Из книги «Записки иркутского жителя» // Калашников И. «Иркутск. Бег времени»

Калашников Иван Тимофеевич (22 октября 1797, Иркутск – 8 сентября 1863, Пе­тербург), первый сибирский прозаик. Автор книг «Дочь купца Жолобова», «Камчадал­ка» и др.

В начале XIX столетия Иркутск имел вид более грязного уездного городка или даже большего села, нежели столицы Сибири, как его называли тамошние жители по пребыванию там сибирских генерал-губернаторов. После проливных дождей многие из иркутских улиц были непроходимы: на площадях образовывались беспредельные лужи. Проезда по ним почти не было.

Невысыхаемая грязь не была, однако ж, единственным достоинством иркутских улиц; они были сверх того косы и кривы, тянулись как им бы­ло удобнее, не удостаивая городской план ни малейшим вниманием. Дома то высовывались вперед, как бы желая взглянуть, что делалось на улицах, то пятились назад, как бы стараясь уединиться от городского шума; мно­гие, особенно в так называемых солдатских улицах, склонившись долу по­сле долговременной службы, преспокойно доживали на боку свои послед­ние дни. К довершению картины город был украшен тысячами колодез­ных столбов, торчавших из каждого огорода, с превеликими очепами, или как их называли в Иркутске, жеравцами, – словом, город имел, как ска­зал я выше, вид большого села, где на грязных улицах гуляли коровы, ста­дами бегали собаки и по временам плавали утки. Наконец для этой сель­ской картины настал черный день. День этот был приезд в Иркутск граж­данского губернатора Николая Ивановича Трескина, в 1808 году[1].

Трескин неутомимо принялся за благоустройство города. Площади бы­ли подняты и осушены; на улицах, не только главных, но и второстепен­ных, положены гати. Все это производилось колодниками, или, как назы­вают их в Сибири, «несчастными». Инженеров путей сообщения в то время в Иркутске еще не было, поэтому работы производились под руководством также ссыльного, некоего Гущи, который ходил в каком-то импровизиро­ванном им самим мундире в виде начальника. Имя Гущи было известно всем в городе от мала до велика. Рабочих, бывших под его начальством, иначе не называли, как гущинскою командою.

Появление гущинской команды особенно было неприятно для вла­дельцев тех домов, которые, по вольности дворянства, не уважали город­ского плана. Трескин хлопотал не только об осушении улиц и площадей, но и о том, чтобы выпрямить кривизны и косины и дать городу, елико воз­можно, наружность благоприличную. Спору нет, что благоприличие вещь хорошая, но только уж слишком нецеремонно поступали с домами, стояв­шими не по плану. Согласие домовладельцев тут было дело излишнее. Бы­вало, явится гущинская команда – и дом поминай как звали. Если же не весь дом стоял не по плану, а только какая-нибудь особенно смелая часть его вылезала вперед, то без церемонии отпилят от него сколько нужно по линии улиц, а там и поправляй его, как умеешь. Если хозяину поправить дом было нечем, то он ежился с семейством в остальной части, а полурас- пиленные комнаты так себе и стояли напоказ иногда целые годы.

Один купец, по прозванию, помнится, Скоробогатой, долго упрямил­ся и не хотел сломать своего дома. Домик в самом деле был красивенький и хорошо прибранный, по изысканному вкусу хозяина, который и сам был человек щеголеватый и даже несколько щепетильный. В одну прекрасную ночь, когда Скоробогатой спал спокойным сном, как человек вполне до­вольный своим положением, может быть, предавался сладкому мечтанию, как он женится и заживет весело с супругою в своем уютном и красивень­ком домике; может быть, мечтал и о тех переменах, какие предполагал в нем сделать, – как вдруг раздается на кровле роковой визг пилы. Труба архангела, возвещающая кончину мира, едва ли была бы для него более ужасною! Сколько ни упрашивал, сколько ни умолял бедный купец об от­срочке разрушения своего маленького рая, неумолимый Гуща продолжал свое дело – и половины дома как не бывало.

Каменных домов было очень мало: едва ли насчитывалось десятка три. Из казенных каменных зданий самое красивое, по странной игре случая, было – тюрьма, или, как называли в Иркутске, острог.

Лучшие деревянные дома, за исключением одного, в котором влады­чествовал откуп, принадлежали казне, как-то: генерал-губернаторский, гу­бернаторские зимний и летний и вице-губернаторский.

Частные деревянные дома в городе принадлежали большей частью купцам и мещанам; имели дома и чиновники, но небольшие и бедные. Су­дя по домам, можно думать, что тогдашние чиновники или жили одним своим жалованьем, или, если и пользовались от трудов своих, то весьма скудными даяниями.

Постройка домов мало улучшилась и в управление Трескина. Бывший при нем архитектор имел необыкновенное пристрастие к высоким кры­шам. Крыши, поставленные им на выстроенных им деревянных домах, иногда в полтора раза были выше самих домов и напоминали прежних солдат в безмерно высоких треугольных шляпах.

Всех домов, каменных и деревянных, при выезде моем из Иркутска в 1822 году насчитывалось до 2000, а жителей – до 15 000 человек.

Судя по выговору и самостоятельности характера иркутских старо­жилов, можно полагать, что они происходят от зашедших в Сибирь новго­родцев, рассеявшихся после погрома при Грозном.

Самостоятельность в первом десятке настоящего столетия, до приезда губернатора Трескина, особенно проявлялась в сословии купцов, состав­лявших аристократию Иркутска. Замечательно, что среди них не было ни одного раскольника; все они брили бороды и носили фраки.

Гордость их нередко доходила до дерзости; главнейшие из них не ло­мали, как говорится, шапки и пред главными начальниками.

Не извиняя дерзости, нельзя, однако ж, не сказать, что самостоятель­ность купечества имела свою хорошую сторону. В городе, где не было дворянства, кроме бедных и безгласных чиновников, купеческое общество одно составляло некоторый оплот самоуправству и беззаконию, столь обыкновенному в прежнее время в отдаленных провинциях. Если притес­нения переходили меру терпения, купцы приносили жалобу высшему пра­вительству. Жалобы их нередко были признаваемы уважительными. К со­жалению, не всегда они умели пользоваться вниманием правительства: ус­пех их жалоб еще более надувал купеческую спесь. Даже и в начале управ­ления Трескина она не хотела уняться. Я помню случай, что купец высо­кого роста и гордейшего характера, вошедши в собрание, где был и Трес­кин, поклонился и, наклонив голову, не разгибался, ожидая, пока все встанут на ноги и ему, в свой черед, поклонятся.

Чиновники иркутские были большей частью люди бедные и безответ­ные, загнанные, невольные орудия самовластия. Каждый жил кое-как своим домишком, своим хозяйством, искал удовольствия только в своем семействе. Бывали и исключения, но весьма немногие. Это продолжа­лось до приезда Трескина, когда явился в чиновничьем мире новый эле­мент: земские. Под этим словом разумелись исправники и завсегдатаи земских судов. Они начали вести жизнь роскошную, ввели сильную кар­тежную игру и шампанское, до того мало известное Иркутску. Надо за­метить, что земские были почти все приезжие, учившиеся в университетах, люди цивилизованные[2]. Они смотрели свысока на уроженцев Иркутска, и те сами чувствовали, что им равняться нельзя с этими великими людьми.

Городские удовольствия иркутских жителей были весьма незатейли­вы и немногосложны. Некоторыми равно пользовались как богачи, так и бедные. Таковы были, например, вертепы. Это были передвижные куколь­ные театры, украшенные разноцветными бумагами, обыкновенно в два яруса. Между ярусами находилось пустое пространство настолько, сколь­ко было нужно, чтобы просунуть туда руку для вывода кукол, утвержден­ных на палочке. Содержание представляемых пьес было духовное. В верх­нем ярусе представляли поклонение пастырей и волхвов при рождестве Иисуса Христа, бегство в Египет, крещение; в нижнем выводили Ирода, представляли избиение младенцев, смерть Ирода, похищение души его злым духом в ад, представленный в виде змеиной головы, наконец, погре­бение тела Ирода, потом пляска Иродиады, его дочери. Тут были приду­маны некоторые сцены, то трогательные, как, например, плач матерей о своих детях, то забавные, как казалось, по крайней мере, для детей. Пред­ставление сопровождалось пением хора.

После вертепа представляли иногда нечто вроде водевилей. В особенной моде было представление польского шляхты (шляхтича, дворянина) и его слуги. Смысл этой великой драмы в том состоял, что плут и наглец слуга из­девался над глупым и тщеславным шляхтою. Это насмешливое направление показывает, что и сочинение шляхта и его слуга также вывезено из Киева[3].

Вертепы обыкновенно носили на святках вечером. В первый день Рож­дества Христова ходили утром по домам христославщики из малолеток на­шего круга. Некоторые из них, воспитанники младших классов семина­рии, славили Христа по латыни.

Тяжелая година, давившая много лет судьбу Иркутска, имела сильное влияние как на детские, так и на общие удовольствия[4].

Все, что выходило из ряда официальных занятий, как-то постепенно чахло и, наконец, замерло. В том числе зачах и публичный театр.

Публичный театр был устроен в первых годах настоящего столетия[5]. Здание, в котором он помещался, не было, признаться сказать, из числа великолепных: это был одноэтажный деревянный дом, вросший в землю.

В нем была выкопана глубокая яма, в которой были устроены сцена, пар­тер и ложи, помнится, в три яруса. Все было улажено, как следует: оркестр находился перед сценой, сцена была возвышена и довольно обширна, кули­сы и передняя занавеса были весьма удовлетворительны, декорации переме­нялись скоро, машины были довольно исправны. Актеры были выбраны из гарнизонных солдат; некоторые из них играли очень недурно; особенно от­личался какой-то Рожин. Актрисы были из ссыльных женщин, вероятно, игравших прежде на театрах: по крайней мере, игра их очень нравилась.

На Иркутском театре играли комедии, драмы – большей частью Ко­цебу, – водевили, а иногда и волшебные оперы. Я помню, как однажды, в какой-то волшебной опере подлежало спуститься с неба гению. Он на­чал спускаться на облаках: вдруг веревка оборвалась, и бедный гений едва не сломал себе шеи.

Каков бы ни был гарнизонный театр, но он составлял развлечение в единообразной иркутской жизни. Наконец и его не стало, и только полу­разрушенный дом напоминал долго, говоря классическим языком, о тор­жествах Талии и Мельпомены, пока не явилась гущинская команда и не наложила на него свою роковую руку.

Публичный театр не возобновлялся во все время управления Трески­на; были только три частных спектакля в 1816 году.

Спектакли составляли удовольствие высших сословий города; собст­венно же парадных увеселений и пиршеств в бытность мою в Иркутске не было, за исключением одного, по случаю получения известия о взятии Па­рижа летом 1814 года. Это известие, полученное в Петербурге 8 апреля, пришло в Иркутск не ранее июня[6].

Праздник начался церковным парадом. Шествие открыли пять или шесть десятков инвалидной команды, увенчанных, за неимением лавров, березовыми ветвями, потом шли казаки, предшествуемые трубачами, ко­торые, быв незадолго перед тем сформированы, производили на трубах не­выносимый визг и вой. Затем шел гарнизонный полк, и в заключение – че­тыре пушки гарнизонной артиллерии. Словом, была двинута вся военная сила Иркутска. По окончании молебствия производилась пальба из ружей и пушек. Несмотря на свою оригинальность, парад все-таки произвел большой эффект, потому что сердца зрителей были наэлектризованы ра­достью совершившегося события.

После парада высшее общество было приглашено на обед и бал, а для народа было выставлено вино. В продолжение попойки много соверши­лось смешных сцен, и немногие из пирующих пришли домой без синяков и разбитых носов.

Балы при Трескине имели в себе много оригинального. В доме губер­натора они давались раз в год, в именины губернаторши, 21 января. К это­му дню съезжались в Иркутск земские почти со всей губернии; также со­бирались бурятские тайши, или начальники бурятских родов.

Бал открывался польским, где вместе с музыкою пели казацкие пев­чие, обыкновенно: «Гром победы раздавайся», или «Польскими летит стра­нами»; после польских начинались экосезы, матрадуры, вальсы; в поздней­шие годы взошли на сцену и кадрили. Танцевали молодые чиновники, преимущественно земские, молодые чиновницы, дочери чиновников и купцов. Главнейшая суть, ядро бала, были не немецкие вывертки, а чис­тейшая Русь во образе некоего Ивана, ссыльного, кажется, из цыган, и служанки губернатора Софьи. Ванька и Сонька, как их тогда без церемо­нии называли, танцевали казачка и русскую. Ванька, мужчина среднего роста, хорошо сложенный и довольно красивый, действительно очень лов­ко выметывал ногами и во всех движениях показывал цыганскую удаль. Сонька тоже была весьма недурна собою и танцевала с большой энергией. Вообще в пляске их было много дикого, вакхического, но это и нравилось тогдашней иркутской публике.

Случалось, что среди бала вдруг раздавалось удалое пение полицейских песельников, составленных из полицейских солдат и ссыльных под управ­лением городничего Карташева, мастера и охотника петь. Полицейский хор пел весьма складно и живо.

Бал оканчивался не котильоном, не мазуркою, а некоей «восьмеркою», природным иркутским танцем вроде деревенских хороводов.

В торжественные дни и в именины генерал-губернатора давались балы городским головою или целым купеческим обществом. Гости приглаша­лись печатными билетами, отличавшимися необыкновенным красноречи­ем. Для образца я приведу один билет, которым городской голова Медвед- ников приглашал на бал по случаю тезоименитства государя императора Александра Павловича, 30 августа 1816 года: «Иркутский градской глава Прокофий Федорович Медведников, – сказано в билете, – движим буду­чи верноподданническим благоговением ко вседостойнейшему тезоиме­нитству всемилостивейшего государя и желая ознаменовать торжествен­ный для всех сынов России день сей приличным празднеством, дабы, со­единяя верноподданнические чувствования, усугубить общую радость, по­корнейше просит пожаловать сего августа 30 числа 1816 года, пополудни в 6 часов, на бал в новую биржевую залу».

Кроме биржевой залы общественные балы давались иногда в Портнов­ском саду, а до устройства его – в Комендантской роще. Роща эта стояла далеко от реки, воды в ней вовсе не было, а между тем нельзя же быть са­ду без фонтанов. Чтобы пособить горю, чей-то гениальный ум придумал поставить за решеткою сада две пожарные трубы, от них рукава провести в сад, а наконечники скрыть в группе дерев, где держали их полицейские солдаты. Когда стали собираться посетители, импровизированные фонта­ны были пущены и привели неожиданностью своею в восторг зрителей. Но каково было полицейским, целую почти ночь стоявшим под пролив­ным дождем.

По приезде в Иркутск генерал-губернатора М. М. Сперанского иркут­ские балы совершенно изменили свой полуазиатский характер. Для боль­шего соединения общества было положено в 1819 году основание Иркут­скому благотворительному собранию. Приехавшие с генерал-губернатором молодые люди внесли в состав танцев совершенно новые элементы и сов­сем стерли с лица земли несчастную «восьмерку», которая после того кое- как приютилась на окраинах города, в солдатских улицах, и являлась толь­ко украдкой на «капустках».

«Капусткою» назывался сбор девиц и женщин для рубки капусты общи­ми силами или помощью, как говорят в деревнях. Это было в обыкновении в домах и богатых, и бедных, и чиновнических, и купеческих – словом, у всех жителей Иркутска. Старушки обрубали вилки, мальчишки подхватыва­ли и несли кочни, а девушки и молоденькие женщины рубили капусту, на­певая разные песни. Бывало, звонкие голоса певиц далеко разливаются по улицам и невольно влекут прохожих в знакомые им дома. По окончании рубки гостей угощали обедом, чаем, и потом начиналась пляска.

В самом угощении прежнего времени были в Иркутске замечательные особенности. В какой час дня ни зашли бы вы в гости, утром ли, вечером ли, ночью ли, – вы не избегнете, чтобы вас не угостили чаем. Кофе упо­треблялся только в богатых домах.

Пить чай досыта почиталось невежеством. Старые люди говорили, что гости должны пить одну чашку, три чашки пьют родственники или близ­кие знакомые, а две – лакеи.

Подаваемые сласти брали, но есть их также считалось неучтивостью. Гостья брала их и клала куда-нибудь подле себя. Между тем мужчин уго­щали домашними наливками; виноградные вина были дороги и употреб­лялись мало. Доставка их в Иркутск была крайне затруднительна. После чаю подавали пунш, наиболее с кизлярской водкой, и только в самых бо­гатых домах подавался пунш с ромом.

На богатых свадьбах, само собою разумеется, играла полковая музыка, а на бедных (как и на вечеринках) играл большей частью известный тогда всему городу слепой скрипач, или, как называли его в Иркутске, Митька- слепой. Митька был весьма замечательное явление. Слепой от рождения, он не только играл на скрипке разные песни, танцы и духовные концер­ты, которые сопровождал пением, но и делал сам скрипки. Память и слух его так были изощренны, что он изучил по слуху целые кафизмы наизусть и читал их в церкви вместо дьячка. Бывший в Иркутске комендант генерал Сухотин даже сделал Митьку-слепого регентом военного певческого хора.

Фортепианная игра в Иркутске была почти неизвестна. Едва ли в трех или четырех домах были фортепианы; зато в большом употреблении были гусли, и двое из ссыльных отлично играли на них. Фортепианного учите­ля не было, кроме одного, также ссыльного, Антона, игравшего довольно плохо разные танцы.

Оркестр, бывший в Иркутске в мое время, был оркестром гарнизонно­го полка, игравший только марши и танцы, в старину весьма незатейли­вые и немногосложные; поляк Савицкий некоторое время дирижировал этим оркестром и подвинул его вперед. Но главное достоинство этого ор­кестра состояло в том, что он был в Иркутске единственным и гремел, ху­до ли, хорошо ли, на всех торжественных балах и обедах.

Вокальная музыка имела больше представителей. В одно время Ир­кутск имел три хора: архиерейский, солдатский и казацкий. Хор казац­кий, обучаемый весьма опытным учителем, обыкновенно из ссыльных, пел весьма искусно и прекрасно исполнял концерты Бортнянского, особенно известную ораторию «Воспойте, людие, благолепу песень в Сионе».

Начало образования в Иркутске относится к 1781 году, когда была уч­реждена там первая народная школа, но образование долго только мерцало, как сумерки, и даже в первых годах настоящего столетия не было заметно еще влияние науки в общей массе народонаселения, может быть, потому, что образование массы зависит наиболее от женщин, а для женщин в Ир­кутске не было никакого училища. Они учились грамоте кое-как, самоуч­кою, на медные деньги, и притом не все, а избраннейшие чада фортуны; прочие были большей частью безграмотные или весьма малограмотные, чи­тали и особенно писали пополам с грехом. Но нет правила без исключения. Я говорил уже в первой части моих записок о дочери купца Полевого, удив­лявшей меня своими познаниями. Сверх того, я знал еще одну даму, также из купеческого сословия, весьма умную, начитанную, которая гордилась тем, что дважды прочитала несколько томов, in quarto, древней и римской истории Роллена в переводе знаменитого Василия Кирилловича Тредьяков- кого: подвиг, которым по справедливости можно было хвалиться[7].

Таким образом, несмотря на этот, однако же, общий недостаток обра­зования, и тогда были уже между женщинами, тем более между мужчина­ми, замечательные личности, ярко выдававшиеся своими достоинствами из общей массы населения. Особенно это следует сказать о втором деся­тилетии XIX века. Жажда познаний особенно пробуждалась с большей энергией между молодыми чиновниками. Стремление молодых чиновников к просвещению преимущественно проявлялось в казенной экспедиции.

Чиновники, стремившиеся к проявлению своих духовных сил, разделялись на два рода: одни устремились к музыке, другие – к наукам, и в особен­ности к русской литературе.

Любители музыки составили певческий хор, наняли учителя, квартиру и собирались туда для пения два или три раза в неделю, наконец, разучи­ли несколько концертов и пели в церквях, иногда одни, иногда в соедине­нии с певчими казацкими. Многие из них имели хорошие голоса.

Чиновники-литераторы изучали грамматику, риторику и поэзию; пи­сали сочинения прозой и стихами, не для печати, не для слав, а так, con amore[8], единственно для упражнения, для домашнего обихода.

Один из этих чистых любителей искусства, восторгавшийся победами нашими в Отечественную войну, сочинил большую торжественную одну на изгнание французов под названием «Торжество России». В этом стихо­творении не только направление было державинское, но как-то проскочи­ли даже целиком две-три строчки с небольшими изменениями, ради бла­гопристойности. Для ознакомления читателя с иркутскою музою тогдаш­него времени я приведу из этой пресловутой оды несколько строф:

Летит чудовище (т. е. Наполеон) —

И скипетром железным Повсюду сеет страх и смерть.

Крылами рассекает бездны,

На вечной оси движет твердь;

Народы рабству покоряя И в пепел грады обращая,

Колеблет троны, силы власть.

Разверзла челюсти геенна,

Объята пламенем вселенна,

И всюду бедствие, напасть!..[9]

И в Иркутске кто не знал, кто не имел стихов Державина? Всякий гра­мотей, часто не знавший правописания, поставлял непременным долгом списать несколько од великого поэта, в особенности «Бог», «На счастье», «Вельможа», «На взятие Измаила», «На покорение Варшавы». Многие по­мнили их наизусть и любили цитировать. Чем стих был высокопарнее и громче, тем более нравился.

И вдруг посреди грома и шума державинских стихов раздался мелодич­ный, нежный, чудный и неслыханный дотоле голос «Певца в стане русских воинов». Сначала были этим невольно поражены: не могли еще долго рас­статься с громом Державина, сильно сроднившимся с душою, наконец мало- помалу стали прислушиваться к музыке Жуковского и чуять более и более сладость его стихов. Несмотря, однако же, на угасание Державина, дан­ное им направление поэзии долго еще преобладало над умами иркутского большинства, даже и после ознакомления с Жуковским. Поэтому приве­денная мною выше торжественная ода произвела в мало пишущем тогда Иркутске большой фурор.

В Иркутске не было тогда никакой библиотеки, кроме гимназической, подаренной иркутскому народному училищу Екатериной II. В ней заклю­чались лучшие творения древних и новейших, разумеется, тогдашних, пи­сателей; даже была пресловутая Энциклопедия – плод философов XVIII века[10]. Гимназия увеличивала ежегодно состав библиотеки, выписывая но­вые книги, но никто из жителей Иркутска не имел права пользоваться ее сокровищами, как будто прямое назначение ее книг было гнить без пользы.

Книжных лавок также не было, а выписывать книги из Петербурга или из Москвы стоило дорого, было хлопотно и не всегда верно: о дальних подписчиках в тогдашнее время книгопродавцы столичные не слишком много беспокоились. Самые газеты и журналы были довольно редки и вы­писывались преимущественно присутственными местами и притом всего более одни «Московские ведомости». Для внутренних и сибирских губер­ний Москва была как-то знакомее Петербурга.

Жизнь в Иркутске была исключительно семейная. Никаких мест, где бы можно было убивать время за картами или прогуливать иногда послед­ние крохи бедного жалования, не было вовсе. По приезде Сперанского бы­ло учреждено благородное собрание, но туда собирали только раз в неде­лю. Во всем городе был один трактир, да и в тот заходить считалось бес­честием: туда заглядывали только отчаянные гуляки, которые составляли весьма малочисленное и резкое исключение.

В 1805 году была открыта в Иркутске гимназия с уездным и приход­ским училищами. Директором иркутских училищ был определен некто Кранц. Сначала поступили в гимназию учителя из упраздненного главно­го народного училища, а потом для занятия учительских должностей при­ехали молодые люди из Петербургского педагогического института. Тогда преподавание в гимназии обнимало все факультеты наук, вмещавшиеся в университетах, только в элементарном размере. Сверх наук преподава­лись языки: европейские – латинский, французский и немецкий, и азиат­ские – китайский и японский.

При открытии гимназии поступило в нее 30 учеников. В первые годы состояние ее было весьма удовлетворительно, но потом, не будучи покро­вительствуема местным начальством, смотревшим на нее, как на заведение не нашего прихода, гимназия при плохом ближайшем управлении клони­лась к упадку и, наконец, при директоре Миллере, родом немце, пришла в окончательное расстройство. Ни прежде, ни после гимназия не страда­ла так ни в учебном, ни в хозяйственном отношении, как при этом мно­гоученом муже. Самый дом гимназический пришел в разрушение; зимних рам не вставляли, да и в летних были многие стекла разбиты и заклеены бумагой, многие из дверей выбиты, стулья и столы переломаны. В самые лютые морозы, случалось, не топили печей, потому что, вероятно, дровя­ные деньги употреблялись почтенным директором на другое назначение; учителя и ученики в классах сидели в шубах.

Жители потеряли всякую доверенность к гимназии и перестали отда­вать туда своих детей. Число учеников, постепенно уменьшаясь, дошло до жалкого количества – десяти человек, так что на каждого учителя прихо­дилось не более двух. По причине частого отсутствия учителей преподава­ние в гимназии почти прекратилось, и ученики большую часть классного времени проводили в разных шалостях. Начитавшись какого-то старинно­го романа, где героем был разбойник Ринальдо Ринальдини, они сами вздумали представлять разбойников: где-то около города устроили прито­ны и шуточным нападением пугали ездивших по дороге женщин.

Между тем нельзя не удивляться, что, несмотря на многоразличные шалости, на праздное большей частью препровождение времени, на пло­хое учение, в молодых умах все-таки тлелся огонь науки, и потом, при об­стоятельствах более благоприятных, многие из этих подражателей Риналь­до Ринальдини усовершенствовали свои познания и сделались замечатель­ными или, по крайней мере, полезными членами общества[11].

Таким образом, гимназия даже и в период самого крайнего своего упадка все-таки приносила пользу самым существованием своим, даже од­ним своим именем, поддерживая в молодых умах любовь к науке и вливая в душу своих питомцев жажду образования.

Примечания

[1] Калашников ошибся: Трескин прибыл в Иркутск в октябре 1806 года. 

[2] По указу Александра I для получения чинов на государственной службе стал тре­боваться известный образовательный ценз. Этот указ способствовал появлению боль­шего, по сравнению с прежним временем, числа образованных чиновников. 

[3] Действительно, святочный кукольный вертеп был занесен в Сибирь воспитан­никами украинских церковных школ, явившимися в XVII—XVIII веках «просвещать» туземную языческую Сибирь в качестве миссионеров православной церкви. 

[4] Под «тяжелой годиной» Калашников разумеет управление Иркутском Н. И. Тре­скина (1806—1819). 

[5]В 1805 году. Первый любительский спектакль в Иркутске состоялся в 80-х годах XVIII века по инициативе жены видного местного чиновника В. А. Троепольского. В 1803 году некий купеческий сын Е. П. Солдатов устроил в Иркутске общественный те­атр «для всей публики», с труппой из подъячих и ссыльных. Театр Солдатова просу­ществовал одни Святки. В 1805 году ссыльные кн. В. Н. Горчаков и бывший гвардей­ский офицер А. П. Шубин основали постоянный полупрофессиональный театр, о ко­тором и рассказывает Калашников. 

[6] Париж был занят союзными войсками 19 (31) марта 1814 года. 

[7] Роллен Шарль (1661—1741) — известный французский писатель-историк. Его сочинения «Древняя история» в 12 томах и «Римская история» в 16 томах были пере­ведены на русский язык В. К. Тредиаковским в 60-х годах XVIII века и изданы Ака­демией наук.

[8] Ради любви — итал. 

[9] Калашников цитирует свою собственную оду, написанную им в возрасте 15 лет. 

[10] Энциклопедия, или «Словарь наук, искусств и ремесел» — знаменитое коллек­тивное творение французских буржуазных философов XVIII века, проникнутое духом вольномыслия, свойственным революционной в то время буржуазии. 

[11] В числе выдающихся воспитанников Иркутской гимназии начала XIX века Ка­лашников называет Семена Семеновича Щукина (у Калашникова ошибочно — Ива­новича), впоследствии окончившего курс педагогического института в Петербурге и в 30-х годах занимающего пост директора иркутской гимназии; его брата Николая Се­меновича Щукина, небезызвестного сибирского краеведа, автора краеведческого сочи­нения «Поездка в Якутск» (1832) и двух повестей из сибирской жизни — «Ангарские пороги» (1843) и «Посельщик» (1835); Н. Ф. Кокорина, служившего по окончании пе­дагогического института в Иркутске; Л. С. Белышева, воспитанника Петербургского университета, преподавателя в иркутской гимназии; В. И. Беккера, много путешест­вовавшего по России и Европе сибирского журналиста — сотрудника «Иркутских гу­бернских ведомостей» 50—60-х гг.