Великий Сибирский Ледяной поход // Клерже Г. И. (1932)

Текст¹

С момента оставления Омска все управления штаба Верховного глав­нокомандующего прекратили свое фактическое существование. Вне вся­кой связи с войсками и войсковыми штабами продвигались эшелоны бывшей омской Ставки, никому не нужные и только даром забивав­шие своими громадными составами длинную Сибирскую магистраль.

Иностранные войска сравнительно заблаговременно убрались на восток. Однако чехословацкие и польские эшелоны сильно запоздали эвакуацией из Западно-Сибирского района. Они, вытянувшись почти одновременно с общей массой поездов, нагруженных различными пра­вительственными учреждениями омской и местной краевой админист­рации, частично перепутались с последними и, в конце концов, броси­ли свои хвостовые эшелоны. Брошенные без паровозов, эти составы еще больше забивали путь и сделали совершенно невозможным продвиже­ние вперед находившихся позади русских эшелонов.

Бесконечная кишка русских поездов постепенно уменьшалась. С хвоста эту кишку неизменно «откусывали» преследовавшие неотступ­но по пятам части Красной армии, а с головы, по мере того как эта кишка упиралась в образовавшиеся пробки, она превращалась в вере­ницы «понужающих» вдоль полотна железной дороги многочисленных саней и двигающихся гусеницей всадников и пешеходов. Только части войск продолжали сохранять относительный вид своей первоначальной организации, но что касается других учреждений и не принадлежащих к ним составов, то там уже с половины пути между Новониколаевс­ком и Красноярском образовалась из них сплошная «каша»...

Стихийное стремление всей массы людей как можно скорее про­двинуться на восток, чтобы уйти от непосредственного соприкоснове­ния с наседающим и не дающим покоя противником, делало свое пе­чальное дело. Задняя масса давила переднюю и еще больше усиливала общую неразбериху, причиняя невыразимые страдания всем без исклю­чения, кто имел несчастье совершать этот беспримерный в истории так называемый Ледяной поход.

Здоровье и жизнь каждого из участников этого похода потеряли всякое значение. На падающих, отстающих, умирающих и замерзаю­щих никто не обращал совершенно никакого внимания. Каждый в этой ужасающей обстановке предоставлен был самому себе и собственной выносливости и изворотливости. Не выдерживаешь — значит, погибай, но на другого не рассчитывай. И каждый это отлично понимал, и ни­кто не требовал от другого ни сочувствия, ни помощи. Малодушные и слабосильные сразу сдавали и прекращали свой крестный путь, переда­ваясь на сторону жестокого противника, но твердые духом и упорные в своем стремлении уйти как можно дальше на восток уходили и ухо­дили.

Но немногие из них, однако, достигли того, чего хотели. Этот «сча­стливый» удел, видимо, немногим был написан на роду в это каиново время... Несчастная, вернее, несчастливая Белая Русская армия в Си­бири, среди дремучей тайги и глубоких снегов, в лютые морозы была предоставлена самой себе. В Сибири было много вооруженных иност­ранных сил, но эти силы не помогали, а мешали русским антибольше­вистским войскам.

Если вследствие бездарности военачальников Белая Русская армия приговорена была к медленному угасанию и замерзанию, то что же сделали господа министры правительства адмирала А. В. Колчака, что­бы предотвратить это несчастье? Куда девалась дипломатия, которая не сумела найти надлежащих форм и положений, чтобы принудить или заинтересовать прежних союзников прийти Белой армии в Сибири на помощь если не в самом начале процесса вооруженной борьбы, то, во всяком случае, в наиболее тяжелый период существования последней.

Некоторые историки Белого сибирского движения слишком сильно обвиняют чехов и отчасти поляков в том, что они не помогали Рус­ской армии в разгар ее борьбы с большевиками, а, уходя через Сибирь во Владивосток, значительно поживились за счет русской государствен­ной казны и ее золотого запаса. Справедливы ли эти обвинения в пол­ной мере?! Что чехи отказались под конец воевать и воспользовались благами плохо оберегаемого русского достояния, это верно. Однако после того, как перед читателями прошла картина страшного развала в управлении русскими вооруженными силами в Сибири, где сами рус­ские не щадили ничего того, что клонилось к успеху борьбы их с боль­шевиками, то можно ли требовать от чехов и поляков, чтобы они были «больше русскими, чем сами русские» ? Конечно нет. Чехи видели нелады на верхах русского военного командования, которое не только вело между собою отчаянную борьбу, но и вступало в борьбу с чешс­ким военным командованием.

Автору настоящих воспоминаний, как одному из старших офице­ров Генерального штаба омского периода, на своих плечах пришлось перенести столько невзгод и отчаянных внутренних трений, что труд­но было справляться со своими прямыми задачами по службе. Где же было возможно успеть распространить свою положительную работу и на урегулирование взаимоотношений с иностранцами, в том числе с чехами, поляками, с сербами и с другими войсками интервентов, пре­жних союзников России? Регулировать отношения с чехами как бра­тьями по крови, как с участниками первых антибольшевистских выс­туплений на Волжско-Уральском и Сибирском фронтах надо было во что бы то ни стало. Ведь не было столь серьезных причин для внутрен­ней борьбы с чехами, чтобы, ввязываясь в нее, русские могли поста­вить на карту свое собственное существование. Не одно военное рус­ское командование повинно в порче отношений с чехами, и среди чехов находились лица, которые обостряли углы в вопросах взаимоотноше­ний и в вопросах вмешательства во внутреннюю русскую политику. Однако даже эти недочеты не должны были бы иметь полного переве­са над здравым рассудком и сознанием громаднейшей ответственнос­ти, лежащей на плечах всех без исключения общественно-политичес­ких деятелей того периода русской истории.

Среди чехов было немало лиц, которые искренно болели душой за разруху, царившую в рядах белого русского лагеря, и за нелады после­дних с чехами. Заметную роль в политической, скорее в секретной, форме отношений того времени играл чешский полковник Заячек. Он, как заведующий чешской контрразведкой, лучше других знал всю «под­ноготную» различных взаимоотношений и потому точнее, чем другие, мог судить о том, насколько они могли влиять на то или иное склады­вающееся внутреннее положение. Еще в период весенних первых не­урядиц в 1919 году он неоднократно приходил в служебный кабинет автора настоящих воспоминаний и ему, как помощнику начальника Главного штаба, сетовал на целый ряд обстоятельств, которые мешают совместной русско-чешской дружной работе. Он стремился вполне добросовестно к установлению общей линии понимания и в лице сво­его собеседника искал прямого сочувствия. Естественно, что в этом направлении он встречал взаимную искренность. Однако, как тонкий и чуткий наблюдатель, полковник Заячек не мог не заметить того, что и автор настоящих воспоминаний в тот период разговоров уже не в силах был оказать своего влияния на благоприятный оборот взаимоотношений чехов с русскими, ибо он сам был в состоянии полного пре­следования со стороны своего прямого начальства — генералов Степа­нова² и Марковского³.

Неумная контрразведка Марковского ему доносила, что «полковник Клерже вошел в контакт с чешской контрразведкой, очевидно, он что-то замышляет». Получая эти «донесения» на своего помощника, Мар­ковский не обращался к нему за разъяснениями, а шел с «соответству­ющим» докладом к военному министру генералу Н.А. Степанову. На попытку автора настоящих воспоминаний завязать с генералом Мар­ковским разговор на тему о необходимости улучшения взаимоотноше­ний с чехами он смотрел как на желание первого «играть видную по­литическую роль» и, конечно, всячески этому противодействовал. Коль скоро в таких простых вопросах нельзя было не только договориться, но и установить даже самое примитивное взаимное понимание, то можно ли после этого удивляться, что вообще с чехами вышел, в кон­це концов, такой страшный по своим последствиям разлад. С этой точки зрения автору настоящих воспоминаний приходилось стать, как это ни кажется парадоксальным, на защиту чехов и, пользуясь настоя­щим случаем, определенно сказать, что в том, что чехи стали индиффе­рентными к судьбам борющейся с большевиками Сибири, виноваты не они — чехи, а только одни русские.

Помимо чешского вопроса, на фоне Белого движения в Сибири имелся еще один важнейший и значительный фактор, которого не толь­ко не использовали, но который преступно небрежно отвергли и затоп­тали. Здесь прямо и без всяких обиняков надо говорить о той роли, которую могла и должна была сыграть в Белом русском движении в Сибири Япония. Маленького роста, неизвестно откуда-то появивший­ся, в больших «американских» очках в черепаховой оправе, министр иностранных дел И.И. Сукин¹⁷¹ «вершил» политику хитроумного Омс­ка. Через свои «розовые» американские очки этот клопеныш-министр с подозрительностью и с крайним предубеждением смотрел на вели­кую восточную державу и жестоко предостерегал всю коллегию омс­кого кабинета от «неразумных» соглашений с Японией.

—  Америка и Европа нас признают, и они нам помогут. Ни одной пяди русской земли японцам, — таков примерно был лозунг министер­ства иностранных дел несчастного всероссийского Верховного Прави­теля адмирала А. В. Колчака.

—  За свою помощь Япония потребует чуть ли не пол-Сибири, — думали «глубокомысленные» омские дипломаты, среди которых, в роли товарища министра иностранных дел, состоял и профессор М.П. Голо­вачев.

Перед генералом Жаненом, который командовал интернациональ­ной армией, собранной в Сибири, омские министры изгибались в три погибели и в то же время почти совершенно не считались с видным представителем Японии генералом Фукудой, одно прямое и ясное сол­датское слово которого, сказанное не из корыстных намерений, могло бы повернуть всю обстановку в Сибири, а может быть, и во всей, по тому времени, России в благоприятную для Белого движения сторону...

Вместо того чтобы, не обращая внимания на противодействие дру­гих союзников, гневом которых вечно пугал всех И.И. Сукин, насто­ять на том, чтобы японцы ввели в Сибирь несколько своих дивизий для охраны большей части Сибирской железнодорожной магистрали, ом­ские дипломаты довели до того, что японцы, преследуемые несправед­ливыми подозрениями, сосредоточились в районе к востоку от Байкаль­ского озера и, по своей инициативе, начали оказывать поддержку той белой группировке, которая находилась в оппозиции Омскому прави­тельству.

Как показал опыт последующей вооруженной борьбы с большеви­ками в Забайкальской области, на Амуре и в Приморье, те же японцы понесли весьма большие потери офицерами и солдатами в боях с боль­шевиками, тем не менее, однако, ни одной «пяди» русской земли себе за эту помощь своей кровью они не потребовали.

Военный представитель Великобритании генерал Нокс, работавший в полном контакте с генералом К.В. Сахаровым, распоряжался во внут­ренних делах омского аппарата как у себя дома, и ему повсюду оказы­ваемо безграничное доверие, однако совершенно не на таком приви­легированном положении находился военный представитель ближайшей соседней державы генерал Фукуда. А между тем если бы состоялось солидное принципиальное соглашение с последним, то при помощи японской вооруженной силы, выдвинутой в район Красноярска и Ир­кутска, можно было бы вполне обеспечить полное спокойствие в тылу армий адмирала А.В. Колчака и предупредить те серьезные восстания в центре Сибири, которые, в сущности, и нанесли самый сильный вред белому Сибирскому фронту. То же соглашение предотвратило бы по­литическую «игру» против адмирала А.В. Колчака и в Забайкальском районе.

Помимо всех этих весьма радикальных выгод, которые сулились при полном единодушии с японцами, можно было бы воспользоваться и технической помощью последних в вопросе налаживания правильного железнодорожного сообщения по всей Сибирской магистрали. Образ­цовая постановка железнодорожного дела в Японии доведена до высо­кой степени совершенства. Изумительная точность расчетов и педантичная аккуратность в соблюдении всех маршрутных сообщений, ко­торыми славятся все японские железные дороги, в случае, если бы была применена в Сибири, во время эвакуации Белой армии из Омска не получилось бы такого невероятного хаоса и безобразия. Даже больше­вики, после десятка лет своего хозяйничанья в России, когда убедились, что наладить железнодорожное хозяйство и движение в надлежащей мере они не могут, пригласили к себе, в качестве инструкторов, япон­ских железнодорожных специалистов и инженеров. Эти инструктора в течение долгого времени работали на многих линиях русских желез­ных дорог и принесли заметную пользу русскому железнодорожному хозяйству, даже в условиях тяжелой и малоподвижной советской сис­темы управления.

Бесконечно путаясь в «ориентациях» и не находя прямого выхода из создавшейся трагической обстановки, адмирал А.В. Колчак даже свою собственную судьбу отдал не на попечение Японии, которая одна-единственная, по тому времени, могла оказать реальную помощь соот­ветствующей вооруженной силой, а на попечение одновременно... всех великих держав. В результате такой «политики» его литерный поезд, разукрашенный флагами пяти великих держав, самым простейшим способом был передан в руки прямых и открытых врагов адмирала, как Верховного Правителя всея России.

В то время как в Иркутске происходила «передача» адмирала и зо­лотого запаса в руки Политического Центра, в соседней Забайкальской области находилась в полной боевой готовности вся 5-я японская ди­визия во главе с генералом Судзуки. В течение времени меньше чем через сутки передовые части этой дивизии, находившиеся в городе Вер-хнеудинске, могли появиться в пределах Иркутского района, принять на себя полную охрану Верховного Правителя и доставить его в ту же Забайкальскую область для дальнейшего продолжения, совместно с японцами, вооруженной борьбы против большевиков. Ведь эту же самую борьбу японцы вели весьма интенсивно уже после гибели адми­рала в Забайкальском и Приморском районах, помогая войскам ата­мана Семенова и последующего Приамурского (Меркуловского) пра­вительства! Почему же того самого они не сделали бы совместно с адмиралом?

Вина за полный провал политики и за гибель жизни самого Вер­ховного Правителя лежит исключительно на министерстве иностран­ных дел Омского правительства и персонально на самом министре И.И. Сукине и его ближайших помощниках. Этот жесточайший про­мах Омской дипломатии должен был войти в историю всего Белого движения как самая мрачная и тягостная картина всего испытания, которое выпало на плечи всех, чаявших прихода избавления России от большевиков со стороны Востока.

Японцы отлично разбирались во всех тонкостях и хитросплетениях омской дипломатии и так как сами не искали для себя никаких спе­циальных выгод за счет русского народа, то и не видели для себя необ­ходимости проявлять свое рыцарское, самурайски-бескорыстное отно­шение к Омску. Среди флагов пяти великих держав, под сенью которых несчастный русский адмирал А. В. Колчак шествовал на свою последнюю голгофу, развевался флаг и Страны восходящего солнца. Однако на присутствие японского флага в данном случае надо смотреть лишь как на церемониальное участие его в обычной траурно-погребальной про­цессии. И в этой печальной погребальной процессии не видно было ни министра в черепаховых «американских» очках, ни его ближайших помощников. А где они были, действительно, в это время?! Не знал об этом, вероятно, в тот момент и сам адмирал.

На санях по шпалам

Покинув затертый в общем заторе поездов эшелон Осведверха, авто­ру настоящих воспоминаний пришлось пересесть на сани и в них про­должать свой дальнейший путь на восток. Длинной вереницей тянулись впереди и позади колонны из таких же саней, которые стремились со­хранить свое прежнее организационное устройство. Двигались группой и уже заметно поредевшие в своем составе сотрудники Осведверха.

Временами, когда впередиидущая вереница саней неожиданно ос­танавливалась и не пропускала позади тянущуюся колонну, некоторые нетерпеливые смельчаки выезжали на полотно тут же пролегающей Сибирской железнодорожной магистрали и продолжали свой путь пря­мо по шпалам. Каждую минуту эти смельчаки рисковали своей жиз­нью, ибо сзади идущие по линии поезда, вынырнув неожиданно из-за поворота, могли наскочить на них. В таких случаях, а повторялись они очень часто, среди едущих по шпалам саней поднималась невообрази­мая паника, в результате которой сани бросались с полотна в сторону и нередко падали с большой высоты под откос. Нервы у всех были перетянуты до последней крайности, и бывало так, что эта самая па­ника поднималась и безо всякой причины.

Компанию в этом походе на санях с автором настоящих воспоми­наний разделял ближайший его помощник по Осведверху профессор А.М. Оссендовский. Большие вместительные сибирские сани-розвальни, запряженные тройкой сытых лошадей, быстро скользили по накатанной зимней дороге. Полулежа, закутанные в теплые шубы и «дохи», путешествовали в течение нескольких дней они в одних санях от Ново-Николаевска до станции Тайга.

В длинных и нескончаемых беседах проходило это удивительное и памятное на всю жизнь «путешествие». Проведенное вместе время в Кокчетавских степях, где случалось не раз побывать на охоте «по зве­рю и птице» и куда с «сосланным» начальником Осведверха доброволь­но согласился отправиться и профессор А.М. Оссендовский, а также впечатления от омской катастрофы служили предметом самых ожив­ленных между ними разговоров и воспоминаний. Профессор А.М. Ос­сендовский был изумительный и интересный рассказчик, с которым можно было проводить целые дни, причем никогда не иссякала у него тема для самых занимательных и душу захватывающих повествований. В жизни своей, полной всяких охотничьих, а также политических при­ключений и злоключений, было не мало глубоких переживаний, тем не менее, они нисколько не отразились на живом и весьма общительном его характере. Близко подрркившись с ним, автор настоящих воспо­минаний видел в нем не только весьма ценного помощника и сотруд­ника, но и дорожил им, как личным проникновенным советником и доброжелательным другом.

К сожалению, не доезжая станции Тайга, совместное путешествие должно было прерваться, так как профессору А.М. Оссендовскому при­шлось повернуть на север и отправиться в город Томск, где находилась его жена. Надо было взять ее с собою и потом снова догнать в пути колонну Осведверха. Тепло простившись с профессором, автор настоя­щих воспоминаний и не подозревал того, что следующая встреча у него с ним произойдет только через полтора года. В то время как санная колонна Осведверха добралась до станции Тайга, уже получились све­дения, что в городе Томске произошло восстание гарнизона и, таким образом, профессор А.М. Оссендовский с семьей попал в очень тяже­лое положение. Было сразу очевидно, что скоро ему оттуда не выбраться и его личной жизни, как видного участника антибольшевистской про­паганды, грозит большая опасность.

Только во Владивостоке летом 1921 года, когда там образовалось одно из последних антибольшевистских правительств, привелось, при совершен­но случайных обстоятельствах, снова увидеться с профессором А.М. Оссен-довским. Много, много пришлось ему пережить после того, как он по­кинул сибирские походные сани-розвальни начальника омского Освед­верха. Вырываясь из большевистского плена, в котором он пробыл около года, он проник в Монголию и кружным путем добрался до Владивосто­ка, как раз в то время, когда там снова появилось белое правительство и автор настоящих воспоминаний прибыл в этот город в роли начальника штаба атамана Г.М. Семенова. Вскоре после этого А.М. Оссендовский покинул Владивосток, отправляясь через Америку в Европу и Польшу.

Через два года потом появилась в печати книга, написанная профес­сором, под названием «Боги, люди и звери», в которой он, в самых зах­ватывающих и натуральных красках, рисует все свои переживания и бед­ствия, перенесенные во время плена и бегства из последнего. Находясь в Америке и в Европе, А.М. Оссендовский продолжал свою пропаганд­ную работу антибольшевистского характера, иногда поддерживая связь письмами с пишущим эти строки. Интересовался он вопросами непос­редственного участия и руководства в русской революции, особенно, в большевистский ее период, со стороны германского Генерального шта­ба. В связи с этим он запрашивал, не сохранилось ли в распоряжении автора настоящих воспоминаний материалов по этому поводу из числа тех, которые имелись в свое время в омском Осведверхе. Материалы, подтверждающие этот вопрос, конечно, были, но они или погибли в об­щем пламени, когда под Ново-Николаевском был подожжен эшелон Осведверха, или, если вообще уцелели, попали в руки большевиков.

От Тайги до Балая

На станции Тайга, от которой железная дорога имеет ветку на Томск, по прибытии санной колонны Осведверха представилась воз­можность снова пересесть в поезда. Значительная часть эшелонов 5-й Польской дивизии, двигавшейся в хвосте, растянувшейся впереди лен­ты чешских поездов, еще не успела покинуть ст. Тайга. У поляков имелись в полном комплекте вагоны и паровозы. Они сами, при помо­щи временно устанавливаемой своей военной комендатуры, распоря­жались продвижением своих эшелонов.

При содействии русского коменданта, руководившего эвакуацией, протекавшей через Тайгу с Омского и Томского направлений, удалось с большим трудом получить вагон-теплушку и в нее погрузить жалкие остатки наполовину растерявшегося в пути личного состава Осведвер­ха. В невероятной тесноте разместились в вагоне-теплушке с семьями, среди которых были и многодетные, и в таком виде двинулись от Тай­ги на восток. По мере знакомства с чинами польского эшелона, уже в пути удалось разместиться по различным теплушкам.

Первоначально движение шло без перебоев, но потом начались за­держки и замедления из-за недостатка воды и топлива на промежуточ­ных станциях. Зачастую на перегоне между станциями в паровозе воды нехватало и ее приходилось восполнять снегом. В этих случаях все едущие в эшелоне, без различия ранга и служебного положения в польской и русской армии, брались за лопаты и ведра и становились на работу. После получаса такой интенсивной работы поезд отправлялся до ближайшей водокачки и там уже пополнял свой водяной запас. Таким образом, весь расчет движения был построен на постоянной «водяной мобилизации», и все едущие в эшелоне с большим внимани­ем следили за наличием в паровозе воды или снега. При малейшем упущении в этом вопросе грозила полная остановка поезда, ибо паро­возы немедленно замерзали. Все промежуточные станции и депо были заставлены замерзшими в пути паровозами, для разогревания которых не всегда имелась возможность из-за недостатка рабочих в паровозных депо или из-за умышленного уклонения их от работы. Крепчавший мороз и большевистская агитация делали свое дело.

Все большее и большее количество эшелонов прекращало свое дви­жение, и отстающие сзади стремились пересесть в уплотняемые пере­дние эшелоны. С теми или иными препятствиями и задержками польский эшелон в течение нескольких дней дотянулся до станции Минино. По дороге, в Ачинске, пришлось наблюдать печальные остат­ки разрушений, произведенных взрывом мин, которые находились в одном из эшелонов морского ведомства. Груды отдельных частей иска­леченных тел, рук и ног были сложены в пирамиды на перроне вокза­ла и ожидали своего погребения.

Польский эшелон проходил через станцию Ачинск через три дня после того, как на ней произошел страшный взрыв, разрушивший сразу пять эшелонов, стоявших на станционных путях. В одном из эше­лонов находились чины штаба бывшего главковостока генерала Саха­рова полковник Оберюхтин⁴ и заменивший его в должности началь­ника штаба генерал Богословский⁵. У полковника Оберюхтина по­страдала от взрыва жена, а генерал Богословский ранен был сам. На обоих этот взрыв и его последствия произвели такое неизгладимо тя­гостное впечатление, что они уже тогда открыто говорили о невозмож­ности дальнейшего сопротивления большевикам и о необходимости прекращения против них вооруженной борьбы. Все тогда почему-то были уверены, что ачинский взрыв был организован или тайными аген­тами большевиков, или партизанами Щетинкина, который действовал в Минусинском районе. Однако имеются полные основания утверж­дать, что это дело было следствием небрежного обращения с минами, которые на станции Ачинск перегружали из одного вагона в другой.

В ночь на 6 января, то есть через семь недель после того, как автор настоящих воспоминаний покинул Омск в польском эшелоне, он достиг станции Минино, расположенной по соседству с городом Красно­ярском с западной его стороны. Здесь перед его глазами перестала одна из печальнейших картин последнего отблеска угасающей Омской во­енной организации. Штаб главковостока генерала В.О. Каппеля, сме­нившего «убранного братьями Пепеляевыми» генерала К.В. Сахарова, покидал свои вагоны, пересаживался на лошадей и отправлялся в сто­рону от полотна железной дороги в северном направлении.

В Красноярске произошло большевистское восстание. Военная власть в городе перешла в руки бывшего начальника формировавшейся здесь дивизии, генерала Зиневича, который воспротивился дальнейшему про­движению через Красноярск на восток армии генерала В.О. Каппеля. Настроение немногочисленных чинов штаба, садившихся на лошадей, хотя и было достаточно бодрое, тем не менее, уже чувствовалось, что в этот момент происходила агония последних призраков власти адмира­ла А. В. Колчака, о местонахождении которого не имелось к тому вре­мени никаких сведений.

Войдя в пустеющий вагон штаба, автор настоящих воспоминаний встретил в нем бывшего генерал-квартирмейстера последнего периода омской Ставки генерала П.Ф. Рябикова, который в кратких чертах набросал данные об общей обстановке. По мнению последнего, про­должение продвижения по железной дороге на восток, через Красно­ярск, не обещало никакого успеха. Тут же, на станционных путях, приходилось наблюдать картину полной растерянности среди тех из чинов того же штаба и других эшелонов, которые были перегружены своими семьями и вещами до чрезвычайности и в этой безвыходной обстановке, без всякой надежды достать лошадей и сани для дальней­шего путешествия, не знали, что делать. Они, действительно, были в безысходно трагическом положении.

На бывшего дежурного генерала Ставки полковника Леонова⁶, ехавшего со своей молодой женой, это трагическое обстоятельство так сильно подействовало, что он тут же лишился рассудка и, стоя на пу­тях, что-то бессвязно бормотал, беспомощно протягивая ко всем встречным свои руки. Тяжелая и жуткая картина, но такие сцены были кругом, потому что станция Минино была последним этапом, до кото­рого докатился последний призрак умирающей омской власти.

После Минина все предоставлены были самим себе. Те, кто мог, цепляясь за армию, идти с нею в глухую бездорожную зимнюю Си­бирскую тайгу, тот мог еще рассчитывать вырваться из когтей надви­нувшейся смерти и дикого ужаса, но кто этой возможности не имел, тот погибал или сдавался. Не пересекли меридиана Красноярска пол­ковник Оберюхтин и генерал Богословский, оставшись в лагере большевиков. Какова была судьба помешавшегося на станции Минине пол­ковника Леонова, так и осталось неизвестным и по сей день. Генерала П.Ф. Рябикова автор настоящих воспоминаний с тех пор уже не встре­чал. Прорвавшись с армией до Читы, он вскоре потом покинул Даль­ний Восток и уехал в Сербию. Трагическая обстановка, при которой произошла последняя встреча с пишущим эти строки, видимо, остави­ла в памяти генерала П.Ф. Рябикова такое тяжелое и всесокрушающее впечатление, что когда он встретил в Чите ранее уехавшую туда жену автора настоящих воспоминаний, то на ее естественный вопрос о судь­бе своего мужа он нарисовал ей такую печальную картину, что в тра­гической гибели последнего сомневаться почти не приходилось.

Хотя и опасно было двигаться через Красноярск с польским эшело­ном, но ввиду того, что иного выхода не было, надо было рисковать. Бросать всех чинов Осведверха с семьями в этот трагический момент также было нельзя. Поляки волновались, так как не были уверены, что они пройдут через восставший Красноярск без боя, но у них тоже не было выхода. Они решили двигаться по железной дороге. Невольно с ними потянулся навстречу полной неизвестности и лютой опасности и автор настоящих воспоминаний с Осведверхом.

Однако риск оказался не так велик. На вокзале все находилось в сравнительном порядке, польскому эшелону не причинили никаких пре­пятствий и неприятностей, и он смог продолжать свой путь и дальше от Красноярска на восток. По общему впечатлению, которое сложи­лось в этот момент у пишущего эти строки, напрасно генерал В.О. Кап-пель предпринял тяжелое обходное движение всеми силами своей ар­мии вокруг Красноярска с севера, тогда как последний можно было бы взять без особого сопротивления, простой лобовой атакой. Очевидно, даже у военачальников, перенесших слишком длительное нервное и военное напряжение в течение нескольких лет Великой и Гражданской войн, в конце концов силы для активного противодействия иссякли и они настолько сами «выдохлись», что предпочитали идти только по «линии наименьшего сопротивления». Инициатива и активность, види­мо, твердо покинули ряды Белой армии в Сибири, и она только стре­милась уйти и уйти.

В Забайкалье, в Забайкалье, скорее и во что бы то ни стало! Вот что было лозунгом того ужасного времени, и никто уже не помышлял о серьезном восстановлении фронта. Также потом, два месяца спустя, без боя оставляя адмирала А. В. Колчака и золотой запас на произвол судь­бы, обходил с севера Иркутск и последующий главковосток генерал Войцеховский. Точь-в-точь как это самое два месяца перед этим, под Красноярском, проделал и генерал Каппель.

Большевики только и учитывали эту надломленную волевую пси­хологию Белой стихийно отступавшей армии и стремились преследо­вать ее по пятам, зарываясь сами в это время до последней крайно­сти. Этот факт стал для автора настоящих воспоминаний очевидным во всей его полноте тогда, когда он попал в плен к большевикам и лично слышал об этом красноармейские разговоры и приказы пере­довым частям 30-й советской дивизии, которая гналась за армией Каппеля и Войцеховского.

—  Товарищи, скорее, скорее вперед, нагоняйте белогвардейцев, иначе они могут легко оправиться и нам тогда несдобровать, так как мы слишком зарвались и малочисленны. Не давайте опомниться врагу от понесенного им поражения. Не теряйте времени на чай, обед и ужин, вперед, вперед!

—  Недорубленный лес скоро вырастает, — покрикивали комисса­ры, подбадривая своих подчиненных для дальнейшего преследования.

Так гнали весьма слабую и такую же вымотанную, как и Белая, Красную армию ее командиры, стремясь не дать противнику передох­нуть ни на один день.

Если бы Белая армия сохранила способность сделать хотя бы самый несложный обходной контрманевр, то зарвавшиеся слишком вперед преследующие части Красной армии, действительно, могли бы попасть в мешок и быть сравнительно легко разбитыми.

Как это ни странно, но значительный процент отсталых или сдав­шихся красным солдат из армии Верховного Правителя автоматически попадал в ряды передовых преследующих частей противника и в один миг из «белогвардейцев» переделывался в рьяных красноармейцев. И эти «перелеты» были более ревностными исполнителями своих обязан­ностей, чем остальные красноармейцы. Такова психология Гражданской войны. Таковы уродливые последствия проигранных в этой войне ре­шительных операций.

Итак, с отрывом остатков армии адмирала А.В. Колчака от поезд­ных эшелонов все то, что находилось к востоку от Красноярска, на путях Сибирской железной дороги, оказалось вне всякого вооруженного прикрытия и превращалось в беспомощное «беженство». Только те, кто так или иначе поустраивались при польских или чешских эшелонах, могли считать себя до некоторой, весьма относительной, степени в безопасности. Все, имевшие сани и лошадей, ушли за армией.

К востоку от Красноярска польскому эшелону, в котором, теперь уже случайно очутившиеся на «беженском» положении, двигались ос­татки былого Осведверха, удалось пройти только четыре станции. Вслед­ствие того что у многих впередиидущих эшелонов замерзли паровозы, они остановились и загородили собою весь путь, который имел здесь только одну колею. Получилась безнадежная пробка. Простояв в на­прасном ожидании от впереди лежащего ближайшего Канского депов­ского участка помощи паровозами, все пассажиры польского эшелона начали не на шутку волноваться.

Позади были только одни красные, и помогли в случае их прибли­жения к вагонам ждать было неоткуда. Поляки определенно решили вооруженного столкновения с большевиками не принимать и перейти к нимсовершенно добровольно в надежде, что их никого не тронут и после некоторого времени отправят, через Европейскую Россию, на родину. В вагонах стоящего в глухом снежном поле эшелона началась большевистская агитация. На немногочисленных русских поляки нача­ли смотреть с явным недружелюбием и даже злобно, как бы считая их прямыми виновниками случившегося с эшелоном несчастья. Положе­ние создавалось безвыходно драматическое. Среди русских поднялась паника, но никто из находившихся в вагонах не хотел покидать их. Почему-то все надеялись, что какое-то чудо должно спасти их. Но «чудо» ниоткуда не приходило.

Автор настоящих воспоминаний делал отчаянные попытки произ­вести разведку положения вокруг эшелона и впереди его для того, что­бы нащупать хотя какой-нибудь признак наличия белых отрядов, иду­щих вдоль железной дороги на санях или лошадях, и чтобы сдать туда женщин и детей, а мужчин присоединить к колонне. Ничего нигде видно не было. Армия, видимо, была уже далеко, так как со дня раз­рыва прямой связи с нею прошло больше трех суток. Сколько хватало возможности пройти пешком вперед по линии железной дороги, было видно, что все паровозы в польских эшелонах 5-й дивизии стояли за­мерзшими.

Эшелон, в котором следовал Осведверх, находился одним из хвос­товых в этой печальной ледяной колонне. Обледенелые паровозы, об­леденелые вагоны, заледеневшие сердца пассажиров. Вот он, знамени­тый отныне Ледяной поход. Картина была жуткая и непередаваемая.

Кругом ни души. Недалеко впереди виднеется занесенная снегом глухая сибирская станция под названием Балай. Поляки не проявили какой попытки покинуть эшелоны, чтобы с оружием в руках поход­ным порядком двинуться вперед. У них имелась для этого полная воз­можность. Во всех эшелонах 5-й Польской дивизии погружено было значительное количество лошадей, артиллерийских повозок и даже са­ней. При намерении оторваться от вагонов можно было бы использо­вать все имеющееся под рукой для того, чтобы вывезти на лошадях женщин и детей, а самим двигаться пешим строем. Но поляки и слышать об этом не хотели. Им дорог был тот обильный скарб, которым они нагрузили за долгий срок путешествия свои вагоны.

С левой стороны эшелона, на дороге, проложенной санями ушед­шей на восток Белой армии, появились красные конные разъезды. Дви­гаясь рысцой на сытых рослых и совершенно свежих лошадях, крас­ные кавалеристы кричали в сторону вагонов о том, чтобы все оружие поляки складывали перед собою на снег, а лошадей немедленно выгру­жали из эшелонов. В одно мгновение ока из всех широко раздвинутых дверей теплушек потянулись польские легионеры и начали составлять в козлы винтовки и около них наваливать горы ручных гранат и пат­ронов. Только некоторые из польских солдат злобно ругались про себя и небрежно швыряли амуницию из вагонов в придорожную довольно глубокую, запорошенную пухлым снегом канаву.

Русская часть пассажиров была совершенно пассивна. На всех ли­цах было написано полное уныние. Большинство молчало и с тупым равнодушием наблюдало за процедурой разоружения польских легио­неров. Красные кавалеристы быстро продвигались вперед, за ними сле­довали другие и другие. Они все были увешаны большими красными бантами, лентами и повязками через плечо или около локтя. «Недоруб­ленный лес скоро вырастает», и потому они торопились вперед, чтобы побольше отрезать и без того уже стоящих в полной покорности польских эшелонов.

Время шло. Скоро появятся те, кому надлежит ведать попавшими в плен «белогвардейцами». Ожидать этого момента — значит сознатель­но надевать на свою шею мыльную веревку. Приходилось действовать. Приняв решение во что бы то ни стало уйти от грозящей личной смертельной опасности, автор настоящих воспоминаний пошел вдоль тех вагонов эшелона, где имелись русские, и тихим голосом, чтобы не привлекать общего внимания, предлагал всем желающим покинуть ва­гоны для того, чтобы прорываться на восток пешим порядком, присо­единиться к нему. Первый, который ответил отказом следовать за сво­им офицером, был личный вестовой автора настоящих воспоминаний. У него оказалось «больное горло», и он боялся «простудиться». Лич­ный адъютант поручик Хусаинов, видимо от горя, был мертвецки пьян, и от него ничего толком добиться было нельзя. С ним случалось, что, дорвавшись до четверти с чистым спиртом, он — молодой еще юно­ша, хотя и татарин — припадал к ее «устам» и пил, пил, пока не отва­ливался от горлышка наполовину опорожненной бутыли. Спирту в эшелоне у поляков было сколько угодно, и бедный Хусаинов стал жер­твой своей страсти во время этого печального пути. Мертвецкий пья­ный, он и попал на «учет» вскоре прибывших из Красноярска агентов Чека. Будь он трезв, не пришлось бы ему остаться в руках большеви­ков, ибо следовать пешком он наверняка не отказался бы.

Все остальные, как сговорившись, отвечали решительным отказом, а некоторые даже ругались, считая прорыв через линию красного фрон­та еще большим безумием, чем сдача на волю «победителя». Дамы и девушки с ужасом смотрели на решившегося уходить «бывшего» на­чальника Осведверха и, со слезами на глазах нашептывая молитвы, бла­гословляли его крестным знамением. Только один из всего состава Осведверха и других лиц нашелся, кто решил разделить сверхопасную попытку прорыва через выдвинувшуюся далеко вперед большевистскую линию фронта. Этот один-единственный был полковник Лев Николае­вич Канабеев⁷.

В этом безумном решении было бы трудно справиться одному, и потому автор настоящих воспоминаний облегченно вздохнул, когда убедился, что в своем положении он не оказался совершенно одино­ким. Взяв с собою по маленькой котомке с бельем, полотенцем и мы­лом, двинулись две печальные фигуры на восток, прижимаясь ближе к вагонам, чтобы не привлечь на себя внимание со стороны проезжаю­щих мимо красноармейских кавалеристов. Погоны, конечно, были сня­ты, внешний вид изменен.

От вагона к вагону, от эшелона к эшелону пробирались они, пока не достигли самого дальнего из шедших впереди эшелонов, после чего открывалось довольно большое безлесое пространство, вдали которого виднелась памятная теперь этим безумным пешеходам на всю жизнь станция Балай. Вечерело. Оглядываясь по сторонам и совершенно не зная, что их ждет в ближайшей к станции Балай деревушке, они ре­шили продираться к ней и оттуда дальше на восток, придерживаясь линии железной дороги. Так как военную карту брать было опасно, ибо наличие ее могло привлечь внимание любого красноармейца, а тем более комиссара, решено было пользоваться только схематической кар­той, приложенной к обыкновенному железнодорожному путеводителю, на которой ничего, кроме тоненькой линии дороги и отмеченных на ней станций, почти не было. С такой картой уходить далеко в сторону от железной дороги было рискованно, и потому волей-неволей при­шлось, уходя на восток, придерживаться полотна железнодорожной линии. Итак, в Балай так в Балай. А там увидим, что дальше делать.

И увидели! По пути подвернулся мужичонка на розвальнях, воз­вращавшийся со стороны в деревню при станции Балай. Перегово­рили с ним. Он охотно согласился взять двоих «заблудившихся в пути путешественников» для того, чтобы показать хату, где можно пере­ночевать в безопасности от большевиков. Смекалистый мужичонка, по мере того как вез и подгонял почему-то все время «упрямившуюся» свою лошаденку, расспрашивал своих ездоков о том да о сем и чему-то загадочно ухмылялся. Хотя такое поведение мужичка не совсем обоим спутникам понравилось, тем не менее, никто из них не хотел в эту минуту даже и думать, что, может быть, за этой загадочной улыбкой простодушного русского мужичка кроется жестокое ковар­ство и предательство.

Потом-то горе-путешественники научились «уму-разуму», а пока что, на первый же раз, влипли в грязную историю с полного маху. «Смекалистый русский мужичонка», сразу догадавшись, что имеет дело с офицерами Белой Русской армии, решил их доставить «живьем» пря­мо в лапы большевиков. И доставил.

— Пожалуйте, господа хорошие, здесь вам лучше всего будет отдох­нуть, — ехидно ухмыляясь, сказал он, остановившись около дверей небольшой деревенской хаты.

Пока оба путешественника вылезали из саней и собирали свой «до­рожный пешеходный багаж», в это время мужичонка проворно скрыл­ся за дверями избы и оттуда вышел в сопровождении нескольких воо­руженных винтовками и ручными гранатами красноармейцев.

— Вот господ ахвицерей привез я к вам в гости, — залепетал, под­ленько хихикая, случайный возница.

Красноармейцы обступили и начали немедленно шарить по карма­нам, отыскивая оружие, а потом повели «колчаковских шпионов» в хату, из которой они все вышли. Мужичонка же быстро смотался, по­добострастно откланиваясь перед красноармейцем, который в этот момент играл роль самого «высшего местного начальства».

Началась вакханалия обыска, в котором принимали участие все на­ходившиеся в хате красноармейцы, а их было не меньше десяти-—две­надцати человек. Все рвали, тащили, снимали, тут же примеряли на себя, передавали друг другу то, что им не нравилось, и снова начинали шарить по карманам, ища денег и золотых вещей. Пришедший комис­сар поселка несколько приостановил грабеж, пригрозив красноармей­цам расстрелом за мародерство, указав на то, что на площади поселка уже валяется труп одного из расстрелянных только что им мародеров. Это отрезвило «доблестных» красноармейцев, которые состояли все из таких же «простодушнейших русских мужичков», каким был только что «доставивший» пленников в хату случайный возница.

Ночь была кошмарная. Ночью допрашивали и угрожали, а когда комиссар выходил из избы, то красноармейцы снова шарили по кар­манам пленных. По настроению окружающих можно было думать, что не дальше как на рассвете «колчаковские шпионы» будут расстреляны.

Оставаясь в ночной темноте со своими, может быть, последними в жизни мыслями, автор настоящих воспоминаний передумал все, что только знал и помнил из своей жизни более или менее примечательно­го. Воспаленное воображение рисовало мрачную, но вполне натураль­ную картину расстрела на окраине деревни в предутренней полумгле. Временами начинались галлюцинации, доходившие до того, что на гру­ди чудились кровоточащие огнестрельные раны и «ощущался» терпкий, сладковатый запах собственной теплой крови.

На следующее утро состоялся первый допрос. В течение первой половины ночи, перед допросом, арестованных «колчаковских шпио­нов» продержали в том же помещении, куда они были доставлены мужичком-провокатором, но на вторую половину ночи почему-то пе­ревели в помещение железнодорожной станции Балай. Под конвоем двух полусонных красноармейцев автора настоящих воспоминаний и полковника Л.Н. Канабеева, наполовину ограбленных, отправили по пустынным и вымершим улицам маленького поселка. В самом глухом из переулков шедший впереди конвоир-красноармеец по фамилии Кар­манов выхватил из-за борта шинели небольшой, блестящий смитовский револьвер и, направив его в голову автора настоящих воспоминаний, стал требовать, чтобы тот отдал ему надетое на пальце золотое обру­чальное кольцо. Как ни была глуха и жутка обстановка, требование Карманова не было сразу исполнено. На повторные требования он также получил решительный отказ. Обозленный Карманов взвел курок и намеревался было выстрелить. Второй конвоир вмешался тоже в эту своеобразную борьбу из-за обручального кольца и, придерживая одной рукой Карманова, стал «убеждать» автора настоящих воспоминаний прекратить дальнейшее сопротивление и отдать Карманову кольцо, так как в противном случае «товарищ Карманов беспременно убьет»...

— Он у нас известный сумасшедший из всех красноармейцев, — наставительно заверял второй конвоир.

После этих слов Карманов еще более рассвирепел и с налитыми кровью глазами и с хрипящим криком снова набросился и стал тащить с пальца кольцо сам. Дальнейшее сопротивление было бесполезно. Коль­цо перешло в руки «защитника Октябрьской революции». Во время обыска в караульном помещении этот самый Карманов, имя которого всеми остальными красноармейцами часто повторялось, отличался наи­большей озлобленностью и грубостью. Его побаивались, когда он на кого-нибудь из других окрысивался. Возможно, что в послужном спис­ке этого «героя Октября» числилось уже к тому времени немалое ко­личество невинно загубленных им душ из числа тех, которые причис­лены к «врагам русского народа».

Потеряв самую дорогую память, автор настоящих воспоминаний пришел в крайне возбужденное состояние. Кипевшая в душе злоба требовала выхода. Отняв кольцо и спрятав его в карман, товарищ Кар­манов снова зашагал впереди арестованных, идущих сзади него гуськом, по узенькой, протоптанной в снегу тропинке. Карманов отделился на несколько шагов вперед, а задний конвоир тоже приотстал. Пользуясь тем, что в это время проходили около станционных путей, сплошь за­ставленных порожними и гружеными вагонами, пишущий эти строки, наполовину обернувшись к Канабееву, предложил ему напасть на сза­ди идущего красноармейца, оглушить его ударом кулака по голове, вырвать винтовку и броситься под вагоны на ту сторону заставленных в несколько рядов путей. То же самое должен был проделать с идущим впереди Кармановым и автор настоящих воспоминаний.

Настроение было так возбуждено, что самый размер опасности не представлялся уже таким рискованным. К сожалению, Л.Н. Канабеев, чувствовавший себя все время в полном упадочном настроении, не со­гласился и даже запротестовал. Тот же протест и также к сожалению пришлось услышать от него и в помещении железнодорожной станции, где, находясь в полутемной комнате и около полудремлющих красно­армейцев, автор настоящих воспоминаний снова пытался повторить тот же прием нападения и бегства. Случай был благоприятный. На столе стояла маленькая и единственная в большой комнате керосиновая лам­па, задуть пламя которой не представляло никакой трудности и, в тем­ноте, вырваться наружу за двери станции. Но Канабеев запротестовал и тут, считая, что неудавшимся бегством можно еще больше ухудшить положение. Видимо, в глубине души Канабеев все же надеялся, что «непротивлением злу» легче будет избегнуть смертельной опасности.

Не сомкнув глаз, арестованные «колчаковские шпионы» дождались рассвета. Едва забрезжило туманное зимнее утро, их повели к предсе­дателю Чрезвычайной комиссии 263-го пехотного советского полка, в расположении которого они были задержаны. В маленькой избушке происходил детальный допрос. Благодушно попивая чай, в разговорной форме опрашивали арестованных два члена Чека. Видимо, на них по­явление новых людей не производило никакого, кроме простого любо­пытства, впечатления. Слишком много без того они навиделись в пого­не за белыми по всей Сибири на протяжении многих месяцев непрерывной своей «чекистской» работы. Справедливость требует от­метить, что особой придирчивости в допросе не чинилось.

Сравнительно нетрудно было изворачиваться от всяких скользких вопросов, тем более что за долгое ночное бессонное мытарствование все «оправдывающие и смягчающие вину обстоятельства» были всесторонне взвешены и продуманы. На вопрос, откуда и почему арестованные появились среди красных войск в районе глухой станции Балай, полко­вые чекисты получили объяснение в том духе, что автор настоящих вос­поминаний, будучи «грузинским подданным» (Грузия еще сохраняла свои добрососедские к РСФСР отношения) и имея коммерческие дела в Сибири, предпринял с Кавказа путешествие сюда, кружным морским путем, через Владивосток, и вот в пути между Канском и Красноярском пассажирский поезд, который его вез, затормозился навстречу идущими колчаковскими эшелонами и прекратил свое дальнейшее движение. Вви­ду этого «несчастья» теперь надо снова возвращаться через Владивосток на «родину» и пока что пользоваться всякими способами передвижения, и пешим порядком в том числе. Помогло присутствие полученного в свое время в Петрограде грузинского паспорта.

Внимание старшего из допрашивавших чекистов было привлечено прекрасно сшитой и отороченной мехом шубой-бекешей, которая была надета на авторе настоящих воспоминаний и которую не посмели снять с плеч «колчаковского шпиона» простые рядовые красноармейцы. Это «право», очевидно, «принадлежало» только высшим представителям советского военного командования. Не закончив допроса, старший из следователей полковой Чека предложил пишущему эти строки или «продать» ему шубу, или «обменяться» с ним на его дрянненькое ват­ное пальтишко. Но так как шуба чекиста была простенькая, то он даже предложил «доплатить разницу ее относительной стоимости». Как ни жалко было расставаться в лютую сибирскую зиму с теплой шубой, перед лицом надвинувшейся опасности пришлось с «радостью» согла­ситься на чрезвычайно «выгодное» предложение. Шуба перешла на плечи судебного следователя советского военного трибунала, а подозре­ваемый в «военном шпионстве, агент» получил возможность вырваться из затянувшейся на его шее веревки.

Благостное настроение чекиста распространилось и на Л.Н. Канабеева, который, кстати говоря, по уговору, чтобы не сбиться в показаниях, должен был стараться на допросе как можно больше молчать и предос­тавить выворачиваться из «грязной истории» одному только автору на­стоящих воспоминаний. Л.Н. Канабеев на этом допросе фигурировал, по подложному паспорту, под видом старого запасного полкового писаря какого-то пехотного полка и под фамилией Кондратьева. Такие паспор­та, «на всякий случай», имелись на руках у некоторых из предусмотри­тельных, которые отлично понимали, как легко во время Гражданской войны очутиться в подобном, как теперь, и пренеприятном положении. Автор настоящих воспоминаний тоже подправил в своем грузинском паспорте свою фамилию в таком виде, что она никак не «напоминала» собою настоящую. Вместо Генерального штаба полковника Клерже в лапы чекистов попался «случайный, запутавшийся среди воинских эше­лонов грузинский коммерсант, по фамилии Каернея».

Словом, худо или плохо, но без шубы, в драном грязненьком, заса­ленном пальтишке, без всяких вещей, с маленькой котомкой белья отпущен был на свободу, но без права двигаться на восток автор на­стоящих воспоминаний и «случайный его спутник» по злосчастному пассажирскому владивостокскому поезду, Николай Кондратьев. Итак, после Балая Каернея и Кондратьев вышли «обновленными» и очень сильно «облегченными». Никакого «лишнего багажа». «Товарищи» над этим потрудились весьма добросовестно.

Когда немного опомнились после минувшей ночи «горе-путеше­ственники» да осмотрелись, то обнаружили, что черные «галифе», ко­торые Каернея надел для теплоты в зимнюю стужу поверх основного костюма, оказались на ногах Кондратьева, а шапка Кондратьева на голове Каернея. Это второпях и в споре караульные красноармейцы «перепутали», когда снимали с арестованных «колчаковских шпионов» их одежду, примеряя на себя, передавали друг другу не нравившиеся им вещи и путали таковые со своими. Очевидно, красноармейцу, ко­торому достались черные «галифе» Каернея, понравились больше брю­ки Кондратьева и он, сняв с него эти брюки, всучил ему то, что только что было стащено с ног Каернея. Вот они — гримасы «великой и бес­кровной революции» и не менее «великого пролетарского Октября». Стоит ли после этого упоминать о золотых часах и прочих личных цен­ных предметах памяти, которых Каернея лишился в эту примечатель­ную балайскую ночь.

С котомкой по шпалам

Канабеев-Кондратьев был прав. Гасить лампу и бежать от таких «добрых» и «облегчающих карманы Кармановых» едва ли было бы благоразумным. Получив свободу, Каернея и Кондратьев стали перед вопросом — куда идти? На запад или на восток? В руках имелось маленькое письменное удостоверение, выданное Чрезвычайной комис­сией 263-го пехотного советского полка (один из трех полков 30-й советской дивизии, которая во главе Красной армии преследовала от­ступающую армию Верховного Правителя адмирала А.В. Колчака), по которому разрешалось из Балая выехать на запад в город Красноярск, то есть в обратную от Владивостока сторону. Естественно, что такое удостоверение бывших осведверховцев не удовлетворяло.

Надо было двигаться на восток, чтобы так или иначе нагнать свою армию. Большевистское удостоверение было немедленно порвано и выброшено. Озираясь по сторонам и заметая следы своего последую­щего маршрута, окольными путями двинулись, придерживаясь линии дороги, а временами и прямо по полотну дороги, мерно шагая по шпалам, Каернея и Кондратьев, ежеминутно обдумывая каждое слово и объяснение, которое придется давать по поводу цели и намерения своего «путешествия» в таком виде. Гнетущие мучительные мысли все время преследовали путешественников, которых смертельная опасность сторожила на каждом шагу, при каждом неосторожном слове. Случай с балайским «смекалистым» возницей показал, что и населению верить совершенно нельзя. На каждом шагу измена и предательство. На каж­дом шагу подозрительные взгляды и расспросы. Обязанность придумы­вать всевозможные «версии» была возложена на Каернея, который только что в Балае выдержал, можно сказать, блестящий в этом духе «экзамен». Но эта обязанность была мучительно тяжела. Выдержать эту танталову пытку в течение двух последующих месяцев, во время кото­рых пришлось мытарить между передовых наступающих советских воинских частей, мог только тот организм, который жадно требовал достижения намеченной цели.

Белая армия уходила довольно быстро, советские части старались не отставать, и посему, чтобы не запутаться среди глубокого расположе­ния тыловых советских штабов и учреждений, где легко могли встре­титься лица, которые распознали бы разницу между «Каернея» и на­стоящим носителем этого грузинского псевдонима, приходилось форсировать свои переходы. В этих трудных и опасных условиях при­ходилось продвигаться среди частей 30-й советской дивизии, на плечах которой и лежала задача неусыпно преследовать отступающие части армии Верховного Правителя. Бредя большею частью пешком по шпа­лам, а иногда умудряясь подсаживаться на паровозы случайных поез­дов, идущих на восток, продвигались со скоростью 25 — 30 верст в сут­ки два замаскированных белых офицера.

Нагнать Белую армию в этих условиях было невозможно. Приходи­лось думать только о том, чтобы не отстать, и самое большее, о чем можно было мечтать в то время, это вырваться как-нибудь вперед пе­ред расположением передовых советских частей.

— Вот если бы да у нас было в руках удостоверение какого-нибудь советского комиссара, явились бы мы в деревню да потребовали бы по наряду лошадей и сани и махнули бы на них прямо в Иркутск. Живо бы обогнали все красные части, — размечтался в своих разговорах Кондратьев-Канабеев.

—      Да, да, — отвечает ему Каернея...

Как бы в шутку последний начал шарить по карманам засаленного пальтишка, только что полученного с плеч комиссара 263-го полка, и... вдруг вытаскивает самое настоящее удостоверение последнего. Глазам своим не веря, стали обсуждать, как в действительности использовать эту удивительную случайную находку. Риск был большой, особенно в случае, если бы красные арестовали спутников раньше, чем они исполь­зовали бы удостоверение, и притом эту самую бумажку при обыске нашли бы в их карманах.

Преисполненные надежд, двинулись в ближайшую деревню. Выбра­ли избу зажиточного мужика и решили остановиться в ней для отдыха и осуществления своего плана. Хозяева оказались радушными, предло­жили чаю и вкусных сибирских шанежек. Попив чайку, уже думали затеять с хозяином разговор о лошадях. Вдруг дверь в избу отворилась, на пороге появились вооруженные до зубов местные комиссары и аре­стовали обоих мечтателей. Обыскав карманы, они нашли удостоверение.

—      А это что значит, господа хорошие? — многозначительно смот­ря обоим в глаза, начал допытываться один из них.

Пришлось начистоту сознаться в том, что оно попало случайно при «обмене шубами» и что о присутствии удостоверения в кармане даже и не «подозревали»...

—      Сейчас проверим, и если это не подтвердится, то...

Арестованные и без объяснений отлично понимали, что дело плохо.

Даже если полковой чекист подтвердит правильность, то, во всяком случае, он может вспомнить, что не разрешил им двигаться на восток, а приказал двигаться на запад в Красноярск. Снова арестованные, Кон­дратьев и Каернея пережили немалые волнения. Около двух дней про­шло в таком напряженном ожидании. К счастью, ответ получился бла­гоприятный и запрета в продвижении на Иркутск не последовало. От имени коменданта поселка Иланского Гуляева и за скрепой судебного следователя Иланского исполкома Евг. Долгорукова на имя обоих «пу­тешественников» выдано было новое удостоверение, предоставляющее возможность двигаться теперь и по железной дороге, и по проселкам без препятствий. Это обстоятельство значительно облегчило положение, и можно было снова возобновить прерванный путь на Иркутск.

Сильно измученные переживаниями и бессонными ночами, реши­ли горе-путешественники один-два дня передохнуть в Иланском и по­том двинуться в дорогу. Забрались в хату простого и скромного мужич­ка и стали там отсыпаться и отъедаться. Имея гуляевское удостоверение, чувствовали себя сравнительно в безопасности, так как сами большевистские власти благонадежность их «удостоверяли». Опасались только того, чтобы не попасться на глаза тем из чинов Красной армии, которые могли лично их опознать. Уже подумывали собирать свои котомки и с ближайшим «маневровым» паровозом отправиться в Нижне-Удинск.

В это время в поселок стала прибывать какая-то новая советская пехотная часть и быстро заполнять все свободные помещения под свой постой. Во двор, где находились «Каернея» и «Кондратьев», прибыла команда около двадцати красноармейцев. Шумной толпой и с хохотом ворвались они в избенку, и первое, что вырвалось из уст Канабеева-Кондратьева при виде этой ватаги, — это изумление от присутствия среди них... бывшего вестового полковника Клерже, который только десять дней тому назад под Балаем отказался следовать за своим офи­цером из-за «болезни горла». Произошла короткая мимическая сцен­ка. Обе стороны друг друга узнали и в первый момент остолбенели.

— Выдаст или не выдаст, — как молния блеснула в голове «Каер­нея» мысль.

«Кондратьев» побледнел как полотно и решил, что все пропало. Сделав вид, что не узнал, бывший вестовой быстро вышел из избы, но этот маневр его показался еще более подозрительным и опасным. Оче­видно, он что-то обдумывает или дает «белым офицерам» возможность скрыться. Медлить было нельзя ни секунды. Каернея и Кондратьев, как были полуодетые, схватили шубы и выскочили на улицу, оставив в избе котомки с бельем и мылом. Завернув за угол, они стали быстро уда­ляться в сторону от поселка. В наступающей мгле темнеющего зимне­го вечера, проваливаясь в сугробы глубокого снега, спешили они в бли­жайший железнодорожный городок. Там надо было скрыться до утра и на рассвете уйти из Иланского. В воспаленном мозгу чудилась орга­низованная сзади погоня и облава, так как если даже «вестовой» не выдал, то хозяин избушки, не видя возвращения вышедших «до ветру» его случайных постояльцев, мог поднять непрошеную тревогу и «ис­кать» беглецов. Мужичонка был такой же лукавый, как и балайский «возница». Все можно было ожидать.

Во время этого «шпально-ледяного похода» на многое пришлось насмотреться и в благодушии характера русского мужичка жестоко разочароваться. Видели своими собственными глазами, как эти самые «добродушные» мужички со злобой гнали прочь из своих изб букваль­но замерзающих на морозе отсталых солдат Колчаковской армии. Пос­леднюю ночь в Иланском провели, проспав на полу в маленькой квар­тире сторожа железнодорожной школы, у которого была куча детей и среди коих, как наутро выяснилось, свирепствовала... натуральная оспа. В довершение всех невзгод Каернея заразился этой неприятной азиатской болезнью и через десять дней после Иланского свалился в боль­шой температуре.

На станции Тулун, куда добрались всеми правдами и неправдами, пришлось застрять на продолжительное время. К счастью, Каернея был не один. Кондратьев, как мог, сердечно ухаживал за ним и даже на­шел какую-то сердобольную сестру милосердия из ближайшего поле­вого лазарета, которая была, конечно, не красная. Она — женщина — лучше русского «добродушного мужичка» поняла всю трагедию русских офицеров и сделала что могла, не навлекая на себя подозрений со сто­роны большевиков, чтобы скрыть и помочь выпутаться из создавшего­ся положения. Безусловно хорошо относились к «путешественникам» и железнодорожники, особенно машинисты, в помещении паровозных бригад которых приходилось ночевать не раз, когда в простых деревен­ских избах зачастую встречали весьма недружелюбно.

В Тулуне, как слышали из общих разговоров, умер заболевший и замерзший в походе, последний из назначенных Верховным Правите­лем адмиралом А. В. Колчаком, главнокомандующий Восточным фрон­том генерал В.О. Каппель. Эта грустная новость произвела весьма тя­гостное впечатление на двух русских офицеров, которые, сами находясь в ужасном положении, видели, как Белая армия таяла и расстраивалась даже на самых своих верхах.

В поезде начальника 30-й советской дивизии

После десятидневного лежания в Тулуне Каернея, с поддерживаю­щим его под руку Кондратьевым, достав случайно сани, кое-как доб­рались до большой деповской станции под названием Зима. Здесь на­ходился штаб 30-й советской дивизии. Впереди дорога была занята тремя полками этой дивизии, и двигаться вдоль линии дороги пешком было абсолютно невозможно. Ходили слухи в поселке, что с чехами идут переговоры о беспрепятственном вступлении красных в Иркутск, а также о том, что Белая армия уже вся ушла в Забайкалье. С минуты на минуту вся 30-я дивизия втянется в Иркутск и окончательно отре­жет всякое сообщение с Забайкальем, попасть в которое можно было и теперь почти только чудом или путем новых многомесячных муче­ний и мытарств. Для начальника 30-й дивизии уже приготовлен был поездной состав.

Надо было изыскивать героические способы, чтобы «вскочить» в Иркутск до того момента, пока его не покинули еще последние чеш­ские эшелоны. Задача была почти невыполнимая. Передумав все хоть сколько-нибудь правдоподобные комбинации, решили действовать, как говорится, очертя голову. Терять было нечего. Думали, думали и наду­мали: идти в... штаб '30-й советской дивизии и просить разрешения проехать в Иркутск с поездом начальника дивизии. Мы, мол, железно­дорожные рабочие и должны попасть в Иркутск как можно скорее, так как один из нас болен (благо вся физиономия у Каернея от только что перенесенной оспы была покрыта оспенной коростой) и нужно лече­ние, а то, может, и операция.

С этой мыслью пошли в помещение местной школы, где помешал­ся штаб дивизии, и нерешительно вошли в него. Слушать простых железнодорожных «рабочих» в штабе советской дивизии никто не хо­тел, и в пропуске в Иркутск, да еще в эшелоне самого начдива, конеч­но, отказали. Уныло понурив свои головы, стояли в нерешительном раздумье в штабе советской дивизии два белых офицера Генерального штаба. Они теряли последнюю надежду проникнуть в желанный Ир­кутск. Подражая простонародным манерам, усиленно сморкался пря­мо на пол Кондратьев-Канабеев и слегка поругивал порядки в проле­тарском государстве, где «нашему брату пролетарию нет никакого внимания и помощи». Строчившие какие-то бумаги штабные красные борзописцы не обращали никакого внимания на эти сетования «рабо­чих-железнодорожников». И только один из них предложил самим «просителям» обратиться непосредственно к «товарищу наштадиву».

—      Сейчас он выйдет, и вы поговорите с ним, — сказал он.

Хотя разговор с «наштадивом» не входил в планы отчаявшихся в своем положении новоявленных «пролетариев», тем не менее они сде­лали вид, что готовы были ожидать выхода из другой комнаты высоко­го штабного начальства. Подняв выше воротники и надвинув на глаза возможно сильнее свои шапки, с некоторым беспокойством ожидали они появления лица, которые могло их узнать, несмотря на радикаль­ную маскировку. Ожидать пришлось недолго. Но поговорить не уда­лось. Как только распахнулась дверь и в ней показался начальник шта­ба советской дивизии, из соседней комнаты неожиданно появились одетые в богатых черных шубах с каракулевыми воротниками два плот­ных мужчины и прямо подошли к нему.

—      Товарищам Песоцкому⁸ и Колегову⁹ выдать усиленный продовольственный паек, как чинам штаба дивизии, — громогласно при­казал наштадив одному из пишущих чиновников, после того как вы­слушал обращение к нему этих двух лиц.

На лицах Каернея и Кондратьева изобразился сплошной ужас. Песоцкий и Колегов только три месяца тому назад занимали довольно видные должности офицеров Генерального штаба в Ставке адмирала А.В. Колчака. Они уже изменили, служили у большевиков и получали «усиленный советский паек»! Забыв в один момент, зачем пришли в штаб, оба «пролетария», не дождавшись очереди разговора с наштади­вом, мгновенно выскочили из помещения на улицу.

На вокзале стоял и дразнил своей полной готовностью к отправле­нию в Иркутск советский эшелон начальника 30-й дивизии. До смер­ти хотелось попасть в него, чтобы проскочить полторы сотни верст, отделявших станцию Зима от столицы Центральной Сибири. Все ваго­ны сплошь набиты были красноармейцами. В конце состава прицепле­на была теплушка, оборудованная под походную кухню. В ней около большого бака со щами и кашей возились два кашевара. Блеснул еще маленький луч надежды. Авось кашевары согласятся нелегально впус­тить в вагон своего «брата-пролетария». Началось уговаривание. Долго отказывались кашевары, не уступая никаким доводам и причинам.

Раздались отправные свистки, и поезд начал медленно двигаться...

— Товарищи, мы будем чистить вам картошку и рубить дрова, толь­ко пустите к себе в теплушку! — в отчаянии взмолился Кондратьев.

Кашевары сдались, и в один миг шпальные путешественники очу­тились в спасительной теплушке. От радости «в зобу дыханье сперло». В течение нескольких часов, не останавливаясь ни на одной из проме­жуточных станций, специальный советский «экспресс» мчал на всех парах. Торжествующе въезжал в покинутую белыми войсками предбайкальскую столицу советский военачальник. Не менее «торжествующе» чистили картошку, рубили дрова и подкреплялись жирными советски­ми щами и кашей два «загримированных белобандита». Каждый радо­вался по-своему...

Счастье, случай, изворотливость и упорство сделали то, что, оторвав­шись от Белой армии в полупути, испытав все способы передвижения и преодолев все препятствия, добрался, наконец, снова до хвоста чешских эшелонов в Иркутске автор настоящих воспоминаний, в сопровождении разделившего с ним тяжкий беспримерный «ледяной поход» полковни­ка Генерального штаба Л.Н. Канабеева. Радостно обнялись горемычные путешественники, когда почувствовали под ногами почву территории, на которой еще не иссякла власть «чехокомандования». В Иркутске прожи­вали родители Л.Н. Канабеева. Благодаря их теплой заботливости и уча­стию автор настоящих грустных воспоминаний принял некоторый образ подобия человеческого. Помылись, постриглись, побрились и надели чи­стое теплое фланелевое белье. Душа и тело ликовали. Хотелось забыть все невзгоды, лечь в чистую постель и беззаботно долго, долго спать.

Не тут-то было! К родителям Канабеева пришел один из знакомых, который служил на телеграфе, и сообщил им, что по линии дана депеша о «задержании начальника Осведверха полковника Клерже, кото­рый исчез из польского эшелона в районе Красноярска». Сообщивший эту новость предупредил, что слухи о появлении Клерже уже достигли иркутских тайных агентов большевиков и что розыски его начались.

Куда девались мечты о сладком отдыхе. Скорее в вагоны ближайшего чешского эшелона! Забившись в наиболее укромное место, пришлось сидеть в вагоне, не показываясь на линии путей и на вокзале, в течение нескольких часов. Тут же рядом, во всю длину пути, стоял поезд с рус­ским золотым запасом, который охранялся чехами и большевиками. Об участи, постигшей бедного Верховного Правителя адмирала Александра Васильевича Колчака, расстрелянного в том же Иркутске тремя неделя­ми раньше, автор настоящих воспоминаний в точности узнал только в этом чешском эшелоне. Поезд тронулся и пошел в загадочное Забайка­лье. Занавес над закончившейся омской драмой опустился.

Примечания

Клерже Георгий Иосифович. Окончил академию Генштаба (1909). Полковник. В белых войсках Восточного фронта; помощник начальника Глав­ного штаба. Участник Сибирского Ледяного похода; генерал для поручений при главнокомандующем всеми вооруженными силами российской восточной ок­раины (Дальневосточной армией), с 21 мая 1920 г. председатель комиссии для изучения офицерского вопроса, к 16 июня 1921 г. начальник штаба главноко­мандующего всеми вооруженными силами российской восточной окраины. Генерал-лейтенант. В эмиграции в Китае, к 1923 г. в Мукдене, в 1922—1927 гг. военный советник маршала Чжан Цзолина, к 1938г. в Шанхае. Впервые опубликовано: Клерже Г. И. Революция и гражданская война. Ч. 1. Мукден, 1932.

Степанов Николай Александрович, р. 2 мая 1869 г. 1-й кадетский корпус (1886), Михайловское артиллерийское училище (1889), академия Ген­ штаба (1900), Офицерская кавалерийская школа. Генерал-майор, начальник штаба 4-го кавалерийского корпуса, начальник военно-сухопутного управления штаба Балтийского флота. В белых войсках Восточного фронта; осенью 1918 г. прибыл в Омск из Владивостока с генералом Ноксом; с 4 ноября 1918 г. по 30 января 1919г. помощник военного и морского министра по организаци­онно-инспекторской части, с 3 (30) января по 23 мая 1919 г. военный ми­нистр. Генерал-лейтенант. В эмиграции в Югославии, затем во Франции. Умер 19 января 1949г. в Шелль (Франция).

Марковский Василий Иосифович, р. в 1878г. В службе с 1895г., офицером с 1897г., академия Генштаба (1905). Генерал-майор штаба Иркут­ского военного округа. В белых войсках Восточного фронта; с ноября 1918г. начальник Главного штаба, с 3 января 1919г. и. д. помощника военного ми­нистра по организационной части — начальник Главного штаба, затем коман­дующий войсками Енисейской и части Иркутской губерний. Генерал-лейте­нант. Умер в эмиграции.

Сукин Иван Иванович. Окончил Александровский лицей (1911). Чиновник МИД. В белых войсках Восточного фронта; в 1919г. министр ино­странных дел правительства адмирала Колчака. В эмиграции в Париже. Умер после 1929г.

Оберюхтин Виктор Иванович, р. 31 октября 1887 г. в Воткинском Заводе. Казанское военное училище (1908), академия Генштаба (1914). Под­полковник, помощник генерал-квартирмейстера штаба Западного фронта. В белых войсках Восточного фронта с 6 августа 1918г. в Казани (перешел от красных); с 13 сентября 1918г. помощник начальника канцелярии военного ведомства, с 10 октября 1918 г. начальник отдела снабжений Главного штаба, с 25 октября 1918г. начальник организационного отдела, с 25 марта 1919г. генерал-квартирмейстер Западной армии, с 26 июня 1919 г. начальник штаба 3-й армии, осенью 1919 г. начальник штаба Московской группы армий, с 8 ноября 1919г. по январь 1920г. начальник штаба армий Восточного фрон­та, 9—11 декабря 1919г. врид главнокомандующего фронтом, с 11 декабря 1919 г. инспектор школ и пополнений. Генерал-майор (с 12 сентября 1919 г.). Взят в плен 5 января 1920г. под Красноярском. К 1923 г. в РККА (в 1935г. полковник).

Богословский Борис Петрович. Генштаба подполковник. В белых войсках Восточного фронта; с 22 июля 1918г. штатный преподаватель воен­ной академии, с 12 октября 1918г. начальник штаба Екатеринбургской группы войск, на 9 декабря 1918 г. (полковник), с 4 января 1919 г. врид, с 17 марта начальник штаба Сибирской армии, с 7 августа 1919 г. инспектор фронта, с 8 сентября 1919г. инспектор пополнений, в январе 1920 г. начальник штаба главнокомандующего фронтом. Генерал-майор (с 24 декабря 1918 г.). Взят в плен в январе 1920г. под Красноярском и расстрелян.

Леонов Гавриил Васильевич. Виленское военное училище (1904), ака­демия Генштаба (1911). Полковник, начальник штаба 132-й пехотной дивизии,начальник отдела формирований ГУГШ. В белых войсках Восточного фронта; преподаватель академии Генштаба, с 27 сентября 1918 г. врид 2-го генерал-квар­тирмейстера, затем дежурный генерал, с 19 апреля 1919 г. генерал-квартирмей­стер при Верховном главнокомандующем, с 18 июня 1919 г. генерал для поручений при начальнике штаба Верховного главнокомандующего, с 9 августа по 16 ноября 1919г. начальник штаба Отдельной Степной группы войск. В декаб­ре 1921 г. начальник штаба 3-й Пластунской бригады, 11 — 15 декабря 1921 г. начальник штаба Гродековской группы войск. Генерал-майор (с 20 апреля 1919 г.). В июне 1923 г. в Сибирской добровольческой дружине в Якутии. Выб­рался в Японию.

Канабеев Лев Николаевич, р. в 1885г. Сын офицера. В службе с 1904 г., офицером с 1906 г. Офицер л.-гв. Конно-гренадерского полка. Полков­ник. В белых войсках Восточного фронта с 1918 г., в июне 1920г. у атамана Г.М. Семенова. В эмиграции на 1920—1932 гг. в Харбине, служил в управле­нии КВЖД, на 8 января 1922 г. секретарь Общества офицеров гвардии на Дальнем Востоке. Расстрелян большевиками в 1945 г. в Харбине.

Песоцкий Вениамин Дмитриевич.  Восточный институт (1911), академия Генштаба (1916). Подполковник, начальник оперативного отдела штаба Одесского военного округа. В белых войсках Восточного фронта; в на­чале 1919 г. главный комиссар Сибирского правительства в Омске, затем ко­мандир учебного полка Морской дивизии. Попал в плен в январе 1920г. На ст. Камышет. Служил в РККА.

Колегов Степан Николаевич, р. 24 марта 1890г. в Минусинском уезде. Из крестьян. Киевская авиационная школа (1916), академия Генштаба (1917). Капитан, начальник штаба 39-го армейского корпуса. В белых войс­ках Восточного фронта с июня 1918 г., помощник командира Морского учеб­ного полка. Подполковник. Взят в плен в Иркутской губ. 4 февраля 1920г., к 1923 г. в РККА.