Василий Трушкин. Автобиографический очерк

В жизни каждого человека неизбежно наступает пора, когда без лишней суетности, не кокетничая, хочется оглянуться на про­житые годы, как-то осмыслить время, подвести, как говорит­ся, кое-какие итоги. Думается, что шесть десятилетий нелегко и непросто прожитой жизни дают некоторое право надеяться, что читатель не упрек­нет тебя в излишней нескромности. И все же нет, пожалуй, более трудно­го жанра в литературе, чем жанр так называемых автобиографий.

Я родился 31 июля 1921 года в небольшом селе Подгоренка Екатериновского района Саратовской области, в ста двадцати километрах южнее Сара­това. Родители мои – потомственные крестьяне. В 1930 году они вступили в колхоз. Хорошо помню это беспокойное время. Жили мы трудно. Семья была большая. За обеденный стол садилось восемь человек – престарелый дед, мать с отцом и мы, пятеро детей, мал мала меньше. Я был старшим, хо­тя в ту пору мне было не больше десяти лет. Особенно тяжело пришлось в голодном 1933 году. Однажды отец, вернувшись морозным январским вече­ром со станции Екатериновка, объявил за ужином, что на станции идет вер­бовка добровольцев сроком на два года на лесозаготовки в Сибирь. На се­мейном совете решено было попытать счастья в далеких краях.

Живо вспоминается наша поездка – первое большое путешествие в мо­ей жизни, длившееся более месяца. Ехали семьями со всем немудрящим крестьянским домашним скарбом – самоварами, чугунками, сковородами, ухватами и прочей утварью. Спали на общих нарах, в два ряда настланных по стенам вагона, со свободным проходом в середине. Поезд часами, а ино­гда и по целым суткам стоял на больших узловых станциях. В это время все взрослое население пестрого табора на колесах, вооружившись котелками, ведрами, кастрюлями, устремлялось за очередным пайком – борщом и ка­шей. В больших городах всем поездом шли мыться в баню.

Детское воображение захватывала тайга, стеной подступавшая чуть не к самому полотну железной дороги, поражали бескрайние сибирские про­сторы. Приехали на станцию Залари, а отсюда через двое или трое суток на крестьянских дровнях нас повезли на Сарам, в предгорья Саян, где ве­лись лесоразработки и в длинных, низких, наскоро срубленных бревенча­тых бараках жили лесорубы со своими семьями. На всю жизнь врезался в память стоверстный санный путь через тайгу, к верховьям Оки. Мохнатые сибирские лошадки-монголки, выносливые и резвые, поскрипывание сне­га под полозьями саней-розвальней, возчики в непомерно больших и тоже мохнатых дохах, в таких же унтах, вековые великаны-сосны, кедры, ели под пушистыми снежными шапками, морозное зимнее безмолвие дороги, которая взбиралась с одного увала на другой, – все это и поныне незабы­ваемо, стоит перед глазами, тогда же и вовсе казалось чем-то необычным, почти сказочным, ошеломило меня, одиннадцатилетнего подростка, при­выкшего видеть только бедную растительность приволжской степи, изре­занную оврагами, с маленькими зеркальцами прудов, в которые задумчи­во гляделись редкие ветлы.

Так оказался я в Восточной Сибири, которая отныне стала моей второй родиной. Здесь прошли мое отрочество и комсомольская юность, здесь же началась моя зрелая жизнь. В сентябре 1939 года, после окончания девяти классов Заларинской средней школы, я поступил в двухгодичный учитель­ский институт в Иркутске. Проучившись в нем два семестра, осенью 1940 года перешел на только что открывшееся при Иркутском университете фи­лологическое отделение историко-филологического факультета.

Вскоре грянула война. Многие мои сверстники ушли на фронт. Силь­ная близорукость помешала мне взять в руки винтовку. Трудно, ох как трудно было примириться с этим обстоятельством в то время. Стыдно бы­ло, просто невозможным казалось в такое лихолетье быть не на фронте.

Началась полоса тяжелых студенческих военных лет. Часто нас снима­ли с занятий и отправляли то в Черемхово грузить уголь, то в Кузьмиху корчевать и пилить лес – на этом месте сейчас разлилось привольное Ир­кутское море, то на Байкал неводом ловить омуля в студеной байкальской воде. Плохо одетые, вечно голодные, в нетопленном общежитии с размо­роженными паровыми батареями, мы штудировали учебники и закоченев­шими от холода пальцами выводили каракули в своих конспектах, спори­ли о военной лирике Константина Симонова и рассказах Стефана Цвейга, восхищались сценическим и вокальным искусством Ивана Паторжинского и Зои Гайдай (во время войны в Иркутске находился Украинский театр оперы и балета). Кажется, случись такое сейчас – не выдержал бы, но мо­лодость брала свое, и мы не только выдержали, но и недурно учились, меч­тали о будущем.

В то время в Иркутском университете работали крупные, выдающиеся ученые. Из блокадного Ленинграда приехали известный фольклорист и ли­тературовед, прекрасный педагог, бывший иркутянин профессор Марк Константинович Азадовский, эллинист, ученый с мировым именем про­фессор Соломон Яковлевич Лурье, тогда же прибыли профессор-геолог, тоже сибиряк по происхождению Сергей Владимирович Обручев, профес­сор-географ Клавдий Николаевич Миротворцев, академик Сергей Сергее­вич Смирнов, профессор-филолог Моисей Семенович Альтман, профес­сор-историк Иван Иванович Белякевич. Вполне естественно, что приток таких значительных научных сил самым благотворным образом сказался на всей интеллектуальной атмосфере, царившей в ту пору в стенах универ­ситета.

В июне 1945 года я окончил университет, получив диплом с отличием и квалификацию филолога. Хотелось посвятить себя всецело литературе, пойти в ленинградскую аспирантуру. Однако поездка в Ленинград не со­стоялась. Тогда только что закончилась война, пришел долгожданный мир, а с ним и многие проблемы по налаживанию мирной жизни. Вчерашние солдаты и офицеры, не успев снять военные шинели и гимнастерки, потя­нулись в институтские и университетские аудитории. В свою очередь, ву­зы страны испытывали острую и срочную потребность в высококвалифи­цированных преподавательских кадрах. Их всюду не хватало. Так я волею судеб вместо ленинградской аспирантуры совершенно неожиданно для се­бя оказался в Москве на трехмесячных курсах ВКВШ по подготовке пре­подавателей общественных наук для вузов.

Вернулся в Иркутск, около года проработал ассистентом кафедры ос­нов марксизма-ленинизма Иркутского мединститута, и тут мне нежданно­негаданно, что называется, повезло: в Иркутском университете оказалось вакантным место в аспирантуре по советской литературе. Мне предложи­ли держать экзамены. Без специальной предварительной подготовки, как говорится, с ходу, я выдержал эти экзамены и с февраля 1946 года стал ас­пирантом университета.

Так началась новая полоса в моей жизни. В ту пору пришлось много по­колесить по городам и селам области в качестве лектора общества «Знание». Большое удовлетворение приносила и работа над кандидатской диссертаци­ей по творчеству Эдуарда Багрицкого. В московских архивах я тщательней­шим образом исследовал все рукописное наследие поэта. Рукописи и черно­вики, различные редакции и варианты стихотворений приоткрыли завесу над творческим процессом большого поэта, помогали проникнуть в тайну рождения таких поэтических шедевров, как «Дума про Опанаса», «Смерть пионерки», «ТВС», «Человек предместья». Кажется, только теперь я по-на­стоящему понял, что такое художественное слово, как оно рождается и шли­фуется, обретает выразительность и силу под пером взыскательного масте­ра. Трудно поверить, что, скажем, знаменитая поэма «Смерть пионерки», в основу которой положены реальные жизненные события, выросла вот из та­кого первоначального поэтического эмбриона:

Выходила Валя

В рощу погулять,

Простудилась Валя —

Надо помирать.

Мама Валентину

Навестить пришла.

Мама Валентине

Крестик принесла.

Но и перед смертью

Помня свой отряд,

Валя перед смертью

Не пошла назад.

Вспомнила, как трубы

На заре поют,

И рукою слабой

Отдала салют.

Как видим, здесь как будто есть почти все сюжетные элементы буду­щей поэмы, но самой поэмы в том виде, в котором мы знаем ее с детства, нет и в помине, как нет и намека на знаменитое лирическое отступление о молодости («нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала мо­лодость на кронштадтский лед.»), придающее произведению подлинно философскую масштабность и глубину.

Сама защита диссертации, состоявшаяся в феврале 1950 года в Инсти­туте мировой литературы имени А. М. Горького АН СССР, проходила в очень сложное время, в самый разгар кампании по борьбе с космополи­тизмом. Борьба эта велась с перехлестами, за борт летели многие устояв­шиеся духовные ценности, зашатался и признанный авторитет в советской поэзии Эдуарда Багрицкого. В печати появлялись разгромные статьи о нем. Откровенно скажу: нелегко мне тогда пришлось.

Вот теперь, наверное, самая пора непосредственно перейти к разгово­ру о делах литературных, ибо, признаюсь чистосердечно, литература – моя страсть и мое призвание на всю жизнь, единственное и неизменное. В без­заветном служении ей вижу смысл и оправдание своего земного существо­вания. Чем бы мне ни приходилось заниматься в жизни, в душе я всегда оставался, по излюбленному выражению Горького, литератором. Писать и собирать любимые книги начал рано. Пятиклассником я уже кропал нему­дрящие стихи. В школьные годы пробовал сочинять и рассказы. Начиная с подросткового возраста и вплоть до окончания университета системати­чески вел дневник, который во многом помог мне найти, выработать свой собственный стиль, научил осознанному отношению к слову.

Первый мой выход в печать был связан с именем великого Пушкина – этого начала всех начал в нашей национальной духовной культуре вообще и литературе в особенности. Случилось это так. В начале 1937 года широ­ко отмечалось столетие со дня трагической гибели поэта. Вся страна жила этим событием. Слово и имя Пушкина звучали по радио, не сходили с га­зетных полос. Всюду в школах проходили пушкинские вечера. Именно тогда, в бытность свою учеником седьмого класса Тыретской школы, на­писал я стихотворение о поэте и своем отношении к нему. По совету од­нокашников стихи послал в иркутскую пионерскую газету «За здоровую смену». Вскоре (помнится, это было в марте 1937 года) на ее страницах по­явилась обзорная статья «Стихи школьников о Пушкине», в которой сре­ди других разбирались и цитировались и мои ученические вирши. Осенью 1939  года, приехав в Иркутск и став студентом, я частенько наведывался в редакцию областной комсомольской газеты «Советская молодежь». 18 ок­тября того же 1939 года в ней появилась моя первая статья, посвященная творчеству А. В. Кольцова. Вскоре за ней последовало еще несколько ста­тей и рецензий – о Н. Г. Чернышевском, А. С. Грибоедове, о фильме С. М. Эйзенштейна «Александр Невский». Разумеется, все это было и мо­лодо и зелено. И все же начало было положено. Я стал бывать в редакции «Советской молодежи», ютившейся тогда буквально на притыке, в малень­ких комнатушках на третьем этаже – мансарде старого здания «Восточно­Сибирской правды». Секретарем газеты работал журналист Игорь Урма­нов. Он сам пописывал рассказы, время от времени печатался в иркутских газетах и альманахе «Новая Сибирь». Он был радушный и гостеприимный хозяин. Часто у него в редакции можно было встретить Анатолия Ольхо- на, Иннокентия Луговского, Моисея Рыбакова и других иркутских литера­торов той поры. Несколько раз мне приходилось встречать у него в каби­нете начинающего поэта Ивана Черепанова. Иван Черепанов в то время был простым рабочим на мясокомбинате. Ходил он в поношенном полу­шубке, какой-то затрапезной шапке и подшитых валенках. Вообще вид у него был не из презентабельных. Стихи же он писал удивительные – ду­шевные, мягко лирические. К сожалению, поэтический талант его так и не развернулся. Иван Черепанов погиб в первые годы войны на фронте. В од­ном из последних писем к родным он писал: «Если погибну, знайте, по­гиб за родную Сибирь, чтобы была она краше, чтоб жили в ней поэты».

Хорошо памятна мне литературная жизнь Иркутска в военные и пер­вые послевоенные годы. Во время войны оставшиеся в городе литераторы обычно собирались на литературные среды при редакции газеты «Восточ­но-Сибирская правда». Запомнились интересное и многолюдное обсужде­ние спектакля «Горе от ума» в постановке режиссера Н. А. Медведева, вы­ступление на среде профессора М. К. Азадовского с чтением очерков о культурной жизни старого Иркутска.

Публичные литературные вечера, как правило, проходили или в обла­стной библиотеке, или в актовом зале пединститута по улице Желябова. На этих вечерах я не раз слышал выступления Анатолия Ольхона, Ивана Молчанова-Сибирского, Георгия Маркова, Иннокентия Луговского, а в послевоенные годы – Юрия Левитанского, приезжавшую в Иркутск Л. Н. Сейфуллину, Константина Седых, Павла Маляревского.

Но наиболее интересными были, как мне представляется теперь, тра­диционные литературные пятницы при Доме писателя по улице 5-й Ар­мии. Сама атмосфера здесь была более непринужденной, какой-то, я бы сказал, домашней, хотя порой и не обходилось без резких полемических баталий.

Я помню, как на литературных пятницах обсуждались детские повести Агнии Кузнецовой, главы первого романа Василия Балябина «Голубая Ар- гунь», ранние произведения Вячеслава Тычинина и Франца Таурина, по­мню, как по -мальчишески задорно читал свои первые стихи Петр Реут- ский. Все они первоначальную литературную прописку получили именно на этих литературных пятницах, при прямой поддержке своих старших то­варищей И. И. Молчанова-Сибирского, Г. М. Маркова, Г. Ф. Кунгурова, А. С. Ольхона, И. С. Луговского. Да не только они. Вспоминается, как мо­розным зимним вечером 1947 или начала 1948 года появился на одной из пятниц в Доме писателя никому неведомый тогда Игнатий Дворецкий. Его рассказы о Севере, рыбаках на Охотском море захватили слушателей суро­вой романтикой, свежестью и яркостью красок. Вскоре они появились на страницах альманаха «Новая Сибирь». Здесь были опубликованы и «Невод в море», и «В бухте», и другие ранние произведения, ознаменовавшие рож­дение талантливого советского прозаика и драматурга.

К этому времени относится и первое мое боевое крещение. В декабре 1948 года я выступил на страницах «Восточно-Сибирской правды» с боль­шой статьей – «Двадцатая книга альманаха «Новая Сибирь». В ней я с юношеской запальчивостью разбирал стихи Анатолия Ольхона, прозу Ле­онида Огневского и других авторов очередной книжки альманаха. И тут произошло нечто непредвиденное для незадачливого критика и рецензен­та. Статью решено было обсудить на очередной литературной пятнице. Пятница была бурной, язвительной, и ироничный Ольхон вдребезги раз­нес мою статью, досталось мне и от других авторов. Я оборонялся как мог. Умело защищал меня, спасая престиж представляемой им газеты, журна­лист Евгений Васильевич Алакшин.

Много воды утекло с того памятного вечера, когда я, быть может, впервые так остро почувствовал, насколько важен и ответствен труд лите­ратурного критика и как вдумчиво он должен относиться к своей работе, к своим критическим суждениям и оценкам, памятуя, что за книгами все­гда стоят живые люди. С тех пор мною были написаны и опубликованы десятки, даже сотни различного рода статей, рецензий, литературоведчес­ких исследований, книг, наконец, но и поныне незабываем урок, получен­ный на литературной пятнице в Иркутске морозным декабрьским вечером 1948 года. Это было одним из моих первых критических выступлений в пе­чати о писателях Сибири, и очень хорошо, что оно не прошло бесследно, прежде всего для самого автора.

Короче говоря, на протяжении многих лет мне посчастливилось в той или иной форме, но обязательно принимать непосредственное участие в живом литературном процессе Сибири. На первых порах, еще в далекие теперь сороковые годы это участие выражалось главным образом в актив­ном посещении всякого рода литературных вечеров, собраний, диспутов и, конечно же, традиционных литературных пятниц при иркутском Доме пи­сателя. Я не был пассивным слушателем, а горячо, заинтересованно при­нимал или же отвергал каждое новое прочитанное на пятнице произведе­ние, будь то стихи или проза как начинающего, так и опытного, искушен­ного в литературе автора. Мне доводилось присутствовать на авторском чтении и обсуждении отдельных глав и отрывков из «Даурии» Константи­на Седых и «Строговых» Георгия Маркова, когда эти произведения, изве­стные теперь каждому грамотному человеку, еще только рождались. Мне не раз приходилось горячо спорить о новых стихах Анатолия Ольхона и Ивана Молчанова-Сибирского, пьесах Павла Маляревского. На моих гла­зах входили в литературу Юрий Левитанский и Игнатий Дворецкий, Ва­лентина Марина и Василий Балябин, Марк Сергеев и Франц Таурин, Ана­толий Преловский и Геннадий Машкин, Светлана Кузнецова и Анатолий Шастин, Александр Вампилов и Валентин Распутин, Дмитрий Сергеев и Алексей Зверев.

Более чем за тридцать лет литературной жизни Иркутска пришлось видеть и наблюдать многое, быть причастным в какой-то мере к литера­турной судьбе почти каждого литератора-иркутянина, да и не только ир­кутянина. В беглых заметках обо всем не расскажешь, к сожалению. Но одно важное и, как мне кажется, основное обстоятельство, предопреде­лившее всю мою последующую работу, хотелось бы здесь все же отметить. В литературе для меня дорога прежде всего сама литература и человек, стоящий за ней. Поэтому, заметив в начинающем авторе «искорку бо­жью», проблески истинного дарования, я делал и делаю все, что в моих возможностях и силах, чтобы помочь разгореться этой искорке в яркий костер подлинного творчества, внушить одаренному человеку веру в его силы, смелость быть самим собой в искусстве слова, быть, если угодно, дерзким в художественном первооткрытии действительности, мира и че­ловека.

Не без волнения, радости и внутреннего удовлетворения вспоминаю я теперь о нашей совместной работе на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов в руководимом мною университетском литературном кружке при ре­дакции многотиражной газеты «Иркутский университет».

Моими питомцами по университету были такие интересные и одарен­ные современные литераторы, как поэт Анатолий Преловский, драматург Александр Вампилов, прозаики Валентин Распутин, Ким Балков, Анато­лий Шастин, бурятский литературовед и критик Василий Найдаков, спо­собный лирик Ким Ильин.

Наш университетский литературный кружок возник, я бы сказал, в ка­кой-то степени стихийно. Юной пишущей братии хотелось постоянного творческого общения, хотелось как-то апробировать свои литературные опыты, выслушать нелицеприятное мнение товарищей.

Вскоре я не без внутренней робости решил вывести своих кружковцев «в люди». Всем кружком мы пришли на очередной литературный вечер в иркутский Дом писателя. Приняли нас там тепло и дружелюбно. Особен­но понравились многим юмористические рассказы Вампилова, стихи Гу- сенкова. Вскоре их имена стали появляться на страницах газеты «Совет­ская молодежь», в альманахе «Ангара». А еще раньше силами кружковцев мы выпустили свой рукописный сборник стихов и прозы. Собрал и подго­товил его Леонид Ханбеков.

Благожелательным напутственным словом в печати я встречал первые книги Игнатия Дворецкого и Анатолия Преловского, Анатолия Шастина и Марка Сергеева, Николая Чаусова и Петра Реутского, Льва Кукуева и Ва­лентина Распутина. К слову сказать, одна из первых статей о Валентине Распутине «Поэзия прозы» была опубликована мною еще в 1968 году в первом номере альманаха «Ангара». Приятно сознавать, что мне же дове­лось быть и первым рецензентом рукописи его повести «Последний срок», первоначально вызывавшей настороженное и противоречивое отношение к себе. Вообще, оглядываясь на прошлое, хотелось бы сказать, что многие мои ожидания и прогнозы в отношении молодых одаренных литераторов полностью оправдались. Их талант с каждым годом крепчает и набирает высоту.

Сознание, что и твоя доля, пусть небольшая и не всегда заметная, но все же есть в этом возмужании таланта, в так необходимой ему поддержке в самом начале пути в литературу, всегда растет.

Совсем недавно, в 1980 году, другой молодой иркутский литератор по­эт Анатолий Горбунов, теперь уже член Союза писателей СССР, презен­товал мне очередную книжечку своих стихов «Осенцы». Надписал он ее так: «Имярек. С благодарностью и уважением! Помню год 1972-й!» Спра­шивается: чем же этот год стал особенно примечателен для автора «Осен- цов»? Да тем, прежде всего, что в том году проходила традиционная обла­стная конференция «Молодость. Творчество. Современность», на которой мы с поэтом Ильей Фоняковым заинтересованно и благожелательно встре­тили тогда и горячо поддержали первые поэтические опыты Анатолия Г ор- бунова, укрепив тем самым его веру в собственные силы, веру в свое при­звание поэта.

Я мог бы, наверное, без труда сослаться на целый ряд аналогичных случаев, да и книг с дарственными надписями прозаиков и поэтов, гово­рящими об искренней авторской признательности, за долгие годы скопи­лось не так уж и мало. Однако суть дела не в количестве дарственных книг и автографов коллег по литературному цеху, хотя, разумеется, и автографы что-то значат в нашей бренной жизни. И когда, скажем, старейшина си­бирских поэтов Иннокентий Луговской именует тебя «сибиряком, брата­ном по перу, знающим толк в поэзии», то невольно хочется остаться «на уровне», не ударить, как говорится, в грязь лицом. Как же, хоть и не род­ной брат поэтам, а все же близкий родственник, «братан», то бишь брат двоюродный, свой человек в литературе, в поэзии. А это уже много и бес­конечно дорого для меня.

Что еще поведать о «трудах и днях» своих? В 1961 году вышла из пе­чати моя первая книга о писателях-сибиряках – «Литературные портре­ты». Тогда же по ней я был принят в члены Союза писателей. Статьи и ли­тературные очерки мои стали появляться не только в сибирской печати, но изредка и в центральной прессе, главным образом тогда, когда они зака­зывались соответствующими редакциями. По собственному почину в цен­тральные издания я никогда ничего не посылал и не предлагал.

Многие годы отданы углубленному изучению историко-литературного процесса в Сибири. В 1970 году была защищена докторская диссертация на тему: «Пути развития литературного движения Сибири (1900—1932 гг.)». За последние два десятилетия опубликовано было несколько книг на ту же тему. Из забвения вырваны десятки забытых и полузабытых имен, среди них такие примечательные, как Дмитрий Глушков-Олерон, Игорь Слав­нин, Владимир Пруссак и многие другие. В своих статьях и книгах мне хо­телось показать читателю, что духовная жизнь Сибири всегда была насы­щенной и по-своему разнообразной и богатой, что Сибирь, несмотря на свою отдаленность, никогда не оскудевала на таланты и что познание ее культурного прошлого и настоящего – это, в сущности, познание самой России, Родины нашей, ее истории и духовной культуры.

Иные литературоведы предпочитают всю жизнь заниматься бесспор­ными эстетическими ценностями, тем, что давно уже отстоялось и утвер­дилось прочно в нашем сознании, заниматься изучением классики. Несо­мненно, можно было бы и мне всецело отдаться такому занятию. Оно до­ставляло бы большую эстетическую радость и наслаждение. На углублен­ном изучении, скажем, Пушкина, Толстого или Чехова можно было бы и самому постигать секреты «святого ремесла», ставить «глобальные» нрав­ственно-философские, художественные и методологические проблемы, ошеломлять доверчивого читателя блеском эрудиции и прочее. Не скрою, иногда такие искушения одолевали и меня, посвятившего всю жизнь со­биранию и изучению разной литературной «мелюзги». Тут, как говорится, не разгуляешься, не размахнешься во всю молодецкую ширь.

Все это, разумеется, справедливо. Но своя сермяжная истина есть и в том, что без так называемых маленьких писателей не было бы и больших художников. Как нет, по слову А. П. Чехова, армии без солдат, с одними лишь генералами, как нет горных хребтов без малых вершин и отрогов, так нет и литературы без второстепенных и третьестепенных писателей. Это живая среда, без нее нет и не может быть и самого литературного процесса.

Понять и осмыслить этот процесс во всем богатстве и многообразии его проявлений, постичь движение литературы во времени значит понять и самое это время, эпоху со всеми ее гражданскими, нравственными и ду­ховными поисками и устремлениями, потерями и обретениями на нелег­ком пути к постижению извечных истин добра, красоты, справедливости, самого человека наконец. А коли так, то и мой скромный труд, посвящен­ный изучению и воссозданию этой живой литературной среды, самого бы­тия литературы, представляется мне оправданным и необходимым.

Оглядываясь на пройденный путь с вершины прожитых лет, с надеж­дой всматриваясь в грядущее, хотелось бы заключить эти беглые заметки не потускневшими от времени словами хорошего старого русского поэта:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие.