Прошлое, настоящее и будущее Иркутска // Лаптев А. «Иркутск. Бег времени»

Лаптев Александр Константинович (род. 26 декабря 1960 г. в Иркутске), прозаик. Член Союза писателей России. Автор книг «Звездная пыль», «Как я работал охранни­ком», «Благая весть».

Как древняя ликующая слава,

Плывут и пламенеют облака,

И ангел с крепости Петра и Павла

Глядит сквозь них – в грядущие века.

Но ясен взор – и неизвестно, что там –

Какие сны, закаты, города —

На смену этим блеклым позолотам —

Какая ночь настанет навсегда!

Георгий Иванов

Человеку свойственно мечтать о несбыточном и стремиться ду­шой за горизонт. Где бы он ни жил – в знойных тропиках, на оледенелом берегу Арктики, в Америке ли, в Европе, в загадоч­ной Индии, на овеянных древней славой просторах Средиземноморья, – везде ему тесно, во всякое время он безотчетно тоскует и желает получить нечто такое, чему и сам не знает названия. Издали, а особенно через тол­щу времени, все кажется прекрасным и таинственным, все полно притяга­тельной силы и неизбывного очарования.

Европейца так и тянет сесть в лодку и переплыть безбрежный океан. Американцы с вожделением смотрят на восток (а некоторые – на запад, смотря по месту обитания), все они рисуют в своем воображении величе­ственные картины таинственного мира, вместилища чудес и хранителя волнующих тайн древности. Северяне лелеют в душе мечту о знойном юге, об аравийском урагане и раскаленных песках, точно так же какой-нибудь бедуин спит и видит среди раскаленного марева огромную ледяную глыбу, величественно плывущую по стынущему океану в безмолвии Арктики, где на тысячи километров во все стороны – ни души, ни дымка, ни шепота.

А теперь спросим себя: как обо всем этом рассказать? Как поведать о том чудесном, волшебном, прекрасном – из того, что всех нас окружает? Кто это сделает – местный ли поэт, летописец, краснобай, или залетная птица-златоуст, волею судьбы занесенная в тот или иной заповедный уго­лок? Но местный житель не замечает всей прелести места своего обитания, все ему привычно до скуки, нет ни в чем загадки. А приезжий – успеет ли проникнуть взором в суть вещей, почувствовать то главное, о чем следует узнать всем? И случайно ли нам больше по сердцу свидетельства третьего лица? Кто лучше всего рассказал о самобытной, полной загадок и чудес Индии? Англичанин Редьярд Киплинг. Кто поведал об Аляске и сделал это так, что, кажется, ничего уже больше не надо, даже и теперь, сто лет спу­стя? Джек Лондон, южанин до мозга костей. А кто блестяще написал об Европе и всех ее достопримечательностях, да так, что можно уже никуда не ездить? Марк Твен – человек, всю жизнь проживший в Америке и по­бывавший в Европе лишь однажды, во время увеселительной поездки в кампании таких же, как и он, бездельников (строго говоря). Список этот может быть продолжен – но в этом нет нужды. Даже в уголовном суде, где решается жизнь и смерть человека, для доказательства какого угодно фак­та достаточно лишь двух свидетелей. А я привел целых три – этим и ог­раничусь.

Я написал столь длинное вступление неспроста. Передо мной стоит за­дача почти непосильная – написать на восьми страницах об Иркутске. Это при том, что я не Киплинг, не Лондон и даже не Твен. Хуже того – я ро­дился в Иркутске и прожил в нем всю свою жизнь. Спрашивается: можно ли ожидать от такого человека захватывающего рассказа? Вот я выхожу на улицу и смотрю во все глаза. Что я вижу? Да все то же, что и каждый бо­жий день: улицы, дома, людей. Над головою – небо. Ветер дует. Солнце светит, хотя и не всегда. Зимой – холодно. Осенью – дождливо. Весной тает снег и бегут ручьи. И это все.

Ну а если включить воображение и взглянуть на дело глазами пришло­го человека? Если вспомнить, что живешь на Земле ничтожно малый срок, и то, что было в городе сто или двести лет назад, – для тебя тайна за се­мью печатями? Все мы, безостановочно снующие по улицам Иркутска, по­нимаем ли, задумываемся ли, в каком городе живем? Что это такое – Ир­кутск? Счастье ли это, или тяжкий крест? Или ни то, ни се? И что он зна­чил для сотен тысяч людей, могилы которых мы попираем ногами (даже и в прямом смысле, гуляя по аллеям Центрального парка культуры и отды­ха, устроенного прямо на кладбище)?

Вот я читаю записки неизвестного мне писателя М. Александрова, ос­тавившего такую характеристику Иркутска первой половины XIX века: «Иркутск имел тогда физиономию чисто сибирского города. В продолже­ние дня по улицам двигался простой народ: женщины – под накидками, мужчины промышленного разряда – в синих кафтанах, а буряты – в на­циональных костюмах, с озабоченными угрюмыми лицами. Окна домов, выходившие на улицу, задернуты были постоянно занавесками или закры­ты китайскими сторами. Женщины среднего и высшего классов, казалось, вели еще затворническую жизнь и, по моему замечанию, не показывались на прогулки по вечерам, которые так восхитительно хороши в Иркутске весною и летом. Бродя по улицам на закате солнца, когда скатывалась с них волна дневной суматохи, я не слыхал ни одной рулады вокального пе­ния. Все было тихо, как в пустой храмине, только изредка в торговых до­мах звучали цепи сторожевых собак и раздавался тревожный набат поко- лотки. Если случалось встретить запоздалые дрожки, то они мчались по пустой улице опрометью и моментально исчезали во дворе за воротами. Потом снова воцарялась могильная тишина. Трудно было в то время оп­ределить общий характер жителей Иркутска, казалось, он не имел тогда никакого местного колорита. Торговля и нажива – вот два промысла, ко­торые ярко блистали на горизонте иркутском в то время и в центре кото­рого, как в фокусе зажигательного стекла, сосредотачивались жизнь и жиз­ненная деятельность, – и нечему было удивляться: это – первородный элемент, осуществивший самое бытие Сибири».

Без всякого сомнения, это писал поэт (в душе). Да, лица угрюмы, а все окна – задернуты сторами. Но вечера все равно восхитительно хороши, и бродить по улицам на закате – так приятно, несмотря даже на могильную тишину.

А вот что написал об этом же периоде сугубый практик, человек без всякой романтической жилки: «Крупное купечество вело себя сравнитель­но степенно, но между чиновничеством, мелким купечеством и мещан­ством царило поголовное пьянство. Да как не пить – в этой жизни, где все сводилось только к интересам брюха!.. Общественных развлечений для большинства горожан, например театра, в то время еще не было и лишь изредка устраивались любительские спектакли. Вместо спектаклей горо­жане развлекались зрелищем столь частых в то время солдатских учений, парадов и разводов, привлекавших массы зрителей. Не менее народа при­влекало гонение солдат сквозь строй и наказание на эшафоте кнутом или на кобылке плетьми уголовных преступников. Однажды наказывали шпицрутенами насмерть каких-то убийц и на эту ужасную сцену любова­лись даже дамы» (С. Шашков, публицист).

И тут уже, как в известной басне Крылова: кому что близко, тот о том и живописует. Один морковку нарисует, другой – клок сена, третий – ка­пустный кочан – а все в дело сгодится, все – правда (в узком смысле)! Но правда, как известно, состоит из бесконечного множества фрагментов, и это множество по определению невозможно передать на бумаге (потому что не напечатали еще столько бумаги, да и не родился еще человек, способный рассказать обо всем). Вместо этого от свидетеля требуется бо­лее-менее правдоподобный рассказ о какой-нибудь характерной частности или самый общий абрис, верно передающий тональность и настрой време­ни и места.

И вот, после этой дополнительной оговорки, вернусь к основному во­просу: что есть Иркутск – в моей ли судьбе, или в судьбах всего человечества.

Попробуем рассуждать отвлеченно.

Прежде всего, о дате рождения. Иркутский острог основан в 1661 го­ду – одно это может сказать о многом. Сразу намечается фундаменталь­ное смещение масштабов. В России в это время все бурлит, накапливают­ся силы для решающего броска, для великолепного прорыва, изумившего и напугавшего Европу. Сама Европа находится на пике могущества, все в ней ярко, броско, вызывающе. Как раз в эти годы Людовик четырнадца­тый явил миру восьмое чудо света – знаменитый Версальский дворец с его садами и фонтанами, которым позавидовала бы сама Семирамида. В Анг­лии готовилась первая социальная революция. А самые беспокойные и не­уживчивые англосаксы все шли и шли на Запад – на свой дикий Запад, готовя будущий расцвет Америки, ее могущество, гегемонию, от которой стонет теперь полмира (а остальные полмира – радуются). И много чего еще происходило в это время. А тут – Сибирь. Нетронутая, неласковая, жуткая в своей первобытной мощи и таинственной притягательности. Как будто не было веков рабства, испепеляющих войн, великих прозрений и страшных потрясений, не было рек крови, инквизиции, не было избиения первых христиан, не было Магомета и Будды. Ничего! Молчащая суровая тайга на тысячи километров. Непуганое зверье, рыбы – немерено. Ягода, комарье, жуткие топи, ледяные реки, и снова тайга, тайга без края и кон­ца. Зачем же шли они, первопроходцы, в эту глухомань? Не то что само­летов или поездов – пеших троп не было! Никаких ориентиров и примет. Шесть тысяч верст от Санкт-Петербурга. Четыре тысячи – в другую сторо­ну, до Тихого океана. Если брать на север – точно не дойдешь. Так же и на юг. Что там, на юге? Индостан? Индокитай? Кто их видел? Где это? На каком свете?

Главное, что остро чувствуется в Сибири, – это пронизывающее чув­ство какого-то безвременья. Словно ты выпал из общего потока и оказал­ся на другой планете. Здесь все другое! Свой счет времени и своя история. Особый воздух, которым не надышишься. Солнце светит иначе. И мысли тут особенные, ни на что не похожие. Даже и сейчас, в начале XXI века, стоит отойти от города хотя бы на 50 километров да сойти с трассы, шаг­нуть в тайгу, и уже становится не по себе. Моментально теряются ориентиры, и можно идти хоть до Северного Ледовитого океана и не встретить живой души. Время словно бы остановилось. Целый мир со всеми нерешенными проблемами, с конфликтами, с безумными террористами, с Ближним Вос­током и вечно голодной Африкой, с амбициозной Америкой, с дряхлеющей Европой и на что-то надеющейся Австралией – их как бы нет! Нет и не надо! То есть понимаешь отвлеченно, что они где-то существуют, движут­ся, ропщут, но все это эфемерно, как бы не всерьез. Сибирь никогда не жи­ла заботами остального мира. Возьмем хоть многочисленные иркутские ле­тописи. В них нет и намека на то, что волновало и сводило с ума Россию. Не случайно иркутский градоначальник в 1889 году говорил: «Я сожалею, что не придется послужить обществу полностью четыре года, так как обсто­ятельства вынуждают меня уехать на известное время в Россию.» Это ни­какая не оговорка: уехать в Россию. Сибирь – это нечто особое. Было и ос­тается. Здесь не знали крепостного права. Здесь не было крестьянских бун­тов. И не было войн – ни освободительных, ни захватнических. Полити­ческие ссыльные, которых ссылали в Сибирь партиями и поодиночке, вос­принимались местным населением как некое чудо. Вот пришли декабрис­ты, а вслед – их жены. Сразу видно – князья. Культурные, белая кость. Восстали против царя. А что такое царь? Кто его видел? Ну, допустим, мол­ва о нем идет. Но это там, в Расее. А у нас что? Да все то же: тайга, золо­тишко, промысел, да люд лихой. При чем тут политика? О чем все они там беспокоятся? После декабристов пригнали петрашевцев. Затем – поляков. А уж после – всех без разбору стали слать. Но политические тут долго не держались. Агитировать местное население? Это им и в голову не приходи­ло. Проще встать и пойти пешком на запад прямо через тайгу. Что некото­рые и делали. А кто не делал – спивался, сходил с ума, изменял принци­пам. Альтернативы не было.

Впрочем, многие со мной не согласятся. Я уже сказал, каждый видит то, что хочет видеть. У каждого свой Иркутск. Есть Иркутск политический – со своей ни с чем несравнимой историей. Есть Иркутск религиозный – и это отдельный и очень серьезный разговор (упомянем хотя бы Первосвяти­теля Иннокентия Кульчицкого, на поклонение к мощам которого уже две­сти лет идут и едут в Иркутск набожные люди). Есть Иркутск литератур­ный (со своими кумирами). Есть купеческий (и тут свои столпы). Есть Ир­кутск художественный (со своей «Третьяковкой» и меценатами). Есть Ир­кутск бандитский (куда без этого!). Есть – этнографический (не будем за­бывать, что десятки тысяч лет здесь жили буряты, эвены, тофы, куриканы, у них – своя история, полная тайн и прелести. Что мы о ней знаем? Или даже так: хотим ли знать?) И есть Иркутск как географическое понятие – на самом деле место неповторимое, уникальное, достойное восхищения. Всего в 60 километрах от города находится озеро Байкал, то самое, которо­му 25 миллионов лет! Байкал появился, когда человека и в помине не было! Весь этот регион имеет глубочайшую историю. Сознание при этом соверша­ет два временных скачка. Первый, уже упоминавшийся, – год основания

Иркутского острога. А второй – это эпоха раннего неолита. В лучшем слу­чае, это десятки тысяч лет. Хотя я вполне допускаю, что человек жил здесь сто, двести тысяч лет назад. Но что за этим? То есть что до этого? И сно­ва происходит аберрация зрения. Как будто не было десятков миллионов лет, когда уже образовалось уникальное озеро и жили в нем рыбы, летали птицы, росли цветы, грибы, ягоды. Но некому их было собирать. И непо­нятно было – для кого все это.

Когда думаешь об этом, начинает кружиться голова. Особенно, если развернуться и поглядеть в другую сторону, попытаться заглянуть в буду­щее, пронзить завесу времени и принять тот непреложный факт, что впе­реди у нас те же тысячи, десятки тысяч, миллионы лет! Да, все еще впере­ди. В этом смысле четырехвековую историю освоения Сибири можно упо­добить коротенькому отрезку, черточке, едва прорезавшейся подле густой и мощной полосы; обе они как бы независимы друг от друга и движутся па­раллельно и едва ли не вразброс. Но неизбежно их слияние в будущем, ес­ли мерить сроки тысячелетиями, а под широкой полосой иметь в виду не одну лишь Россию, но все человечество, культурное пространство Земли.

Но не будем заглядывать так далеко. Все равно не уследим. Лучше еще раз взглянем на то, что есть. Я снова об Иркутске, теперь уже о современ­ном. Сразу следует сказать, что в нем не осталось и следа от былого вели­чия и очарования. Прежний облик Иркутска утрачен навсегда. Жалкие ос­татки его в виде полуразвалившихся почерневших домов в самом центре навевают одну лишь грусть, а местами – ужас. Города, которым востор­гался Чехов в 1890 году, более не существует. Могильная тишина улиц, буйная зелень в самом центре, красивые каменные дома, узорчатая дере­вянная резьба, неторопливость движений и непередаваемое чувство покоя и самодостаточности – все это ушло, как уходит вода между пальцев. Ум­чалось, словно сказочный сон. Как воспоминание о потерянном рае.

Я не вовсе фантазирую. Мои родители родились в Иркутске. И роди­тели родителей. И даже их родители. Бабушка рассказывала мне о дорево­люционном Иркутске, о знаменитом Глазковском предместье, о роще «Звездочка», об удивительной Ланинской улице, на которой стоял фамиль­ный особняк, и о необыкновенной природе, которая начиналась сразу за городом, а лучше сказать, сливалась с городом, так что Иркутск казался частью природы, удивительно красивой, своеобычной, которую мы видим теперь лишь на цветных открытках вековой давности. Все горожане были тогда рыбаками, у многих были лодки и крепкие снасти. Часто выезжали за город, на природу, благо – вот она, рядом. А места до чего красивые! И климат, в общем-то, не такой уж и суровый. Это не Якутия с 60-градус­ными морозами. Лето жаркое, обильное. Уже в середине мая цвели жарки среди необозримых полей, сочно зеленела трава, в небе заливались жаво­ронки. Все это среди необъятного простора и вольного воздуха, напоенного благоуханиями тайги. Летом жара доходила до 40 градусов. Но и зима бы­ла крепка. 45-градусный мороз бодрил, сухой чистый воздух не обжигал, но словно бы лечил, вливал силы и бодрость. Недаром возникло это сло­восочетание: сибирское здоровье. Все так и есть. Вернее, было.

Иркутский историк А. Д. Фатьянов приводит в своей книге интерес­ные свидетельства неизвестного автора XIX века: «Прошлое Иркутска пол­но красоты. Здесь счастливо соединились оба элемента: государственные деятели и купечество. Здесь были выдающиеся генерал-губернаторы Спе­ранский и Муравьев-Амурский, удачный подбор чиновников – все это сильно действовало на богатое иркутское купечество. Прививалась внеш­няя культура, начинали интересоваться литературой, вопросами общест­венной государственной жизни».

Что ни говори, Иркутску много дала так называемая интеллигентная ссылка. Пусть народ в массе своей оставался к этому безучастен, но ведь был здесь и свой высший свет, который и определял политику, формиро­вал дух этого места.

«Иркутск чиновников и купцов получил интеллигенцию – ссыльную, но вдохновенную и блестящую. Князья Трубецкой и Волконский, Поджио и Лунин, Бестужев и Муравьев (Артамон Захарович, член Южного тайно­го общества, полковник гусарского полка). Появляются аристократические салоны, устраиваются собрания цвета иркутского общества. Губернатор Муравьев-Амурский едет с визитом к ссыльным, что само по себе приме­чательно и символично. Потом появились выдающиеся поляки: зоолог Дыбовский, геологи Чекановский и Черский, ботаник Кенжинский и ар­хеолог Витковский».

Стоит упомянуть и Александра Николаевича Радищева, шесть лет про­ведшего в Илимском остроге. «Как богата Сибирь своими природными да­рами! – писал автор «Путешествия из Петербурга в Москву». – Какой это мощный край!.. Ей предстоит сыграть великую роль в летописях мира». Соглашаясь с таким прогнозом великого провидца, заметим, что осущест­вился он пока что едва ли на сотую часть. Все наши ожидания принадле­жат будущему.

Неизвестный автор пишет: «Торговый Иркутск – прямая противопо­ложность тому же Томску. Томск торговал кожами, салом, шерстью, сырь­ем; Иркутск – золотом, чаем и дорогими мехами. Со своей тяжелой и гро­моздкой дешевкой обозами шел томский прасол в Ирбит; иркутянин лихо обгонял его на тройке. Он вез свои товары – золото и меха – в Нижний Новгород, Петербург. Оттуда он вывозил моды, блеск, внешнюю культуру, а порой и сознание собственного достоинства. Томич по копейке отклады­вал свой капитал: клок шерсти, кусок сыромятины. Иркутянин золото за­гребал лопатами. Иркутянин – хищник; он обирал охотника-инородца, об­считывал торговца чаями; рабочие гибли на приисках, но дивиденд был громадный. Бешеные деньги мешали иркутянину стать скопидомом, томич – плебей; иркутянин – аристократ».

В Иркутске были замечательные купцы, просто на зависть.

«Сибиряковы, Трапезниковы, Баснины, Пономаревы, Белоголовые. Они не признавали грошей; давали сотнями тысяч. А. М. Сибиряков жерт­вует на дело просвещения 950 000 рублей. И. М. Сибиряков – 800 000 руб­лей, из них 400 000 в фонд рабочих на приисках, Н. П. Трапезников – около миллиона, И. Н. Трапезников – полтора миллиона».

Почти все свое состояние, а это более миллиона рублей, истратил на благотворительность, на нужды Иркутска знаменитый градоначальник Владимир Платонович Сукачев, управлявший городом с 1985 по 1898 го­ды. Дворянин по происхождению, истинный интеллигент и блестяще об­разованный человек, окончивший сразу два университета – Киевский и Петербургский, – все свои силы и средства он отдал родному Иркутску. Щедро жертвовал на благотворительность, строил на личные средства больницы и приюты, поддерживал культуру, создал первую в Сибири кар­тинную галерею, содержал на свой счет студентов в Петербурге, финанси­ровал исследовательские экспедиции и завещал городу свою усадьбу, ныне признанную историческим памятником и ставшую музеем. Все это – в раз­гар революционного движения в России. О чем мог думать в это время жи­тель Иркутска? Какая ему революция? Зачем она, когда власть уже сего­дня такова, что лучше и желать нельзя!

Можно, конечно, говорить о том, что Иркутску повезло. Но мне ка­жется, что в этом везении есть глубоко сокрытая закономерность. Так же как не случайны здесь были Сперанский и Муравьев-Амурский, не случай­ны Сибиряковы и Трапезников. Так же не случайно Иркутск стал столи­цей огромного края, простиравшегося от Енисея и Алтайских гор до Се­верного Ледовитого океана, до Чукотки и даже до Аляски и Русской Аме­рики, которая управлялась из Иркутска, который и снарядил все эти геро­ические экспедиции Шелихова, Баранова, Беринга, Семенова Тянь-Шан- ского, Толя, Шеленко и других отважных исследователей и первооткрыва­телей. Иркутск находился на последнем рубеже Российской империи и уп­равлял территорией, быть может, большей, чем чиновничий Питер. Сте­пень концентрации власти в Иркутске была даже выше, чем в столице. В самом деле, в западной части России, куда ни пойди, все равно наткнешь­ся на город или деревню. И везде можно жить. Не то в Сибири. Отдель­ные города здесь – словно светочи средь мрака. В них сосредоточено все: администрация, наука, промышленность, культура, образование, медици­на, все надежды и вся боль. Иркутск для огромной территории на протя­жении нескольких веков был то же, что Санкт-Петербург для всей России. И даже больше! С этим чувством иркутяне и жили. Пусть безотчетно, но чувствовали свою исключительность и даже незаменимость. Ценность каждого человека, значимость его усилий и самой жизни – здесь и сейчас. Именно это осознание выдвинуло плеяду блестящих, широко образован­ных государственных деятелей, а также представителей купеческого сосло­вия. В этом смысле они представляют разительный контраст с современ­ным купечеством Сибири (за редчайшим исключением!), замкнувшимся исключительно на деловой стороне и не желающим слышать о благотво­рительности, о пожертвованиях на науку, культуру, нужды простых людей.

Вот купец XIX века Пономарев составляет завещание: «Употребить все состояние (свыше миллиона рублей. – А. Л.) единственно лишь на пользу человечества, науки и искусства и не оставлять в полную собственность де­тям, жене и другим родственникам». Почти то же самое делает Иннокентий Трапезников, унаследовавший сказочные богатства своего отца, легендарно­го купца и промышленника. Некрупные капиталисты тянутся туда же.

И снова свидетельства неизвестного автора:

«Иркутск в это время – умственный центр Сибири. Здесь выходит пер­вая частная газета «Амур» (которую издавал приговоренный к расстрелу и высланный в Иркутск Петрашевский – ну не чудо ли?), открывается пер­вая в Сибири публичная библиотека; здесь крепнет общественное мнение; в хоре сибирских городских дум голос Иркутской думы – самый энергич­ный. Общественное собрание чувствительно к своему достоинству. Том­ский профессор С. И. Коржинский справедливо полагает, что университет мог сразу развиваться только в Иркутске и ни в каком другом городе Си­бири. В Иркутске самый большой театр в Сибири. К нему подходят слова Белинского: «Идите в театр, живите в нем и умрите, если можете». Иркут­ский театр – учреждение культурно-просветительное. По действующей ин­струкции постановка в стенах театра опереток, маскарадов и всякого рода увеселений недопустима. Здесь самая лучшая опера в Сибири. Лучшее ме­сто для развития производительных сил трудно отыскать. Весь северо-вос­ток Азии тяготеет к Иркутску. Он – в центре богатейшего каменноуголь­ного района. Разведаны огромные запасы нефти и газа. Кругом месторож­дения железа, меди, свинца, серебра, марганца. Иркутск расположен на су­доходной реке. Его рынок: вся Сибирь, все Забайкалье, Монголия, Китай, Япония, Корея и так далее, вплоть до Америки. Иркутск – центр метал­лургической промышленности, это Бирмингем Сибири».

Но довольно славословий. Нынче Иркутск, как и вся Сибирь, остро нуждается в помощи. Если в XIX веке к нам прибывали лучшие умы Рос­сии, то теперь все лучшее из Сибири бежит. Население уменьшается, про­изводственный потенциал падает. Жить становится все труднее. Достаточно сказать о том, что средняя продолжительность жизни в Восточной Сибири на 6 лет меньше, чем в среднем по России, на 12 лет меньше, чем в сосед­нем Китае, и на 20 лет меньше, чем в Японии. Это – статистика. А что за ней? За ней – жуткая экология (как результат бездумной, хищнической промышленной политики), за ней неустроенный быт с крошечными квар­тирками и стотысячной очередью на жилье, за ней – тысячи бездомных переселенцев с Крайнего Севера, разгул преступности и наркомании, за­пустение села, беззастенчивая вырубка лесов и вычерпывание, выскреба­ние, извлечение из богатых недр всего того, что востребовано на жадном до природных ресурсов мировом рынке. Газ, нефть, лес, редкие металлы, золото, пушнина, энергоресурсы – все куда-то утекает, исчезает без вся­кого следа и пользы. Сибирякам остается лишь отравленный воздух, раз­вороченная земля, погубленный лес и чувство неизбывной горечи. Зачем тогда были четыре века кромешной борьбы с жестокой неподатливой при­родой? Зачем этот подвиг освоения первобытной земли? Кто пользуется плодами этого всего?

Вопросы эти сегодня остаются без ответа. Но ответ на них будет дан – и это неизбежно. Вопрос лишь в сроках. Будем надеяться, что сроки эти не за горами. Любые перекосы и нестыковки обязаны разрешиться, а иначе про­сто невозможно нормальное развитие огромного богатейшего края. Сегодня мы можем подтвердить прогноз не только Радищева, но и Ломоносова от­носительно приращения могущества России богатствами Сибири.

Остается лишь надеяться, что это приращение будет происходить не за счет здоровья и самой жизни сибиряков, но главным образом ради блага сибиряков, для того, чтобы страшная удаленность от культурных центров и сохраняющаяся неустроенность быта компенсировались как материаль­но, так и морально – пониманием своей исторической роли, своего мес­та в длительном и таком непростом процессе освоения огромных террито­рий, начинающихся сразу за Уральским хребтом и простирающихся так да­леко, что не хватит духу все это охватить и осмыслить. В этом смысле впе­реди у нас тысячелетия многотрудного пути. Иркутск остается форпостом, передовым отрядом, тем пунктом, в котором все началось. Началось – и продолжается. Наперекор стихиям, неверию, усталости и непониманию. В это мы продолжаем верить и на том стоим.