыхать бы

Поцелуи, вздохи, свадьбы!

Стой! Шахтерскую гармонь

Старым мусором не тронь!

***

Иркутский художник Развозжаев написал обнаженную, лежащую в лодке на таежной речке. Ну и досталось ему! До чего докатился: голых баб пишет! Честные советские девушки его, видите ли, не вдохновляют! А со­ветские девушки ходили в те годы преимущественно в комбинезонах и ват­никах. Послушные художники уговаривали красивых натурщиц надеть не­уклюжую спецовку и спрятать роскошные волосы под металлическую ка­ску. Строптивые сочиняли песенки:

Хочу ласкать в тени заводов

твою мозолистую грудь!

Или:

Не за то люблю, что стан твой узок

И глаза с отливом голубым,

А за то, что сеешь кукурузу

Методом квадратно-гнездовым!

Пейзажистам тоже доставалось в те благословенные времена:

«Перед ними бескрайние колхозные поля с тракторами и комбайнами, а их почему-то тянет на Мую», – писали критики. Муя – небольшой при­ток Лены. Ее живописные берега вдохновили не одного художника и мно­гих поэтов. Но и в те годы не было и намека ни на какое социалистичес­кое строительство. Какая природа? Советскому художнику восхищаться ею в противовес индустриализации страны вовсе не полагалось. А догадливый художник, не выезжая из Москвы, трудился в это время над монументаль­ным полотном «Утро Родины».

***

По мере того как правительство спешило в темпе выполнить свои обя­зательства по хозяйственному договору с Германией, пустели полки в на­ших магазинах. Дольше всех продержались крабы.

Люди моего поколения пережили четыре основательных голода. Голод после Гражданской войны и разрухи. Мы, дети, ели луковицы саранок, соч­ные и толстые дудки растения, которые мы называли «пучками», побеги мо­лодых сосенок и вечно были голодными. В годы нэпа в магазинах появилось все, но нашей матери все это было не по карману. Самую дешевую колбасу она покупала только на Пасху. Второй голод был пострашнее. Началась ин­дустриализация страны. Капиталистическое окружение не приветствовало эту политику. Нам объясняли, что за все необходимое для индустриализации при­дется платить втридорога и поэтому продовольствие вывозится за границу. Животное масло, яйца, мясо мы могли купить только на рынке. А много ли мог поставить приусадебный участок? Да и цены держались, как бы теперь сказали, не для бюджетников. Мы покупали на базаре только молоко. Сахара не было, так что чай с молоком – это уже изобилие. Мать пропускала через мясорубку картофельные очистки, добавляла горсть муки и на подсолнечном масле выпекала лепешки. Это был добавок к скудному пайку – 400 граммов черного хлеба – норма для служащих и иждивенца. В нашей семье эту нор­му получали все: младшие сестры – подростки, старшие – студентки и мать – уборщица, уборщицы и дворники относились к категории служащих.

В рабочих и студенческих столовых давали тарелку супа неизвестного названия, мы его звали «брандахлыст», и горку перловой или пшенной ка­ши с ямкой, куда входила ровно одна чайная ложка растительного масла. Впечатление от этого обеда проходило быстро. В то время и появились за­крытые распределители. В 1934 году шумно праздновали отмену хлебных карточек и пропусков. О закрытых распределителях ничего не говорилось. А они просуществовали до падения советской власти.

Секрет их долголетия очень прост. В них полагалось ответственному работнику (мы-то были безответственные) приобретение товаров на опре­деленную сумму. Сумма эта устанавливалась в ценах 1927 года. Эти цены не менялись в отличие от свободной торговли. Например, детские ботин­ки в 27-м году стоили не больше 10 рублей, а во время войны их уже не было в свободной продаже, на барахолке же они стоили 400 рублей. Жена нашего редактора, Сергея Ивановича Семина, Ненила Васильевна расска­зывала, что Сергею Ивановичу можно было приобрести товаров и продук­тов не больше чем на «полкорыта» – говорила она. Полное «корыто» в об­ласти имели только первый и второй секретари обкома и председатель обл­исполкома.

Третий голод настиг нас еще до войны. Хлебных карточек еще не вво­дили, но за хлебом уже змеились большие очереди. Скажем, от хлебного магазина на Тихвинской улице (она же Красной Звезды, она же Сухэ-Ба- тора) очередь тянулась до улицы Харлампиевской (Горького), по ней до улицы Амурской (Ленина) и иногда переходила на другую сторону этой улицы и шла в обратном направлении. Пересчитывались, и счет доходил до седьмой сотни. Обслужить такое количество людей магазин не мог. Мы приходили узнать, какая сотня сегодня получает хлеб, и прикидывали, ког­да дойдет очередь до нашего трехзначного числа.

Хотя историки и правительство уверяли нас, что Гитлер напал на на­шу страну неожиданно, к войне, видимо, готовились заранее. Хлебные карточки ввели чуть ли не на другой день после начала войны. Кирпичик хлеба на черном рынке стоил 50 рублей. Сахар, масло исчезли из магази­нов сразу. На рынке граненый стаканчик сахара стоил 80 рублей. Я как- то легко переносила этот сахарный голод, а многие мучились, глядя на этот недоступный продукт. Усиленно внедряли сахарную свеклу. Моей се­стре Наде была поручена делянка сахарной свеклы в качестве дипломной работы.

Урожай ей разрешили забрать. Мама сварила свеклу с брусникой, и ре­бятишки ее ели. А я до сих пор помню ее противный вкус. Появились дет­ские ботинки на деревянной подошве. Утром, когда с деревянным стуком дети шли в школу, хотелось зареветь.

Уже в конце войны нам на всю редакцию достался мешок кукурузной муки. Как мы ее делили! Постное масло тоже можно было купить только на базаре. Ловчилы продавали вместо подсолнечного масла касторку, ры­бий жир, а иногда черт знает что. Один раз и я нарвалась на рыбий жир.

С обувью вообще в советское время было непросто. Сразу после Граж­данской войны не было не только кожи, но и скотины, чтобы с нее кожу снять. Сапожники ухитрялись делать подошвы из тонких веревок. Верх, конечно, тоже был из какой-нибудь ткани. Ну а мы, малышня, вообще об­ходились без обуви.

Всегда были модны женские сапожки. В годы нэпа это были скорее ботиночки с высокими голенищами на шнурках. С этими шнурками воз­ни хватало, может быть, поэтому мода на эти сапожки быстро прошла. В начале тридцатых годов молодые модницы стремились приобрести остро­носые сапожки мужского типа. Называли их почему-то «джимми». К та­ким сапожкам полагалась юбка в складку и шапка-кубанка. Такая модни­ца гордилась своим нарядом не меньше, чем сегодняшняя манекенщица.

После войны к нам пришли теплые ботиночки с меховой выпушкой по краям. И только где-то в пятидесятых пришли сапоги-чулки и сапоги с вы­сокими голенищами.

В тридцатые годы мы о такой обуви и не мечтали. Ходили в спортив­ных туфлях, они так и назывались – «спортсменки», и в туфлях с матер­чатым верхом. Кожи хватало только на носок. Потом появились белые ма­терчатые туфли с резиновой подошвой. Это были туфли с ремешками, но их почему-то сразу окрестили тапочками. Поначалу это была очень дефи­цитная обувь. На всем нашем рабфаке в белых тапочках ходила только мо­лоденькая жена большого военспеца Нина Храмцова.

***

Я уже говорила, что после заключения хозяйственного договора с Гер­манией хлебные фонды для населения были сильны урезаны. Хлеб пото­ком шел уже в немецкие закрома. У магазинов стали с ночи выстраивать­ся очереди за хлебом. Начальству ночные очереди не понравились, было велено их разгонять. Разгоняла конная милиция. Покорные расходились сразу, строптивых уводили на часок-другой в милицию. Поостудив – от­пускали. Однажды в число таких строптивых попала и я. Опоздала на ра­боту. Других репрессий, к счастью, не было.

Потом граждане сорганизовались и стали «считаться». К концу прода­жи очередной «порции» хлеба оставшиеся в очереди пересчитывались и на другой день были первыми. Чтобы не забыть и не спутать номер, его пи­сали на тыльной стороне ладони химическим карандашом. Очереди за дру­гими продуктами были немногим меньше.

Карикатура в журнале «Крокодил» тех лет: молодой человек целует да­ме руку. Дама возмущена: «Нахал! Слизал очередь на масло!»

***

В годы нэпа Иркутск был шумным торговым городом и славился гра­бежами. Зимой носились кошевочники, снимали с загулявших нэпманов дорогие шубы, чистили карманы. Целые кланы карманников воевали за наиболее «урожайные» районы. Железнодорожный вокзал, базар и бара­холка были самыми удобными местами для чистки карманов. Но когда нэпманов разорили и на «барахолке» остались одни старые барахольщики, воровская жизнь замерла. Конечно, еще грабили квартиры, но это было уже редкостью.

В начале тридцатых годов я работала в экспедиции Центрального те­леграфа и училась на вечернем рабфаке. Занятия на рабфаке кончались в половине двенадцатого. Улицы были уже пустынны. Мы шли гурьбой, по­степенно таявшей. От улицы Литвинова (6-я Солдатская) по Тимирязева (Преображенская) я шла совершенно одна. За три года учебы не случилось ни одной неприятности.

А на телеграфе в ночных сменах случалось выходить на ночные улицы и в два, и в три часа ночи. Шифрованные телеграммы на имя начальника НКВД или секретаря крайкома партии полагалось доставлять немедленно, а рассыльных в ночных сменах не было. Хорошо помню, что не испыты­вала никакого страха на тихих спящих улицах.

В середине тридцатых годов я уже работала в редакции и часто ездила в командировки. Возвращалась иной раз в ночное время пешком от желез­нодорожного вокзала до улицы Фурье (Котельниковская), где мы тогда жили. Единственный автобусный маршрут ночью не действовал, о такси иркутяне в то время даже и не мечтали, а извозчиков уже придавили на­логами. Страха не было, только зимой на этом длинном пути успевала за­мерзнуть.

Сейчас сердце сжимается от страха, если кто-нибудь из близких задер­жится после полуночи и вынужден будет один пешком идти по опасным нашим улицам.

***

Иркутск был сравнительно небольшим городом. В статистическом справочнике 27-го года в списке городов со стотысячным населением я его не нашла. Водопровод и канализация были только в квартирах цент­ральной части города. Зато было шесть общественных бань. Их содержа­ли, как тогда говорили, частники. Надо думать, дело это было прибыль­ным. Дочь содержателя Ивановской и Курбатовской бань (впоследствии народную артистку Крамову) привозили в гимназию на личном выезде. При советской власти бани стали убыточными, их постепенно сносили. Какое для этого потребовалось чудо экономики, понять до сих пор не могу.

***

В начале тридцатых годов появилось слово «блат». Возможно, это бы­ла какая-нибудь аббревиатура. Не знаю. Но обозначало оно способность откуда-то достать то, чего не было в магазинах и даже на базах.

С блатом боролись, но безуспешно. Ходил анекдот: в одном городе хо­ронили блат. Привезли на кладбище, но ни у кого не оказалось гвоздей, чтобы заколотить гроб. Блат поднялся, сказал: «Подождите, я достану!» Ушел и до сих пор не вернулся.

В Иркутске было много гостиниц. Только на ул. Карла Маркса их бы­ло четыре больших, таких, как Гранд-Отель (дом, где сейчас магазин «Род­ник»). Кроме того, было много маленьких, на десяток номеров. В совет­ское время их позакрывали, а взамен построили всего одну – круглую «Сибирь». Получить койку в гостиничном номере было непросто. Чаще всего действовал блат. Следователь по особо важным делам Роберт Улья- нович Фролов, помогавший директору «Спортторга» переселиться за ко­лючую проволоку, негодовал: «Приезжают в командировку офицеры из ла­геря и по его запискам немедленно поселяются в гостинице. А я не могу устроить кого-нибудь даже на сутки».

Теперь блата нет. Устраивайся где хочешь – нужны только деньги. Ча­сто – немалые. Но вот их у многих и нет.

Такие вот картинки прошлой жизни. Стоит оглянуться на них. Чтобы лучше понять и оценить сегодняшний день.