Буряты, начало формирования этнического ядра

В настоящее время со значительной долей вероятности можно утверждать, что начало процесса этногенеза бурят, как впрочем и большинства других современных народов, по крайней мере, в рамках сибирско-центральноазиатского региона, относится к периоду не ранее середины I тыс. н.э. Потому что именно с этого времени в имеющихся материалах (археологических, антрополо­гических, письменных и др.) начинают проявляться некоторые конкретные чер­ты, позволяющие провести этнографические параллели в культуре и языке от­дельных этнических общностей нашего времени. Разумеется, сказанное отнюдь не отрицает возможности обращения к материалам более ранних эпох для срав­нительно-исторического анализа, ибо, как принято считать, в археологических культурах этнические черты начинают проявляться еще где-то с конца неолита.

Буряты как народность в процессе своего сложного и длительного форми­рования сложились из различных этнических компонентов. В то же время оче­видно, что основным ядром народности, ассимилировавшим и объединившим вокруг себя различные этнические группы, были монголоязычные племена. По­этому вопрос об их происхождении является одним из основных при разработке проблемы этногенеза бурят.

Этот вопрос в разные годы различными учеными решался весьма неоднознач­но. Одним из наиболее последовательных сторонников автохтонности монголо­язычных племен в Прибайкалье являлся Г.Н. Румянцев. Обосновывая данный те­зис, он исходил, в частности, из того, что терминология, связанная с условиями лесного охотничьего быта, обнаруживает общность в монгольских, тунгусских и самодийских языках, что, по его мнению, могло быть следствием достаточно дли­тельных контактов между носителями данных языков еще в доскотоводческий пе­риод их истории, то есть не позднее II тыс. до н.э. (Румянцев. 1953).

Анализируя совокупность имеющихся данных, необходимо отметить, что приведенные доводы не могут служить основанием для окончательного реше­ния вопроса о возможности столь раннего пребывания монголоязычных племен на территории вокруг оз. Байкал. Во-первых, предполагаемые контакты между древними монголами и самодийцами могли иметь место не только на террито­рии Предбайкалья, потому что по имеющимся данным, в частности топонимики, ареал расселения самодийских племен мог простираться гораздо южнее и вос­точнее указанного района (Нимаев. 1980).

Во-вторых, отмеченная общность в языке монголов и самодийцев могла ус­тановиться через посредство тунгусского языка. На эту мысль наталкивает, в частности факт расхождения значений терминов в указанных языках. Напри­мер, в монгольских языках термин нохой означает "собака", в ненецком нохо означает "песец", маньчжурское н'охэ - "волк", а эвенское нокэ (нока, нуэкэ) -"самец (собаки, волка, лисицы, песца), кобель"; общемонгольское унэгэн - "ли­са", ненецкое венэко - "собака"; старописьменное монгольское cinu-a - "волк", ненецкое теня - "лиса".

Версию о возможности пребывания монголоязычных племен в Прибайка­лье в древности отстаивал Н.П. Егунов. При этом он попытался "далеких пред­ков бурят-протомонголов" связать о обитателями верхнепалеолитических посе­лений Мальта и Буреть. Основанием для этого послужило то обстоятельство, что у обитателей этих поселений, как и у протомонголов, вход в жилище распо­ложен с южной стороны. Кроме того, точно такое же, как и у мальтийцев и буретинцев, "деление юрты на две половины с выходом на юг наблюдалось у предбайкальских бурят до революции" (Егунов. 1984. С. 111-117).

Не вдаваясь в детали этих и других подобных рассуждений можно лишь ука­зать, что попытки проведения прямых параллелей между палеолитическим и со­временным населением не могут быть приняты всерьез. К тому же, судя по вы­сказываниям некоторых археологов, мальтийскую культуру следует признать явлением экзотичным для Приангарья. До сих пор не удается обнаружить ее ис­токов, равно как и проследить ее дальнейшую судьбу (Аксенов. 1974. С. 109).

Если же речь вести о действительных автохтонах края, то имеется гораздо больше оснований для связывания их с предками современных тунгусо-мань­чжурских народов (Окладников. 1968; Окладников, Мазин. 1976. С. 112-117; Василевич. 1969).

Выдвигались на этот счет и другие, нередко совершенно полярные выше приведенным, точки зрения. С.А. Токарев, в частности, высказывался о том, что первые монголоязычные племена появились у Байкала в начале ХIII в., то есть в связи с событиями, вызванными образованием империи Чингисхана. Вместе с тем, считаем необходимым подчеркнуть, что он рассматривал этногенез бурят как весьма сложный процесс взаимодействия различных по происхождению со­ставляющих пришлого и аборигенного характера, а не как механическую заме­ну одного этноса другим (Токарев. 1953).

В целом схожей точки зрения придерживался Б.О. Долгих, хотя конкретно не затрагивал вопроса о времени прихода монгольского населения в Прибайка­лье. Если булагаты были монголизированы задолго до прихода русских, то эхириты, по его мнению, еще к началу XVII в. говорили на тюркском языке (Дол­гих. 1953).

Несколько удревнил время проникновения монголоязычных племен в При­байкалье А.П. Окладников, датируя его XI-XII вв. Основанием для этого послу­жили материалы восьми погребений, раскопанных им в 1929 г. около улуса Сэгэнут в верховьях Лены (Окладников. 1958а).

Сравнивая их с известными к тому времени материалами Курумчинской культуры, он пришел к выводу, что Сэгэнутский могильник является своеобраз­ным свидетельством проиcшедшей здесь смены местных, тюркоязычных абори­генов монгольскими племенами, вышедшими, вероятно, с берегов Онона и Керулена, близ оз. Буир-нор. В подтверждение своего вывода он ссылался на сооб­щения письменных источников, результаты анализа наскальных рисунков, этно­графические аналогии. Так в свое время А.П. Окладниковым была создана до­вольно стройная и достаточно убедительная концепция о заселении Прибайка­лья монголоязычными племенами, получившая в свое время широкое признание и поддержанная впоследствии другими исследователями.

Однако с появлением новых данных наши представления об археологиче­ских памятниках региона не только значительно расширились, но и усложнились. Например, при сравнении погребального обряда Сэгэнутского могильника и курумчинцев А.П. Окладников исходил главным образом из конструктивных особенностей так называемых "шатровых могил", имеющих будто бы признаки трупосожжения. К настоящему времени подобный взгляд на эти памятники мно­гими исследователями отвергнут. Одни их рассматривали как ритуальные соору­жения, связанные не со смертью, а с рождением человека и представляющие со­бой "захоронения последа" (Свинин, Зайцев. 1982), другие считают их поминаль­ными конструкциями, в которых отражена сложная взаимосвязь мировоззрен­ческих представлений человека; они связаны скорее с идеей Мировой горы (Дашибалов. 1995). А выявленные в последнее время у курумчинцев захоронения с обрядом трупоположения имеют больше аналогий с сэгэнутскими, чем разли­чий: та же ориентировка погребенного, помещенного в колоду или положенно­го прямо на землю, плоская надмогильная кладка и т.д. Таким образом, Сэгэнут­ский могильник и другие типологически ему близкие погребальные комплексы уже не могут рассматриваться в качестве основного определителя времени поя­вления монголоязычных племен в Прибайкалье.

К настоящему времени археологами выделено существование так называе­мой раннемонгольской археологической культуры. Общим объединяющим при­знаком раннемонгольской археологической культуры современные исследова­тели считают наличие в погребениях берцовой или бедренной кости барана. Ес­ли прежде эти памятники датировались в пределах XI—XIV вв., то последующие находки костей бараньей ноги в погребениях более раннего периода (примерно VII-X вв.) дали основание для расширения хронологических рамок названной культуры (Ковычев. 1981; Коновалов, Данилов. 1981; Именохоев, Коновалов. 1985; Данилов. 1985; Именохоев. 1989, 1992).

Вместе с тем отнюдь не все ясно как раз в отношении "стержневого призна­ка" культуры - вкладываемой в погребения кости бараньей ноги. С тем, что в этом факте кроется какой-то особый ритуальный смысл, согласны многие. Кость ноги барана, считает В.В. Ковычев, "играла роль сулдэ - вместилища души умер­шего" (Ковычев. 1984. С. 50). С.В. Данилов, посвятивший специальную работу данному обряду жертвоприношения, пришел к заключению, что бедренная и бер­цовая кости барана, содержащие "жизненную силу" - сулдэ, "играла какую-то оп­ределенную роль в посмертном существовании человека" (Данилов. 1985. С. 89-90). Н.В. Именохоев, с одной стороны, указывая на "особую значимость этого ритуала", счел возможным оговориться, что "нельзя отрицать и меркан­тильную сторону данного ритуала, вероятность положения бедренной части ноги в качестве хорошего куска мяса - заупокойной пищи" (Именохоев. 1992. С. 45).

Однако, как можно заметить, особый ритуальный смысл в данный обряд вкладывается главные образом на тот случай, когда кость бараньей ноги распо­лагается возле головы покойника, причем в вертикальном положении узкой ча­стью (голенным суставом) вниз, к дну могильной ямы. Однако нередки случаи, когда кость бараньей ноги находится в иных положениях: сбоку от туловища по­гребенного, гроба или колоды, также в ногах.

Существование определенной закономерности между местоположением ко­сти ноги барана и тем или иным вариантом погребения выявлено СВ. Данило­вым. Кости ног барана, обнаруженные в грунтовых могилах, почти всегда нахо­дятся в изголовье погребенного. Эта традиция, которая нарушалась в единичных случаях. А в погребениях с различными внутримогильными конструкциями из бересты, дерева, каменных плит наблюдается постепенный отход от этой тради­ции. Если в могилах с берестяными сооружениями кости ног барана не встреча­ются в изголовье погребенного, то при захоронении в гробах и колодах они встречаются в самых различных местах, что можно истолковывать как посте­пенное переосмысление той части погребального обряда, которая была связана с наличием в могиле костей ног барана. Теперь погребения с различными спосо­бами захоронения хронологически могут быть расположены следующим обра­зом: грунтовые могилы — захоронения в бересте — погребения в гробах и коло­дах (Данилов. 1995. С. 87-89). Правда необходимо учесть, что СВ. Данилов при этом исходил из существовавшей датировки погребений монгольского времени XI-XIV вв.

Словом, остается фактом, что так называемая раннемонгольская культура, датируемая в последнее время в рамках VHI-XIV вв., представляющая, безуслов­но, нечто единое, особенно в сопоставлении с другими известными археологиче­скими культурами, обнаруживает в то же время чрезвычайное разнообразие в типах над- и внутримогильных конструкций и способах захоронений умершего. На наш взгляд, отмеченный феномен можно объяснить не только "1) разновре­менностью; 2) социальной дифференциацией; 3) индивидуальными особенностя­ми погребенного; 4) причинами смерти" (Именохоев. 1988. С. 36), но и как ре­зультат длительного и многостороннего взаимодействия различных по происхо­ждению этнокультурных традиций. Иначе порой трудно объяснить некоторые факты, встречающиеся в материалах названной культуры.

Анализируя имеющийся в нашем распоряжении материал, мы считаем воз­можным выдвинуть следующую интерпретацию погребального обряда с ко­стью бараньей ноги. Очевидно, данный ритуал не следует рассматривать как своеобразный этнический определитель культуры, традиционно связанной с монголоязычными племенами. Если, скажем, следовать версии СВ. Данилова, данная обрядность как устойчивый ритуал прослеживается преимущественно на начальных этапах развития культуры, то есть в тот период, когда она име­ла "как бы тюркизированный по своему инвентарю облик" (Коновалов. 1999. С. 13). Затем данный обычай постепенно подвергся переосмыслению, вероят­но, не без воздействия со стороны иноэтнических, в данном случае, монголь­ских компонентов.

Как видно из сказанного, удовлетворительное решение вопроса о времени появления монголоязычных племен в Прибайкалье на основании только архео­логических материалов пока не представляется возможным.

В последние годы этот вопрос получил освещение в работах других исследо­вателей. Б.Р. Зориктуев, в частности, связывал появление первых монголов воз­ле Байкала с племенем буртэ-чино, которое появилось здесь после распада Жужанского каганата. При этом он исходит из того, что под известным по монго­ло-бурятским летописям именем буртэ-чино "подразумевается название одно­именного племени буртэ-чино, почитавшего в качестве своего предка волка". Возле оз. Байкал это племя вошло в соприкосновение с местными тюркскими племенами, олицетворением которых выступает Гоа-марал, супруга Буртэ-Чино, то есть олень, вероятный тотем тюрков (Зориктуев. 1996. С 5—6).

Однако при этом остается неясным, к каким этническим последствиям в ре­гионе привело это событие, поскольку племя буртэ-чино "спустя некоторое вре­мя" уходит из пределов Забайкалья в местность Эргунэ-кун. Загадочны также мотивы и конкретное время его ухода.

Для решения вопроса о времени и путях появления монголоязычных племен в Прибайкалье представляется очень важным определение местонахождения легендарной страны Эргунэ-кун.

Б.Р. Зориктуев, проделав достаточно полный обзор существующих версий на сей счет, сам тем не менее воздержался от однозначного ответа, ограничившись заявлением, что "окончательно разрешить эту сложную проблему может только детальное изучение этнографии и археологии Аргуни и сопредельных районов Северо-Западной Монголии и Тувы" (Зориктуев. 1996а. С. 20-21).

В целом же среди исследователей по этому вопросу наметились две основ­ные версии - Аргуно-Хинганская и Саяно-Алтайская.

Не вдаваясь здесь в детальный анализ этих гипотез, хотелось бы лишь ука­зать, что под местностью Эргунэ-кун не следует обязательно искать некое тру­днодоступное место, окруженное крутыми, обрывистыми берегами, из которой, якобы, было трудно выбраться. Ведь в этой местности монголы были вынужде­ны находиться не из-за сложных природно-географических условий, а скорее, из-за общей геополитической обстановки в регионе.

П.Б. Коновалов, в свою очередь, выдвинул идею "о двух этапах движения и прихода Бортэ-Чино и его народа в верховье Онона". Утверждая, что образова­ние "супружеского союза Бортэ-Чино и Гоа-Марал произошло на территории Се­верной Монголии на пространстве между Хангаем и Саянами", он явно солидаризируют со сторонниками Саяно-Алтайской версии (Коновалов. 1999. С. 108-111).

Вместе с тем П.Б. Коновалов, исходя из тезиса, что Бортэ-Чино и Гоа-Ма­рал - "не реальные исторические личности, а тотемические олицетворения древних этнических общностей", склонен рассматривать Саяно-Прибайкальский период лишь как один из этапов в истории становления монголов, а родо­словную линию, восходящую к Бортэ-Чино, как одно из двух направлений в эт­ногенезе монголоязычных племен вообще. Эта ветвь, восходящая к хунну, раз­вивалась в составе тюркских и уйгурских каганатов, "в условиях, подвластных тюркам".

Другую ветвь этногенеза монголов П.Б. Коновалов, отдавая дань сложив­шейся традиции, связывает с дунху и сяньби, склоняясь тем самым и к версии об Амуро-Хинганской прародине монголов. "По-видимому — констатирует он, - представители этой ветви монголов встретили дальнего потомка хунну Бортэ-Чино в верховьях Онона и сделали его своим предводителем" (Конова­лов. 1999. С. 103-105).

Достаточно сложной выглядит ситуация и с определением хронологических рамок описываемых там событий. При установлении хронологии тех или иных событий в ранней этнической истории тюрко-монгольских народов сложилась определенная традиция их вычисления на основании генеалогических таблиц чингисидов. Возьмем, к примеру, известный из "Сокровенного сказания" эпизод о женитьбе Добун-мэргэна на Алан-гоа, который многие исследователи рассма­тривали как отражение реальных исторических событий, имевших место в кон­кретном пространстве и времени. На основании несложного подсчета по родо­словным, это событие приурочивалось примерно к середине IX - началу X в. (Румянцев. 1962. С. 142-143; Цыдендамбаев. 1972. С. 186).

Однако здесь нельзя упускать из виду то обстоятельство, что "Сокровенное сказание" и другие примерно синхронные по времени произведения создавались в такое время, "когда собственно история полностью еще не отделилась от уст­ного народного творчества, она еще тесно переплеталась с легендой и предани­ем, что придавало ей вид более или менее вольного повествования, где живая фантазия искусного сказителя порою ценилась еще выше, чем точность хрони­ста" (Вира. 1978. С. 49). Поэтому не случайно Ш. Бира, говоря о реальных исто­рических событиях и персонажах в хронике, предпочел ограничить нижние хро­нологические рамки родословной линии чингисидов личностью Бодончара.

С такой постановкой вопроса согласны и другие ученые. Так Г. Сухбаатар допускал возможность существования связи между именами Добун-мэргэн, Дувасохор и этнонимом Тоба (Сухбаатар. 1971. С. 82-86), носители которого - осно­ватели северокитайской династии Тоба-Вэй (386-538 гг.) - считаются преемника­ми сяньби. Не допускал сомнений в мифологичности образа Добун-мэргэна, Дува-сохора и некоторых других персонажей из "Сокровенного оказания", Г.И. Ми­хайлов, отмечая, в частности, наличие в их именах таких компонентов, как мэр-гэн, гоа (Михайлов. 1983. С. 89). Такое замечание можно признать вполне спра­ведливым. Действительно, нетрудно проследить, что начиная где-то с эпохи Бодончара, то есть с того времени, когда начинаем иметь дело с относительно ре­альными событиями и личностями, указанные компоненты сходят со страниц хроники, а взамен возникает термины типа баатур, хан, бек, нойон и т.д.

Вероятную мифологичность некоторых других имен в родословной чингисидов можно усмотреть и в том, что они имеют явную этнонимическую осно­ву, например, Хоричар-мэргэн, Боржигадай-мэргэн, Монголжин-гоа и т.д. Имя Боржигадай сопоставимо с известным этнонимом боржигин. Последний, как достаточно убедительно доказано, разложим на две части бори - "волк" и те-гин — "принц" (Очир. 1996. С. 3-4), то есть имеет в основе своей тотемное про­исхождение.

Далее, широко распространено мнение о том, что этноним хатагин проис­ходит от имени одного из трех сыновей Алан-гоа, родившихся, якобы, после смерти Добун-мэргэна — Бугу-хадаги. Между тем весьма вероятной представля­ется возможность иной этимологизации этнонима. Он также состоит из двух ча­стей: хад, то есть "хаты" и тегин (Очир. 1996. С. 4). Иначе говоря, выявляется определенная закономерность в том, что не имя человека становится этнони­мом, а происходит некая персонификация древних этнонимов или эпонимов. Следовательно, также обстоит дело с именем другого "сына" Алан-гоа — Бухуту-Сальчжи, который "стал родоначальником племени Сальжиут" (Сокровен­ное сказание. § 42). В этой связи отнюдь не случайной представляется созвуч­ность первых компонентов обоих имен - Бугу - Бухуту.

В свете всего сказанного не вызывает сомнений и выраженный мифологи­ческий образ Алан-гоа. Это прежде всего подчеркивает сюжет о ее непорочном зачатии от луча солнца, в основе которого лежит обоснование идеи о сверхъес­тественном, небесном происхождении "золотого" рода чингисидов. Само слово алан, как выясняется, объяснимо на основе современных западномонгольских и калмыцких наречий, где имеет значение, "девственная, непорочная, чистая; изу­мление, загадочное явление" (Пэрлээ. 1964; Авлявв. 1981. С. 62—63). Как счита­ет Г.О. Авляев, "здесь перед нами культ непорочной девы, который бытовал среди ойратов и монголов издавна".

Одним словом, как бы там ни было, становится очевидным, что сюжеты, свя­занные с теми или иными легендарными персонажами, нет необходимости стро­го приурочивать к конкретным датам и определенным территориям, а рассмат­ривать как отголоски очень древних событий, фактов, этнических традиций.

Например, исследователи уже обращали внимание на то обстоятельство, что генеалогия тобаских хаганов, приводимая в "Вэйшу", весьма схожа с генеа­логией предков Чингисхана в "Нигуча Тобчиян", то есть "Сокровенном сказа­нии" (Сухбаатар. 1971. С. 133-135; Бира. 1978. С. 15-18).

Высказывались также предположения о том, что и сам миф об Алан-гоа мог быть унаследованным от сяньби (Викторова. 1980. С. 130). В данном случае, очевидно, речь должна идти о совпадении не прямых сюжетных линий, а о типо­логических сходствах, в частности, идее о сверхъестественном, божественном происхождении монгольских хаганов. Так в изложении китайских летописцев содержание сяньбийской версии звучит следующим образом: "При императоре

Хуаньди (147-168) у сяньбийцев появился Таньшихуай. Его отец Тоулухоу в про­шлом три года служил в войсках сюнну, а его жена, оставшаяся дома, родила сы­на. Когда Тоулухоу вернулся, это удивило его, и он хотел убить ребенка. Одна­ко жена сказала, что как-то днем, идя по дороге, она услышала удар грома. Ко­гда она подняла голову, чтобы посмотреть на небо, ей в рот попала градинка, ко­торую она проглотила, после чего забеременела и через десять месяцев родила сына. Этого ребенка, сказала жена, несомненно, ждет необыкновенное будущее, поэтому его следует вырастить и посмотреть, что его ожидает. Тоулухоу не по­слушал жену и выбросил младенца. Тогда жена тайно попросила домашних по­добрать и вырастить ребенка, которому она дала прозвище Таньшихуай.

В возрасте 14-15 лет Таньшихуай уже отличался смелостью, физической си­лой и умом." (Материалы по истории... дунху. 1984. С. 75, 330).

Определенное сходство прослеживается в преданиях сяньби и монголов, свя­занных с их переселением. Согласно приведенной в "Вэйшу" легенде, сяньбийцам, оказавшимся в "темной, котлообразной, болотистой" местности, для того, чтобы перебраться в более удобные южные края, пришлось столкнуться "с де­вятью трудностями и восемью препятствиями" (Материалы по истории... дунху. 1984. С. 43). А древняя легенда о переселении монголов повествуется у Рашид-ад-дина следующим образом:"... когда среди тех гор и лесов этот народ размно­жился и пространство занимаемой им земли стало тесным и недостаточным, то учинили они друг с другом совет, каким бы лучшим способом и нетрудным по выполнению путем выйти им из этого сурового ущелья и тесного горного про­хода". И решили они расплавить горный склон, состоящий из железной руды, для чего им пришлось зарезать 70 быков и лошадей и сделать из их шкур кузнеч­ные мехи и "разом этими семьюдесятью мехами стали раздувать огонь под дро­вами и углем до тех пор, пока тот горный склон не расплавился." (Рашид-ад-дин. 1952. С. 195).

Рассмотренный нами материал позволяет высказать некоторые соображе­ния относительно предполагаемого времени пребывания древних монголов в местности Эргунэ-кун. Ориентировочно этот период можно приурочить ко вто­рой половине I тыс. до н.э., связывая его с эпохой дунху. Последние, согласно ки­тайской историографической традиции, считаются одним из наиболее ранних предков монголоязычных племен.

Известно, что в момент прихода на престол шаньюя хунну Маодуня между ними и дунху пролегала брошенная земля, на которой никто не жил. Если верить китайским летописям, именно раздор из-за этого участка заброшенной земли послужил поводом к войне между ними, в результате чего дунху потерпели но­вое, еще более сокрушительное поражение, после чего перестали фигурировать в источниках как этническое или политическое целое.

Имеется основание для утверждения, что данное сообщение китайских хро­ник по характеру и содержанию более чем соответствует красочно оформлен­ному рассказу Рашид-ад-дина, который он передает следующим образом: "При­мерно за две тысячи лет до настоящего времени у того племени, которое в древ­ности называли монгол, случилась распря о другими тюркскими племенами и за­кончилась сражением и войной. Имеется рассказ, передаваемый со слов заслу­живающих доверия почтенных лиц, что над монголами одержали верх другие племена и учинили такое избиение среди них, что в живых осталось не более двух мужчин и двух женщин. Эти две семьи в страхе перед врагом бежали в не­доступную местность, кругом которой были лишь горы и леса и к которой ни с одной стороны не было дороги, кроме одной узкой и труднодоступной тропы, по которой можно было пройти туда с большим трудом и затруднением. Среди тех гор была обильная травой и здоровая по климату степь. Название этой местно­сти Эргэнэ-кун." (Рашид-ад-дин, 1952. Т. 1. С. 153).

Примечательно, что очень большая давность происходивших в Эргунэ-куне событий не оспаривается многими учеными. X. Пэрлээ, следуя указаниям Рашид-ад-дина и отсчитав 2000 лет со времени написания "Сборника летописей", относит интересующее нас событие к 700-600 гг. до н.э. (Пэрлээ. 1978). По мне­нию Г. Сухбаатара, это событие может быть отнесено к I в. до н.э (Сухбаатар. 1971. С. 135-136; 1980. С. 169-171). III. Бира устанавливал свою датировку в до­статочно широких пределах -1 тыс. до н.э. (Бира. 1978. С, 20).

Отнюдь не абсолютизируя предлагаемые Рашид-ад-дином некоторые хро­нологические рамки, вместе с тем нельзя не отметить их вполне приемлемую со­поставимость с некоторыми действительными историческими фактами. Напри­мер, четыреста лет пребывания древних монголов в Эргуне-куне вполне согла­суется с периодом господства хунну в Центральной Азии, после которых на ис­торической арене появляются сяньби, с возвышением которых мы связываем начало всеобщего расселения монголов из верховьев Амура.

Таким образом, резюмируя сказанное, считаем необходимым еще раз кон­статировать, что относительно обозримые нижние пределы древнего этапа эт­нической истории монголоязычных племен тесно связаны о легендарной обла­стью Эргунэ-кун, которая рядом современных исследователей ассоциируется с бассейном р. Амур. Анализ содержания приведенной в "Сборнике летописей" легенды, а также данных китайских династийных хроник позволяет с определен­ной долей вероятности связать предполагаемое время пребывания древних мон­голоязычных племен в Эргунэ-куне с периодом возвышения хунну в Централь­ной Азии, то есть конец I тыс. до н.э. - нач. I тыс. н.э.

Примерно в VI в. н.э. в Прибайкалье получают распространение памятники так называемой курумчинской культуры, представляющие собой цельный ар­хеологический комплекс - поселения, городища, могильники, поминальные со­оружения, наскальные рисунки. Границы распространения памятников в насто­ящее время совпадают с основной территорией расселения современных бурят: низовья Селенги, долина Баргузина, Тункинский край, бассейн Ангары до Балаганска и несколько ниже, верховье Лены до Жигалова (Окладников. 1948. С. 3-10; 1955. С. 299-320).

Ставшие достоянием научной общественности еще с конца прошлого столе­тия, памятники этой культуры к настоящему времени предстают достаточно хо­рошо изученными. Итоги многолетних изысканий нескольких поколений отече­ственных археологов, а также результаты личных полевых работ, начатых с конца 1970-х годов, обобщены и систематизированы в недавней монографии Б.Б. Дашибалова (Дашибалов. 1995). Сказанное избавляет нас от необходимо­сти подробного описания особенностей этой культуры. Создателями курумчин­ской культуры, согласно китайским летописям и древнетюркским руническим письменам, являлись гулигани или курыканы. Относительно их этнической при­надлежности существуют две основные теории — монгольская и тюркская. Сово­купность имеющихся фактов дает больше оснований для вывода, что основу эт­нического ядра курыкан составили тюркоязычные племена, что не исключает вероятности того, что в состав объединения входили также родоплеменные группы тунгусского и монгольского происхождения. Очевидно и то, что курыка­ны в последующем сыграли важную роль в формировании западных бурят и якутов (Нимаев. 2000. С. 65-71).

В источниках того периода примерно в пределах рассматриваемой нами тер­ритории, то есть Прибайкалья, упоминается еще одна группа племен. Это байегу китайских летописей, которые сопоставимы с байырку из орхонских эпита­фий. Правда, ареал их расселения остается еще не до конца определенным.

В свое время Г.Н. Румянцев ограничивал территорию расселения байырку приблизительно в рамках современной Баргузинской долины и низовьев Селен­ги (Румянцев. 1962. С. 132).

Б.Р. Зориктуев склонен видеть владения байырку в пределах всего Западно­го Забайкалья, предлагая всю археологическую культуру рассматриваемой тер­ритории послехуннского времени условно назвать культурой байырку или баргутской археологической культурой (Зориктуев. 1989; 1993). Аналогичной по­зиции придерживается П.Б. Коновалов, который предлагал связать многочис­ленные могильники в Южной Бурятии, датируемые VIII-XIV вв. и именуемые "ранне-монгольским погребальным комплексом", с общностью баргутов (байырку, баегу) (Коновалов. 1993. С. 9-10). Правда, в обоих случаях эти тезисы высказаны лишь предположительно, без каких-либо конкретных аргументаций.

Более основательно, с упором на археологический материал, с широким привлечением письменных источников попытался подойти к освещению данной темы Ю.С. Худяков. На его взгляд, данные письменных источников позволяют соотнести с байырку южные группы могил хойцегорского типа, относящихся ко второй половине I тыс. н.э. Сюда он включил следующие памятники: Хойцегорский могильник (на р. Хилок), Узкое место (близ Усть-Кяхты), Капчеранга (близ г. Кяхта) и Темниковское поселение. Однако даже если и согласиться с по­добной интерпретацией, становится несколько непонятным его предположение о том, что "на западе земли байегу простирались до оз. Хубсугул и верховьев р. Селенги, а на востоке - до Хэнтэя и верховьев Шилки и Аргуни, охватывая се­верные районы современной Монголии" (Худяков. 1989. С. 29).

Для уточнения вопроса обратимся к имеющимся источникам. По сообще­нию, например, "Таншу" "байегу рассеянно кочевало по северную сторону Ве­ликой песчаной степи, занимая около тысячи ли пространства; от Пугу прямо на восток, в смежности от мохэ. Байегу имели до 60000 кибиток, войска 10000 чел... Есть речка, называемая Кангань" (Бичурин 1950. С. 343-344).

Почти аналогичные сведения содержатся в "Танхуйяо" ("Обозрение Тан-ской истории") за исключением того уточнения, что р. Канганъхэ расположена "на северо-востоке их страны на протяжении 1000 ли" (Кюнер. 1961. С. 35).

Однако по мнению А.Г. Малявкина, в тексте "Синь Таншу" есть существен­ные ошибки. Так, согласно "Тай-пин хуанюй цзи", "Тун дян", отрывок относи­тельно байегу выглядит следующим образом: "байегу находятся к югу от Хань-хая на р. Баегу, к востоку от гор Юли... В тысяче с лишним ли к северо-востоку от их земли есть р. Канган". По определению ученого, в данном случае Ханьхай -это оз. Байкал, хотя под этим термином подразумевается обычно пустыня Гоби. Материалы из новых китайских источников, по словам А.Г. Малявкина "не про­тиворечат" выводам Г.Н. Румянцева, "но и не содержат конкретных данных в подтверждение этой точки зрения". Сам же он относит кочевья байегу к востоку от Яблонового хребта, а реку Баегу отождествляет с названием одной из трех ныне известных рек: Ингода, Онон и Чикой (Малявкин. 1989. С. 139-141).

Однако, как представляется, гораздо логичнее было бы сравнение р. Баегу с р. Баргузин. С другой стороны, при такой (обычно завышенной по китайским оценкам) численности населения, границы территории расселения байегу вряд ли могли простираться столь широко, как предполагают некоторые из вышена­званных исследователей. Кроме того, как нетрудно убедиться, при таком терри­ториальном раскладе попросту не остается места для других представителей "пятнадцати поколений" теле. Согласно источникам, "в начале годов правления Удэ (618-627) были сйеянто, циби, хуйхэ, дубо, гулигань, доланьгэ, пугу, байегу, тунло, хуньбу, сыцзйе, хусаси, адйе, байси и пр., рассеянно жившие на север от Ци (Шамо)" (Кюнер. 1961. С. 36). Причем многие из них по численности нис­колько не уступали байегу. Например, племя пугу, обитавшее к северу от р. То­ла, также располагало войском в 10 тыс. человек (Малявкин. 1989. С. 139).

В то же время границы владений байегу, очевидно, не оставались неизмен­ными на протяжении всей их политической истории. В источниках рассматрива­емого периода они неоднократно упоминаются в числе племен, принимавших активное участие в событиях, имевших важные последствия для военно-полити­ческой обстановки в Центральной Азии и сопредельных регионах (Малявкин. 1980; Малое. 1951. С. 34, 41). В источниках, например, Уйгурского периода упо­минается о "девяти байырку" (Малявкин. 1983. С. 9, 6; Шинэхуу. 1980. С. 34), что можно рассматривать как свидетельство их возросшей мощи и влиянии к этому времени. Как подтверждение тому можно рассматривать и титул "великий ир-кин", употребленный в отношении предводителя байырку в памятнике в честь Кюль-тегина (732 г.) (Малое. 1951. С. 41). Однако подчеркиваем, что исконная территория байегу-байырку располагалась в основном в пределах современной Баргузинской долины, возможно, простираясь на юг до бассейна р. Уда и на за­пад до низовьев Селенги.

Нерешенным остается вопрос об этнической принадлежности байырку. Как и в отношении курыкан, одни исследователи считали их монголами по языку, другие - тюрками. Хотя необходимо указать, что многие касались этой пробле­мы лишь попутно, исходя главным образом из сообщений источников о том, что байегу входили в состав конфедерации теле и токуз-огузов.

Мы склонны предполагать, что отнесение к объединению теле могло озна­чать не только этническую, но и политическую принадлежность племен. Теле – одно из древних племенных образований в Центральной Азии, восходящее сво­ими истоками, вероятно, к легендарным динлинам или дили. В постхуннуско-сяньбийский период, где-то с IV в. н.э. теле как достаточно крупная и самостоя­тельная этническая группа начинает упоминаться в источниках под названием Гао-гюй или Чилэ. "Тйелэ... есть искажение этого слова" (Кюнер. 1961. С. 9). Весьма вероятно, что состав названного этнополитического образования с само­го начала был этнически неоднородным.

Анализ содержаний некоторых источников дает основание для заключения, что байегу находились в несколько обособленном положении по отношению к другим племенам группы теле. Согласно "Таншу", обычаи байегу "по большей части сходствовали с тйелескими, в разговоре была небольшая разница" (Бичу-рин. 1950. С. 344). "Тун-дянь" также констатирует, что язык байегу "немного от­личается" (Малявкин. 1989. С. 142). Судя по всему, их хозяйственно-бытовой ук­лад был также заметно отличен от ХКТ кочевников-скотоводов. По свидетель­ству "Таншу", байегу "страстно любили звериную ловлю, землепашеством мало занимались". Что касается скотоводства, есть только указание о существовании у них коневодства (Бичурин. 1950. С. 343-344; Малявкин. 1989. С. 142).

Определенное своеобразие культурного облика байырку в известной сте­пени может быть подтверждено на базе археологических данных. Баргузинская долина и низовья Селенги, как отмечалось, входят в ареал распростране­ния курумчинской культуры. Следует сказать, что в целом археологические памятники этого региона выглядят менее изученными, чем те, которые рас­положены на противоположной стороне Байкала. При нынешнем состоянии их изученности в глаза бросается то обстоятельство, что основной археологи­ческий комплекс, характеризующий данную культуру - поселения, городища, погребально-поминальные сооружения, писаницы, образцы предметов с древ-нетюркской рунической письменностью - представлен преимущественно на предбайкальской части. По южному же побережью пока обнаружены только погребения, временные стоянки и некоторые типы сооружений ритуально-по­минального характера.

Кроме того, локальные особенности проглядываются в устройстве самих погребений. По внешней архитектуре захоронения курумчинского типа подраз­деляются на две основные группы: курганные, то есть обозначенные на поверх­ности каменной насыпью, и грунтовые - без надмогильной конструкции. При этом выясняется, что вторая группа погребений сосредоточена только в преде­лах долины Баргузина (Дашибалов. 1995. С. 59-72).

Следующая отличительная особенность могильников из этой территории -отсутствие в погребениях костей домашних животных (имеется в виду погребе­ния, датированные в пределах VI-X вв.) (Хамзина. 1970. С. 95-103; Дашибалов. 1995. С. 109-118), что вполне соотносится с сообщениями процитированных вы­ше письменных источников.

Таким образом, выявляется определенная этнокультурная специфика насе­ления, проживавшего во второй половине I тыс. н.э. в Баргузинской долине. Это можно рассматривать как результат воздействия на процесс его формирования некоторых других, помимо тюркских, этнических компонентов, вероятнее все­го, монгольского и, возможно, тунгусского происхождения.

На возможность достаточно раннего пребывания монголоязычных племен в Прибайкалье свидетельствует ряд косвенных фактов. Так, анализ языковых ма­териалов допускает предположение о том, что у предков якутов во время сопри­косновения с северной таежной природой не было необходимости создавать свою собственную "лесную" терминологию, они восприняли ее в готовом виде у монголоязычных народов (Антонов. 1971. С. 76; Рассадин. 1980. С. 76-79). А эти контакты, как считает В.И. Рассадин, могли иметь место в то время, "когда предки якутов очутились в Прибайкалье и смешались частично с местными тун­гусо-маньчжурскими племенами, на эту же территорию проникали монголо-язычные протобурятские племена и, видимо, тоже подверглись влиянию одно­типного субстрата". Не исключено также, что некоторые монголизмы "вошли в якутский язык еще в то время, когда предки нынешних якутов жили на юге, по соседству с саяно-алтайскими тюрками".

По всей вероятности, монголоязычные племена, обитавшие на территории Прибайкалья в период всеобщего господства тюрков в Центральной Азии, ока­зались в подчиненном, зависимом положении от последних. "Создается впечат­ление, - писал, в частности, якутский лингвист Н.К. Антонов, - что в обществе древних якутов с родовым строем богатую, господствующую прослойку населе­ния составляли тюркоязычные племена, а бедная, трудящаяся, подчиненная сто­рона была преимущественно монголоязычной" (Антонов. 1971. С. 121).

Эти выводы хорошо согласуются с результатами исследований бурятских ученых. Ц.Б. Цыдендамбаев, как известно, в своих изысканиях также исходил преимущественно из той предпосылки, что формирование основных этнических групп протобурят происходило в условиях господства над ними тюрков, что вы­разилось, в частности, в заимствовании ими у последних одного из тотемных культов - лебедя (Цыдендамбаев. 1972. С. 186).

По мнению исследователей, байырку вполне сопоставим с баргутами мон­гольского времени. Как выяснилось, тюркское байырку имеет примерно то же значение, что и монгольское баргут - "грубый, примитивный; первобытный, стародавний" (Цыдендамбаев. 1972. С. 279).

Сопоставление байырку и баргутов приемлемо и с точки зрения географии их расселения. По Рашид-ад-дину, "их стойбища и жилища находятся ... на са­мом краю местностей и земель, которые населяли монголы и которые называ­ют Баргуджин-Тукум" (Рашид-ад-дин. 1952. С. 121). Данная страна и по своему названию, и по природно-географическим условиям вполне сопоставима с тер­риторией Баргузинской долины. По крайней мере, примерно так представляли себе местонахождение этой области авторы "Сокровенного сказания" монго­лов. После того, как меркиты потерпели поражение от войск Темучина и его со­юзников, их предводитель Тохтоа-беки с "небольшим количеством людей, по­спешно бежал вниз по Селенге в страну Баргучжинскую" (Сокровенное сказа­ние. § 102-103).

Впрочем, насколько можно судить по сочинению Рашид-ад-дина, по-види­мому, со временем возникло несколько расширенное представление об этой стране, включающее в ее пределы также территории на северной или запад­ной стороне оз. Байкал. Поэтому границы страны Баргуджин-Тукум совре­менными исследователями определяются примерно в следующих пределах: Баргузинский край и низовья Селенги, включая, очевидно, прилегающую с южной стороны полосу горнотаежной местности, бассейн верхней Ангары и Лены (Зориктуев. 1993).

Очевидно, этноним байырку-баргут первоначально представлял собой обоб­щенное наименование различных племен, обитавших в относительно отдален­ных и труднодоступных горнотаежных районах Прибайкалья, чему не противо­речит и семантика этнонима.

Судя по имеющимся данным, к концу I тыс. н.э. в качестве ведущего этни­ческого имени в регионе Прибайкалья начинает фигурировать этноним "хо­ри". Во всяком случае, часто упоминающееся в различных источниках назва­ние байегу-байырку к этому времени исчезает. Вместе с тем, в ряде работ это­го периода, прежде всего средневековых мусульманских авторов, встречается имя "фури". Так, согласно анонимному "Худуд ал-алам" (982-983 гг.), "это на­звание народа также из хырхызов; они поселяются к востоку от хырхызов и не смешиваются с прочими хырхызами... их языка другие хырхызы не понимают, они подобны диким зверям" (Материалы по истории киргизов и Киргизии. 1973. С. 141). В сочинении персидского автора Абу Сайда Гардизи "Зайн ал-ах-бар" (Украшение известий), написанном в 1050-1053 гг., также говорится о "большом племени фури", к которому из страны кыргызов вели две дороги: "одна через степь 3 месяца идти, другая - на левую сторону - 2 месяца, но эта дорога трудна, надо идти все время по лесам, по узкой тропинке и узкому про­странству; по дороге много воды, постоянно встречаются реки" (Бартолъд. 1973. С. 47-48). Народ "кули", обитавший в "округе Ангкола", упоминается в источниках Юаньской династии. Как там указано, этот округ "в результате ан­нексии присоединен к киргизской земле..." Язык туземцев существенно отли­чен от кыргызского" (Окладников. 1955. С. 317-318).

Впервые вероятность прочтения имени "фури" как "кури" (буквы к и ф в арабском алфавите легко смешиваются) предложена В.В. Бартольдом.

Основательно рассмотрел взаимосвязь рассматриваемых этнонимов Г.Д. Санжеев. Учитывая "особенности графики и обусловленные ими много­численные случаи описок, разночтений и ошибок переписчиков, а также то, что в этой графике, как и в старомонгольской, гласные о и у передаются од­ним и тем же знаком вав, а в монгольском консонантизме невозможен соглас­ный ф," он счел необходимым: заключить, что "вместо кури и, тем более, фу­ри, соответствующее арабское написание должно быть прочитано как кори".

Одновременно он весьма решительно высказался против отождествления на­званий хори и курыкан, рассматривая их как два совершенно разных этнонима (Санжеев. 1983. С. 87-89).

При определении вопроса об этнической принадлежности кори очень важ­ное значение приобретает единодушное указание различных письменных источ­ников об их языке, который был для кыргызов непонятен. Поэтому и В.В. Бартольд допускал, что "монголами были и восточные соседи киргизов" (Бар­тольд. 1963. С. 97). Выдвижение на первый план названия хоринцев связано, очевидно, с появлением в районе оз. Байкал новых групп монголов, благоприят­ные условия для чего начинают возникать, на наш взгляд, после падения Уйгур­ского, затем Кыргызского каганатов. Допустимо предположить, что по крайней мере, часть новых пришельцев могла быть носителями имени хори (хоро). В этой связи заслуживает внимания факт широкого распространения рассматри­ваемого этнонима в Якутии. Судя по данным местных генеалогических преда­ний, часть якутских хоролоров появилась здесь не только из пределов Прибай­калья, но и непосредственно с Востока (Исторические предания... 1960. С. 103-104). Как считают лингвисты, ко времени появления предков якутов на Средней Лене здесь уже обитало какое-то монголоязычное население (Расса­дин. 1980. С. 81, 90). О том, что у них был свой, отличный от остальной части на­селения Якутии язык, свидетельствует, например, бытовавшее в прошлом у яку­тов выражение типа: "Не по-хоролорски тебе говорю, а по якутски" (Серошевский. 1993. С. 288; Ксенофонтов. 1977. С. 158-161).

Итак, на основании анализа имеющихся данных мы попытались доказать, что монголоязычные племена, составившие основу протобурят, появились воз­ле оз. Байкал не позднее середины I тыс. н.э. Они входили в состав объединения байырку-баргутов. Монголоязычную основу байырку составили хори или хори-туматы монгольского времени. По свидетельству, например, Рашид-ад-дина, из среды баргутов вышли такие племена, как хори, туматы, туласы (Рашид-ад-дин. 1952. С. 121-122).

В хозяйственно-культурном отношении эти этнические группы представля­ли собой преимущественно полуоседлых охотников и рыболовов, знакомых так­же с навыками земледелия. Небезынтересно в этой связи отметить, что, напри­мер, в одежде современных хоринцев сохранились отдельные детали, сближаю­щие их с исконными обитателями таежной зоны Сибири: поршневидная обувь (у детей), короткая охотничья куртка из ровдуги и т.д. (Бадмаева. 1987. С. 94-95).