В минуту поздних сожалений // Шастин А. «Иркутск. Бег времени»

Шастин Анатолий Михайлович (26 апреля 1930, Иркутск – 16 января 1995, Ир­кутск), прозаик. Член Союза российских писателей. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг «Жили-были мальчишки», «Человек из поезда», «Час выбора», «Семь часов до отъезда» и др.

Города – как люди: каждый имеет свой лик и свой духовный облик, свою биографию, в которой светлые страницы перемежаются с пе­чальными, годы благоденствия – с годами болезней и депрессий.

Чтобы ощутить духовную сущность города, не нужно много времени. А. П. Чехову потребовалось всего несколько дней в Иркутске, чтобы опре­делить ее: «Иркутск – превосходный город. Совсем интеллигентный». Од­нако необходима, наверное, вся жизнь, связанная с городом, а возможно, и жизнь в нем нескольких поколений твоих предков, от которых ты как бы получил этот город в наследство, чтобы проникнуться его нравственной атмосферой, ощутить себя ее частицей и уже тогда со всей остротой почув­ствовать происходящие в ней изменения, ведущие нередко, под напором раздвигающих город сил, уже не просто к изменениям нравственной сути, но, случается, и к пределам ее краха.

С ростом городов, с неизбежным притоком в них все новых и новых обитателей – а обитатель, или обыватель, как называли его в старину, это далеко не синоним слова гражданин, – происходит столкновение характе­ра города с духовной и нравственной сущностью новых посельников. Ве­ликое благо, когда они совпадают или когда нравственные принципы но­вых горожан как бы еще более «приподнимают» общественное и нравст­венное сознание города, как это было с появлением в Иркутске декабрис­тов, ссыльных поляков, народовольцев. Совсем иное, когда подобного совпадения нет и город в стремительно возрастающих количествах попол­няется не гражданами, но обитателями. Первоначально город легко проти­востоит им, подчиняя своим традициям и утверждая среди них свои духов­ные ценности, но лишь до той грани, когда давление иных критериев и понятий чести, честности и порядочности не начнет захлестывать его и не проникнет в его суть.

И тогда кривится болезненной гримасой не только его внешний лик, но и меняется духовный облик. Город «совсем интеллигентный» становит­ся городом совсем не интеллигентным, отплясывающим вечерами на кос­тях своих предков, скоропалительно заменяющим традиции сострадания, братства и веротерпимости проповедничеством своей новой самости.

Между тем стоит обратиться к свидетельствам этнографов, путешест­венников, старых сибиряков, и вот он, Иркутск, город «двунадесяти язы- цы», где исконная русская речь всегда объединяла, соседствовала и пере­межалась с речью польской и татарской, немецкой и бурятской, еврейской и китайской; город, в архитектуре своей в равной степени принадлежав­ший Европе и Азии, сочетавший в своем зодчестве Россию и Восток, воз­несший над жилыми кварталами и шестью своими площадями маковки многочисленных православных храмов, шпиль католического костела, крест лютеранской кирхи и полумесяц над минаретом мусульманской ме­чети; город, при всем многоверии и пестроте населения не знавший на протяжении веков межнациональной вражды, ибо справедливо почитался городом интеллигентным и просвещенным. А сочетание этих двух начал, совершенно нераздельное, и составляло его духовную сущность.

Вот Иркутск семидесятых годов прошлого века в свидетельстве этно­графа и путешественника П. А. Ровинского:

«Иркутск – щеголь: ни в одном из сибирских городов вы не найдете таких магазинов с предметами роскоши и изящного вкуса, таких изящных экипажей, такого блестящего, так сказать, общества, нигде нет такого дви­жения, таких проявлений более развитого вкуса к литературе, науке, изящ­ным искусствам. Иркутск – первый город в Сибири, в нем вкус и интел­лигенция.

Всякого с первого раза Иркутск очарует своей общественностью: то вы в ученом обществе, то в заседании, решающем экономические вопро­сы, то в благотворительном комитете, то на литературном вечере, в купе­ческом клубе или дворянском собрании, театре, саду минеральных вод. а сколько там учебных заведений.»^[1]

Так сколько же учебных заведений и всего того, что свидетельствует о просвещенности города, существовало в Иркутске на излете минувшего столетия?

Энциклопедическая справка по Иркутску (1897): «Театр. Библиотеки – три, типографий – шесть. Учебных заведений – 45».

Уточним: среди них – три гимназии (а в 1915 году уже пять), реальное, промышленное и юнкерское училища, одна прогимназия, женский инсти­тут (а в 1909-м еще и учительский), учительская семинария, сибирский ка­детский корпус, семинария, мужское духовное и женское епархиальное училища, военно-фельдшерская, лесная и общеобразовательные школы Министерства народного просвещения. Сверх того – пять церковнопри­ходских школ, пятнадцать приходских смешанных, две воскресные школы, школы татарская и еврейская. Всего без одного 70 учебных заведений в 1897 году.

«Детский сад. Периодических изданий выходит восемь (в том числе га­зеты «Иркутские губернские ведомости» и «Восточное обозрение». – А. Ш), больниц – четыре, военный госпиталь. Благотворительных заведений – четырнадцать. Миссионерские, ученые, филантропические и другие обще­ства, действующие по особым уставам. Особого внимания заслуживает Восточно-Сибирский отдел императорского Русского Географического об­щества. Общество имеет музей с богатой коллекцией по археологии и эт­нографии, особенно замечательна буддийская коллекция. Библиотека му­зея имеет сибирский отдел, где собрано почти все, касающееся Сибири».

К энциклопедической справке следует добавить, что в городе было два общественных собрания, в здании одного из которых размещается ныне Театр музыкальной комедии, что первый кинотеатр был открыт вслед за появлением синематографа в главных городах страны, а уже десятилетие спустя их было тринадцать, что в городе существовало более двух десятков гостиниц – свидетельство его активной деловой жизни.

И все это при населении в 51 484 человека.

Так какой же это был город?

Какие нравственные начала и принципы он исповедовал, если на въез­де у Московских ворот приветствиями, подношениями хлеба-соли, запе­ченных гусей и другой снеди встречал обозы опальных граждан России; ес­ли, движимый заботой о сирых и обездоленных, попечением горожан от­крывал сиропитательные дома, больницы, две из которых – детская и бывшая Кузнецовская – были одними из главных до недавнего еще вре­мени; если верно служил Отечеству сынами своими в Италийской кампа­нии под командованием А. В. Суворова в 1799-м, в битве под Бородино в 1812-м, в освобождении Болгарии от османского ига в 1877—1878 годах в составе Иркутских гусарских, драгунского и пехотного полков; если име­нитое купечество его находило десятки тысяч рублей на финансирование комплексных, как мы сказали бы сегодня, научных экспедиций по изуче­нию Якутского края и всего Восточно-Сибирского региона, состоявших из ссыльных поляков и народовольцев, а в тяжкие годы сибирских неурожа­ев по-братски делилось хлебом с иноверцами; если интеллигенция его счи­тала за честь общение с людьми опальными и всячески споспешествовала просвещению и не только в черте города, но и по всей огромной губернии?

И нет им памяти ни в чем, что делалось под солнцем.

Ни купцам – радетелям сибирский науки и здравоохранения, чьи книжные коллекции, такие, как библиотеки Кузнецовых и Басниных, со­ставили первооснову редкого фонда наших книгохранилищ, ни интелли­гентам и мастеровым людям, вместе со всем иркутским обществом оста­вившим нам в наследство «превосходный», по определению А. П. Чехова, исторический город, а вместе с ним страницы книг, музейные коллекции, прекрасный театр и высокие понятия порядочности и чести. Их имена стерты с названий улиц и памяти поколений. Улица Федорова-Омулевско- го и та зовется ныне Омулёвской. «Остановка Омулёвская!» – это в трол­лейбусе. Ну, спасибо. Тоже немаловажное напоминание. Над прахом их крутятся карусели и отплясывают танцплощадки. Многие из подлинных шедевров сибирского зодчества, воздвигнутые на пожертвования иркутян, остались лишь на фотографиях и открытках или загнаны в угол бетонны­ми и кирпичными ногами новой архитектуры, вторгшейся в планировоч­ную структуру исторического города мановением полководческой руки за­езжих градопереустроителей.

Пора запоздалых сожалений приходит, как правило, лишь тогда, когда трудно уже что-либо исправить. Однако рано или поздно, но приходит не­избежно. И вот пока новая иркутская интеллигенция требует российского КГБ и перенесения патриотизма из разряда чувствований в раздел законо­дательных предположений по статье «Обязанности граждан», пока она вер- ноподданно объявляет продуманную антидемократичность всего лишь не­совершенством законотворчества и убеждает нас в ее благе, пока она, на­конец, обличительно тыча друг в друга пальцами, дотаптывает культурные и нравственные традиции города, – подведем некоторые итоги наших ут­рат, памятуя при этом, что потеря нравственных традиций – одна из важ­нейших в их числе и не может быть возвращена ни законом, ни академи­ей наук, сколько на них не уповай.

Итак, Иркутск на протяжении последних шестидесяти лет трижды ис­пытал на себе разрушительные вторжения в исторический центр. Вторже­ния эти перемежались короткими временами разумной градостроительной политики, как бы передышками перед новой властью.

Первая из них обрушилась на город в конце двадцатых – начале трид­цатых годов под «богоборческими» знаменами, которыми размахивали, ес­тественно, не те, кто ранее жертвовал деньги на строительство храмов, и не те, кто их проектировал, возводил, писал фрески и тесал художествен­ный кирпич. Сигналом послужил взрыв Казанского, или Нового, собора, построенного так, что потребовались новые многочисленные взрывы и по­следующие разборки печальных руин вручную. Кирпичи собора пошли за­тем на сооружение госбанка и надстройку других зданий.

Взрыв на центральной площади с короткими промежутками обрушил и другие храмы, с прочих поверг наземь кресты, маковки и колокольни. Некоторые из них были в последующем перестроены под конторы, в ос­тальных устроили общежития, склады, базы и мастерские. Гибли уникаль­ные изразцы, росписи и сами стены. На месте Тихвинской, Благовещен­ской, Успенской церквей и погребений близ них, где раньше, где позже рылись котлованы под жилые и административные здания. Так что во-он еще когда занялись мы гробокопательством во имя человека, для блага че­ловека. А два с малым десятилетия спустя, движимые все той же заботой, добрались, наконец, и до первого иркутского гражданского кладбища, изо­бразив на костях предков ЦПКиО. Пляши и радуйся!

Великая удача сохранила Знаменскую церковь. Иначе бы и там выко­пали вон и останки декабристов, и прах «Колумба Росского», основателя Русской Америки Григория Шелихова, а его памятник со стихами Г. Дер­жавина, как, впрочем, и другие, уложили бы в цоколь какой-нибудь ново­стройки. В конце концов не на таком ли черном мраморе с остатками бы­лых надписей воистину упокоили «благодарные потомки» пятиэтажные здания по улице Горького с центральным агентством воздушных сообще­ний в первом этаже.

В Иркутске «женский монастырь, два собора и 29 православных церк­вей», – сообщает энциклопедическая справка 1902 года. Сколько мрамо­ра, тесаного песчаника, или, как его еще называли, серовичного камня, сколько первоклассного кирпича и чугуна от переплавки могильных оград и плит дали разрушенные храмы и погребения взамен морали и совести, зовущих почитать предков и не тревожить прах умерших.

Оглянись и сними шапку перед памятью об ушедших и выброшенных из могил. Может быть, среди них были твои деды или прадеды. И «не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».

Храмы иноверцев разделили участь православных. Рухнул минарет под ударами кувалд и ломов, и над входом в мечеть водрузили вывеску: «Го­родской автомотоклуб». Позже был снесена лютеранская кирха на углу улиц К. Маркса и Ленина, а польский костел изнутри был переустроен Восточно-Сибирской студией кинохроники.

Насаждение атеистического единомыслия и единочувствования велось в те поры с помощью динамита. Вандализм олицетворял новую нравствен­ность. И сути происходящего не меняли те жилые и административные здания, которые в последующие и предвоенные годы заменили ветхие по­стройки – управление железной дороги, госбанк, гостиница, дома по ули­цам Ленина, Красной Звезды (Сухэ-Батора), К. Маркса, Литвинова и не­которые другие, хотя они и вписались в архитектурно-планировочную структуру исторического города и не видеть их было просто невозможно.

В предвоенное десятилетие Иркутск разрушал архитектурные шедевры и возводил постройки, олицетворявшие новые времена. К счастью, таких построек было немного, подавляющее их большинство не противоречило иркутской архитектурной традиции.

И все-таки: новые времена, новые люди, новая мораль «.мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Романтика револю­ционной новизны и социальной ненависти к прошлому пьянила и кружи­ла головы и по примеру Великой французской революции не только про­возглашала Свободу, Равенство и Братство, но и изобрела гильотину.

Происходившее в Иркутске было зеркальным отражением происходя­щего в стране. Величественный московский Храм Спасителя, воздвигну­тый «В сохранение вечной памяти того беспримерного усердия в верности и любви к Вере и Отечеству, какими. превознес себя народ Российский» в Отечественной войне 1812 года, был окончен строительством и освящен в 1883-м. Взорван 5 декабря 1931 года.

Аналогом ему для Иркутска был Казанский собор. История его возве­дения – одна из примечательных страниц общественной жизни города и

заслуживает того, чтобы хотя весьма и весьма кратко, но привести ее здесь в выписках из летописи строительства .

Итак, 11 августа 1849 года «благотворитель города Иркутска миллио- нер-золотоприискатель Ефимий Андреевич Кузнецов. препроводил в рас­поряжение преосвященнейшего Нила, архиепископа Иркутского, 250 ты­сяч на постройку собора».

«Вопрос о построении нового собора в Иркутске был снова возбуж­ден.» в 1866 году, когда капитал Кузнецова возрос^[2].

«Преосвященный Парфений. просил генерал-губернатора об избра­нии из всех сословий Иркутска представителей для обсуждения вопроса об отводе сколько потребуется места для безотлагательного начатия построй­ки. Генерал-губернатор отношением от 4 апреля 1873 года уведомил пре­освященного Парфения, что в Комиссию для окончательного решения во­проса о месте построения нового собора избраны следующие лица из всех сословий: от дворян – действительный статский советник Сукачев и кол­лежский советник Веретенников, от купцов и почетных граждан 1-й гиль­дии – купец Михаил Михеев, от мещан – Захар Гуляев, от цеховых – це­ховой Василий Гололобов. Кроме сего, признавая полезным участие в оз­наченной Комиссии коллежского советника Большакова, в качестве члена совета Главного управления Восточной Сибири, иркутского полицмейсте­ра подполковника Думанского и городского головы Хаминова, он поручил и им являться вместе с прочими в Комиссию. Председателем Комиссии был назначен и. д. иркутского губернатора действительный статский совет­ник Эрн.»

«Комиссия пришла к убеждению, что самое лучшее и даже единствен­ное для возведения нового соборного храма место есть, бесспорно, так на­зываемая таможенная площадь.»

«Первый план и фасад нового собора с отдельной колокольней в Ир­кутске был составлен в 1866 году художником-архитектором Кудельским и 23 февраля 1867 года был высочайше утвержден. В последнем проекте, составляющем копию с прежнего, по наружности были прибавлены к вы­сочайше утвержденному проекту только коридор, соединяющий собор с колокольнею.»

«Размер предполагаемого к сооружению храма, как предложено по по­следнему проекту, на пять тысяч душ. Исаакиевский собор в Петербур­ге. размером. до восьми тысяч душ».

«Собор в Иркутске уже начат постройкой с 17 апреля 1875 года. Пер­вым архитектором, приглашенным преосвященным Вениамином для на­блюдения за постройкой Иркутского кафедрального собора, был инженер- капитан Огонь-Догоновский. Под наблюдением Огонь-Догоновского произведена была закладка собора и дальнейшая его постройка до пожара 1879 года, когда работы по постройке собора остановились по необходи­мости. Когда в 1885 году предложено было возобновить работы», Огонь- Догоновский уже служил в Кутаиси. Вместо него был приглашен «инже­нер-архитектор барон Розен, заведовавший строительной частью в Восточ­ной Сибири».

«Под его наблюдением, по его чертежам и проектам собор не только благополучно окончен, но и получил в архитектурном отношении более прочный красивый вид.»

«Весной в 1893 году пожертвованы были деньги на устройство ограды и немедленно были составлены своими мастерами рисунки для ограды, железных решеток и ворот. железные решетки и ворота заказаны были. на Николаевский железоделательный завод Бутина, а устройство ограды. отдано было с торгов мастерам Дорохову и Лухневу.

К осени 1893 года ограда была закончена постройкой и обсажена забла­говременно весной 1893 года внутри в два ряда кустами ели, пихты и сосны».

«Протоиерей Лебедев рекомендовал преосвященному академика Мар­кова, известного ему по своим живописным работам, и к письму прило­жил заявление академика Маркова, что он, Марков, согласен написать все иконы для главного иконостаса Иркутского кафедрального собора.»

«Св. иконы для остальных иконостасов в Новом соборе писаны в Ир­кутске иконописцем Кронбергом... Но не думаем, чтобы иконы, написан­ные г. Кронбергом, слишком резко нарушали гармонию по сравнению с иконами главного иконостаса».

«Напротив бывшей Кокуевской заимки (теперь дача В. П. Сукачева) устроен был колокольный завод, и вызван из Ярославля. колокольный мастер купеческий сын Семен Шарыпников. Под его руководством отлив­ка колокола была произведена 13 июля 1873 года в присутствии. множе­ства зрителей. По поднятии колокола из ямы и очистке его на заводе в нем оказалось весу 1242 пуда и 28 1/4 фунта. Не считая материала. отлив­ка его обошлась в 29 821 рублей 85 1/2 копейки.»

«В 1892 году устроено внутри собора восемь голландских печей. Ко­митет решил летом 1893 года устроить две калориферные печи в подваль­ном этаже собора. Внутренности печей решено было. сделать из огне­упорного кирпича, выделываемого на фарфоровой фабрике Перевалова. Его потребовалось 12 тысяч. пол в Новом соборе согревался снизу кало­риферными печами».

По мере того, как приближался день освящения собора, стали посту­пать пожертвования на собор иркутских граждан.

«По своему центральному положению, по своей развивающейся торгов­ле и промышленности, особенно по числу в нем учебных и благотворитель­ных заведений, основанных на частные средства его граждан, Иркутск дей­ствительно заслуживает названия столицы Восточной Сибири. Мы думаем, что Новый собор по своей величине и благолепию, вместительности впол­не достоин Иркутска как столицы Восточной Сибири и на долгое время бу­дет служить его украшением. По отзыву всех, это один из лучших и величе­ственных соборов, украшающих провинциальные города нашего отечества».

Полностью, до мелочей, законченный строительством и освященный 25 января 1894 года, Новый собор просуществовал на шестнадцать лет дольше того времени, которое потребовалось на его сооружение.

Предположение летописца о том, что храм на долгие времена будет служить украшением Иркутска, основанное на знании современной ему нравственной атмосферы города, оказалось зыбким. Оно не учитывало возможностей того вторжения в традиции города, которые предопределя­лись всеобщими социальными сдвигами в обществе, а в связи с ними и об­щими тенденциями в государстве, с одной стороны, а с другой – ростом числа носителей этих тенденций в Иркутске, где они пришли к городско­му и окружному руководству на всех его уровнях.

Статистика свидетельствует: Иркутску потребовалось двадцать предре­волюционных лет, чтобы население его выросло на сорок тысяч человек, в основном за счет железной дороги, торговли, чиновников и служащих, а также врачей, учителей, ремесленников и военных. Цифра этого прироста была «освоена» в последующем за три года (1931—1934), а за предвоенное пятилетие (1934—1939) прирост составил семьдесят три тысячи, и общее число горожан равнялось уже 24 3 0 00^[3].

За два десятилетия (1917—1939) сто пятьдесят две тысячи человек сме­нили свою социальную среду, образ жизни и породили многие из тех го­родских проблем, которые не могли быть решены в эти же сроки, особен­но в условиях предвоенного десятилетия с его трудными для страны эко­номическими, внутри- и внешнеполитическими условиями.

Несложно понять ситуацию, объяснявшуюся быстрыми темпами инду­стриализации, необходимостью ее в условиях постоянно ощутимой опас­ности на границах, первоначально восточных, где после оккупации Мань­чжурии (1931) Япония в последующем сосредоточила свою Квантунскую армию. Однако речь сейчас не о том, а о морально-психологическом кли­мате города, который при столь быстром приросте населения не мог не претерпеть существенных изменений.

Теперь уже не интеллигенция – само слово это в те времена наиболее часто употреблялось не иначе как с определением «гнилая», а принадлеж­ность к ней оценивалась как нечто уже само по себе подозрительное и не­благонадежное – определяла духовную суть города. Вожделенная мечта молодого человека этих лет, осуществление которой открывало все двери, обеспечивало продвижение по службе и различные блага, выражалась сло­вами песенки: «Дайте мне за все червонцы папу от станка».

С папой «от станка», а в силу промышленной отсталости в подавляю­щих количествах с папой «от сохи» приходила из вузов и с рабфаков ин­теллигенция новая, не успевшая еще расстаться с психологией своей соци­альной среды и полностью разделявшая официальные взгляды на истори­ческое и культурное наследие. Именно в этой среде, «восполнявшей» не­достаток образованности избытком самоуверенности, родились и на мно­гие десятилетия стали критериями истины утверждения: «Народу это не надо, народ это не поймет», «Любой дворник (рабочий, крестьянин, дере­венская бабушка) больше понимает в архитектуре (литературе, искусстве), чем гнилой интеллигент».

Ситуация лишь подтверждала: интеллигентность – это не диплом, не шляпа и не галстук в полоску. Интеллигентность – это состояние души.

Именно поэтому, и здесь это важно подчеркнуть, немалое число тех, кто приходил от станка, сохи и рыбацких сетей к жизни в городе и к ум­ственному труду, и тогда, и позже, и теперь были и остаются подлинными интеллигентами в силу унаследованных ими лучших черт народного харак­тера и народного мироощущения, обостренного чувства справедливости и порядочности. Однако в тех обстоятельствах они невольно оказывались в среде «гнилой» интеллигенции и вместе с ней на фоне репрессивного за­конодательства, окончательно сформировавшегося на взлете первой поло­вины тридцатых годов, не могли противостоять официально санкциониро­ванному вандализму.

И вот, когда новый, но уже сегодняшний иркутский интеллигент, как и в весьма давние уже годы, публично кидается на амбразуру, заслоняя со­бой от «непричесанных мыслей» вновь изобретаемую во имя блага народа гильотину, не мешайте ему: каждый поступает в меру своего разумения, политического опыта и социальной психологии. Лишь чудак дважды спо­тыкается на одной кочке, но зато у него всегда есть случившемуся объяс­нение и причина.

Свои объяснения и причины, не будучи еще обремененным историче­ским опытом, но уже лишенный народного здравомыслия, он находил и в ту пору, когда рушились под взрывами не просто культовые здания, а па­мятники зодчества, строительного мастерства и народного умельства, со­здававшие к тому же главную структуру профиля исторического города и его гордость.

Одновременно гибли прекрасные торговые здания, чей облик побуж­дал ставить их на главных улицах. Их не ломали взрывами и не надстраи­вали, как городской Совет или нынешний Институт народного хозяйства. Их «перепрофилировали». В одном разместили цеха обувной фабрики, в другом – швейной. С течением времени они, как и люди, на долгие годы попавшие в иную социальную среду, теряли особенности своего облика и внутреннего содержания. И все же нет-нет да и приоткрывалось внима­тельному глазу их забытое прошлое.

В здании обувной фабрики заделали некоторые дверные проемы или заменили их окнами, в швейной проделали то же самое, обронили балко­ны и со временем общими стараниями привели в негодность бронзовые ограждения витрин. И зданий, украшавших главную улицу и прилегающую к ней Пролетарскую, не стало. Нет, они оставались, просто щеголь сменил свою одежду на мятую кепку и спецовку и оборотил к сутолоке городско­го центра усталое и неумытое после смены лицо.

Помилуй Бог, за что же осуждать его? Не в кринолинах и фраках про­шлого кроить ткани и тачать сапоги. Только ведь всякому делу – свое ме­сто. Вот о чем речь. И если когда-то «перепрофилирование» велось от ве­ликой нужды нашей, то более полувека спустя не пришел ли срок вернуть­ся к истокам?

Вот так меняли лицо города предвоенные годы – в ликовании «бого­борчества», взлете новых стен, кое-где с цоколями и колоннами из клад­бищенского мрамора, в утрате наследия и деформации нравственности.

Война стала для Иркутска, впрочем, как и для всей страны, своеобраз­ным порогом – временем испытаний, болей, отчаяния и, как ни странно, духовного возрождения. Кажется, впервые после Октября страна обратила свой взгляд в прошлое, к бессмертным подвигам предков, памятники ко­торым столь безжалостно до этого разрушала. Она вдруг ощутила себя ча­стью в общем движении поколений, лишь страницей в единой истории Отечества, начавшейся за тысячу лет до той временной границы, откуда еще совсем недавно предполагала ее писать. И как за многие десятилетия до того, заступали путь нашествию сибирские полки и дивизии. Иркутск посылал сынов своих под Москву, где без малого полтора века назад ир­кутские гусары стойко держали правый фланг русских войск в битве под Бородино. Уходили по улицам на сборные пункты русские и татары, по­ляки, евреи и буряты, рабочие, интеллигенты и ремесленники – все одно иркутяне, земляки, сыны одного для всех Отечества.

А город принимал под свои крыши беженцев – белорусов, украинцев, прибалтов, сутками стоял у станков, гоня на запад технику и оружие, скуд­но кормился столовской «баландой», замерзал в заснеженных улицах и в прокаленных стужей комнатушках, пух от голода, но помогал как мог обездоленным, из последнего собирал деньги и вещи для фронта и побе­ды. И жил. И учился в институтах и школах. И слушал музыку. И, стуча деревянными подошвами тряпичных башмаков, залатав выношенную оде­жонку, ходил на выставки, на спектакли Киевского оперного с И. Патор- жинским и М. Литвиненко-Вольгемут в заглавных ролях, и на оперетты театра музыкальной комедии, приехавшего из Горького на гастроли в мар­те сорок первого и оставшегося здесь навсегда, и на постановки иркутских драматического и ТЮЗа.

Я знаю свой город той поры не понаслышке. Я был мальчишкой, но был его частью. Я учился в его едва обогретых школах. Я стоял в очередях у его пустых магазинов. Я ходил с мамой, обессилевшей от голода, далеко за город сажать картошку и вместе с мамой ждал осени, которая должна была накормить. Я видел в нем важных, сытых и нищих духом ворюг и казнокрадов, которые откупались от армии, а после войны сидели за ре­шеткой. Не они определяли мой город, но они были, и я ненавидел их. Я ходил во Дворец пионеров, где иркутские художники-педагоги И. А. Ша­фер и Л. Н. Пушкарева учили меня рисовать. Я помню прекрасные спек­такли и зрительные залы, расписной потолок кинотеатра «Художествен­ный» и атлантов, поддерживавших портик кинотеатра «Гигант», где филь­мы приходилось смотреть в несколько заходов, потому что постоянно гас свет. Я помню тишину и шорох страниц в читальных залах Научной биб­лиотеки, которая стала для меня, как и для мамы, вторым домом.

Я часть этого города от рождения, и его земля накроет меня в свой срок. И дотоле этот город военной поры будет жить в моей памяти как го­род-рабочий, город-кузнец и лекарь, город действительно интеллигент­ный, сострадательно принявший под свой кров не только многочисленных беженцев, но и радостно приветствовавший оказавшихся здесь в эвакуации многих выдающихся ученых из Москвы и Ленинграда, актеров, музыкан­тов и режиссеров Московского Театра сатиры, Ленинградского нового ТЮЗа, писателя Мстиславского, упокоившегося на его Лисихинском клад­бище, и сам раскрывший свои исконные творческие силы.

 

В условиях военной скудости город жил и в едином счастливом поры­ве торжествовал Победу, встречая ее колокольным звоном двух сохранен­ных и вновь открытых православных храмов.

Сегодня многие современники мои, ставшие иркутянами недавно, ед­ва ли догадываются, что это в послевоенную пору, когда областным архи­тектором был коренной иркутянин Б. М. Кербель, на улицах города над­страивались и возводились здания, которые в ряду построек историческо­го центра воспринимаются как исконные, хотя они и отразили архитектур­ные искания своего времени. Именно тогда получили свой нынешний об­лик улицы К. Маркса, Сухэ-Батора и Ленина на ее протяженности от Ин­ститута народного хозяйства до сквера Кирова.

Однако уже близились годы, которые стали порой второго наступле­ния на прошлое, на историческую память и на не общее выражение лица наших городов. В Москве под пятой застекленных бетонных коробок со стоном и скрежетом рушился старый Арбат. Ансамбль древнего Кремля содрогался перед раздвигавшим его дворцы и соборы странным и чуждым им по духу и облику незваным пришельцем: из-под Кремлевского холма с пятнадцатиметровой глубины вырастал Дворец съездов.

В Иркутске эта пора началась воровским сносом «горбатого дома» по улице 5-й Армии – единственного образца деревянной жилой застройки XVIII века. Все остальное погибло в городском пожаре 1879 года. Протес­ты общественности и выступления печати на городской Совет воздействия не имели, но понудили его спрятать свое деяние в предутренний сумрак с тем, чтобы поставить город перед свершившимся.

Следом было продолжено разрушение существовавшего некогда архи­тектурного ансамбля центральной площади города, начатое в свое время взрывом Казанского собора с одной ее стороны и Тихвинской церкви – с другой. На месте зданий городской библиотеки, где позже располагался горно-металлургический институт, поднялось семиэтажное гостиничное сооружение, каких не счесть от Москвы до самых до окраин. В Москве «Юность», в Иркутске «Ангара», в Чите «Забайкалье», в Красноярске. в Улан-Удэ. Погибли надежды, что новый ансамбль главной площади города, откуда есть-пошел Иркутск, будет разработан с учетом разновре­менной архитектуры Дома Советов и здания «Востсибугля», заместивших храмовые сооружения, и с сохранением минувшего, осталось лишь здание биологического корпуса университета.

Напомним, что в деятельности местных архитекторов прошлого «сказа­лось заметное стремление к регулярным архитектурно-планировочным реше­ниям, выразившимся в объединении отдельных зданий в единые комплексы, подчиненные общему композиционному замыслу при застройке отдельных площадей и улиц». В их «творчестве нашли отражение прогрессивные чер­ты русской архитектурной школы начала XIX столетия, выразившиеся в ансамблевой застройке городов и высокой архитектурной культуре зданий».

То, что было очевидно иркутским градостроителям начала столетия ми­нувшего, оказалось недоступным городской архитектуре середины столетия двадцатого, мыслившей категориями сельской портнихи, собирающей лос­кутное одеяло. Впрочем, и у той, пожалуй, обнаруживается больше эстети­ческого вкуса, нежели у ее коллег от архитектуры. Именно их усилиями полтора десятилетия спустя, уже в пору нового наступления на город, окон­чательно затоптал двухэтажными ногами последние возможности централь­ной площади ископаемый мастодонт, порожденный «Иркутскгражданпро- ектом» в качестве пристроя к горсовету. Огражденный по тылу двухэтаж­ных ног глухой кирпичной стеной в четыре этажа со стеклянной крышей (или чем там еще?), он стал венцом биения творческой мысли иркутской архитектуры, интересным лишь своим сказочным уродством.

Отныне иркутяне с полным основанием могут принимать соболезно­вания в связи с окончательно «сформированным» обликом их главной ис­торической площади, дарованной им в этом виде чиновной бездумностью и архитектурной амбициозностью одновременно. Эти два начала неотвра­тимо присутствуют во всем, что происходило и тогда, в конце пятидесятых и шестидесятые годы, и в последующем.

Зуд к переделкам, перестройкам, теперь уже под иными лозунгами, призывавшими сделать город исторический городом современным и высо­кокультурным, после – к новому вандализму, которому не смогли проти­востоять ни робкие еще протесты общественности, ни здравый смысл, тем более что все это вновь творилось под флагом заботы о человеке. Хотя и заботы отрицать невозможно, потому что именно в это время впервые за всю послереволюционную историю было принято решение правительства о строительстве жилья как первоочередной задаче, и началась застройка Рабочего предместья и Лисихи, начал возникать бульвар Постышева.

Однако новое вторжение в исторический центр первоначально к это­му решению никакого отношения не имело. Это уже позже пятиэтажный панельный, а затем и кирпичный стандарт и микрорайонная архитектура начали ломать его. А тогда все силы вторжения были брошены по другим направлениям: вслед за «горбатым домом» начали рушить заборы, а заод­но и решетки исторических зданий. Перед устремленностью к современ­ности и культуре рухнул кинотеатр «Гигант» – бывший Большой Дон- Отелло, отразивший в своем облике, внутреннем устройстве и интерьере целую эпоху в истории иркутского кинематографа. Все было сметено без­думным ураганом, перед которым не устояли и могучие атланты, держав­шие портик.

Серый, застекленный по фасаду куб, заместивший прежний «Гигант», со­грел сердца приверженцев высокой культуры и увеличил число «посадочных мест». Одновременно разрушилась одноэтажная пристройка к Белому дому, замыкавшая маленький скверик – важную архитектурную деталь этого охраняемого государством памятника архитектуры XIX века (1804). Вмес­те с пристройкой сносилась художественная решетка, ограничившая скве­рик со стороны улицы, и выкорчевывались деревья. От ограждения Бело­го дома, с которым связаны важнейшие страницы истории города разных времен, оставлялись для примера (чего?) два малых отрезка, что торчат ны­не в обе стороны от фасада обрубленными крыльями, ничего не ограждая, но как бы взывая к милосердию и свидетельствуя о варварстве сие сотво­ривших. А уже нависал над памятником русского классицизма превышаю­щий его этажностью и стандартно школьный по облику новый админист­ративный корпус университета.

Единоборство городского Совета с ограждениями шло повсеместно. И в улицах деревянной застройки, где после сноса заборов, ныне в подавля­ющем большинстве восстановленных, исчезли вместе с ними ворота и ка­литки, составлявшие неотъемлемую архитектурную принадлежность стро­ений с той же резьбой, с коваными навесами, скобами и розетками. И в центре, где металлические решетки ограждали здания и скверы. Среди них не только решетка Белого дома, но и сада Парижской коммуны, ныне вос­становленное ограждение Художественного музея и сквера на углу улиц Горького и Ленина, решетка у биологического корпуса университета на главной площади. В расчет не принимались ни архитектурная композиция кварталов, ни художественная ценность.

Примером может быть квартал от улицы Свердлова до Горького. Этот отрезок некогда выглядел так: здание авиатехникума, слева от него решет­чатое ограждение Художественного музея со сквериком за ним. Справа от техникума такая же решетка ограждала городской скверик. Отрезок улицы был композиционно завершен.

Теперь ограждение музея было снесено, и сквер прорежен на аглицкий манер. Композиция квартала разрушилась: уступом от красной линии в глубь квартала – здание музея, по красной линии – здание техникума и справа от него – решетка, ограждающая городской скверик на углу Горь­кого. Позже, поразмыслив, сняли и ее. Тем самым вернулась какая-ника­кая композиционная законченность: сквер-здание-сквер.

Позже, много позже, в канун 300-летия города, ограждение Художест­венного музея восстановили, но зато вымели бульдозерами городской сквер. На его месте теперь просторная бетонная пустыня с тремя «пальма­ми», за которой, как дурной мираж, возвышается глухими стенами на че­тырех ногах новое здание телерадио, где с плоской крыши глядят на все четыре стороны пустые и бессмысленные оконные проемы.

Композиция квартала вновь оказалась сломанной, конфигурация его в плане разрушена, бетонный «сквер» с тремя «пальмами» в знойный пол­день напоминает пекло. Зато отовсюду видна новая, с позволения сказать, «иркутская» архитектура, шагающая своими многотонными ногами по ис­торическому центру, по всей архитектурно-планировочной структуре ста­рого города. Открыть ее изумленному взору было важнее всего остального.

Но это уже одна из страниц более позднего, третьего, хотя и связанно­го с предыдущим, вторжения в исторический город. В конце пятидесятых и в шестидесятых годах исправление его лица не общего выражения шло, кро­ме уже обозначенных направлений, еще и за счет уничтожения отдельных деталей старых построек. И на все были свои «убедительные» причины: там погнили балки, здесь архитектурные детали старых зданий не вписывались в некий творческий замысел. Скольких балконов, навесов, ограждений крыш лишились давние постройки. Был снят навес в восточном стиле над входом в магазин игрушек. Созданный в более позднее время, он тем не ме­нее был немаловажной деталью фасада, передавал духовную сущность горо­да, и утрата его сделала всю постройку безликой. Было покончено с оваль­ным угловым балконом над входом в кинотеатр «Хроника», с балконами на здании на углу Пролетарской и К. Маркса, прилегающем к скверу с памят­ником В. И. Ленину. Стена, где располагался один из них, занята ныне «вы­сокохудожественным» бетонным панно «Интернационал», которое, по сооб­ражениям местных идеологов и градостроителей, более соответствовало ме­сту, нежели восстановление этой части фасада в первоначальном виде.

И все же за памятью о наших утратах не будем забывать о наших при­обретениях. Ведь были и они. Именно в эти годы одевалась в бетон Вузов­ская набережная, высаживались лиственницы и березы, превращая ее в од­но из самых красивых и любимых иркутянами мест.

На грани сороковых и пятидесятых строилась первая очередь стадиона «Труд», было покончено с примыкавшей к нему дезобаней, а в последую­щие годы это место обрело современный вид.

За давностью лет не будем полагать, что всегда был остров Юность и всегда росли на нем деревья и кустарники, были проложены дорожки и расставлены скамейки. Годы его рождения – конец пятидесятых – шес­тидесятые. Еще и в семидесятых здесь шли работы. Продолжаются они и сейчас, делая остров счастливым обретением старого Иркутска.

В конце концов и сквер Кирова – детище тех лет, рожденное на мес­те площади, усыпанной щебенкой из соборного кирпича.

Так что, печалясь об утратах, не будем забывать о наших обретениях. И то и другое продолжало тенденции предвоенного десятилетия и сосед­ствовало, как в горячечном кошмаре. Ведь одновременно с рождением но­вой благоустроенной и зеленой набережной и сквера Кирова были смете­ны погребения Иерусалимского кладбища и началось наступление на ис­торический центр панельного и кирпичного пятиэтажного стандарта. По улицам Декабрьских Событий, Володарского, Литвинова, Свердлова, Халтурина и многим другим вздымались его стены, нередко соприкасаясь со зданиями и постройками историческими, чуждыми столь странному со­седству. Именно в это время казарменные по облику постройки начали вытаптывать целые кварталы исконного центра, наступая на него из мик­рорайонов, где для них в достатке оставалось места.

Почему могло быть такое? Чего не хватало тем, кто определял и санк­ционировал все это? Знаний? Сомнений в непогрешимости своих реше­ний? Культуры сердца и ума? Ощущения того, что ты пришел в мир из прошлого и оставишь его для будущего? Что ты лишь мгновение в движе­нии поколений и твои возможности ограничены и определяются в конеч­ном итоге совестью и порядочностью? Так чего же им не хватало?

Что двигало ими? Убежденность, что все это ко благу? Что им неизве­стно кем дано право решать проблемы города за счет исторической памя­ти народа? Что прошлое – это прошлое, а настоящая история начинается лишь с их приходом?

Но даже такие взгляды не могут объяснить всего содеянного, напри­мер, с Белым домом, столь это бессмысленно. Однако и бессмысленности той должно быть свое объяснение. Так в чем же оно?

И все-таки подлинное бедствие ожидало старый город впереди. По времени оно совпало с отнесением в 1970 году Иркутска к числу наиболее значительных исторических городов. Именно тогда в институте «Ир- кутскгражданпроект» и управлении главного архитектора города возобла­дали взгляды на исконный исторический центр как пространство. Наибо­лее концентрированное выражение эта концепция нашла в беседе главно­го архитектора «Иркутскгражданпроекта» В. Павлова со студентами-архи- текторами Иркутского политехнического института. Полное представление о ней дает приводимая ниже выдержка из фонограммы этой беседы (хра­нится у доцента института В. Т. Щербина).

Сибиряки «жили в грязи и навозе, в вони. Сообразно с этим и архитек­тура была такая же, – утверждал т. Павлов. – В Иркутске ценность прояв­ляется для меня не в наличниках. Извините, наличники-то у нас дерьмецо, да и домики-то – извините. Я не знаю ни одного деревянного дома, кото­рый бы представлял ценность. Но зато у Иркутска есть одно качество, ко­торое обладает исключительной ценностью, – это пространство».

Расшифровывая, уточним: пространство, на котором располагается ис­торический центр.

И далее:

«Почему жалкие останки, затерявшиеся среди заводских труб, жалкие останки этих самых. церквей наших мы стараемся всеми правдами и не­правдами сохранить? То есть не занимаем ли мы формальную позицию? И, впрочем, антихудожественную. Думаю, занимаем».

«Критерий только в одном: меняем ли мы это сооружение на более интересное (? – А. Ш.) или меняем его на менее интересное. Может быть, нужно ту панораму, которая сегодня сложилась, сломать и сделать новую?»

«Не надо переоценивать общественные обсуждения. Люди, не являю­щиеся специалистами, не могут понять».

Нет нужды комментировать сказанное. При этом трудно даже допус­тить, что главный архитектор проектного института не знал, что «город – это всегда определенная, веками сложившаяся ситуация», что «квалифици­рованные градостроители всего мира обычно стремятся сохранить отличи­тельные черты этой ситуации: силуэт города, характерные его приметы, очертания улиц и площадей, наиболее типичные сочетания объемов, фак­тур, окрасок. В связи с этим во многих исторических городах существуют жесткие условия возведения новых зданий, требующие сохранять ритм, объемы и планировку». Знал, конечно, да не то его заботило.

Концепция архитектора Павлова, всецело поддерживавшаяся архитек­тором города Бухом, состояла в том, чтобы на пространстве, занятом ис­торическим городом, построить новый город, такой, таким он им виделся. А каким он им виделся, мы уже сегодня легко просматриваем на отдель­ных участках старого Иркутска, где эту концепцию удалось осуществить. Но об этом позже.

Сейчас же чрезвычайно важно подчеркнуть: амбиции, которые возоб­ладали среди тех, кто определял судьбу исторического города в последние два десятилетия и стремился на его месте строить свой город, находились в антагонистическом противоречии с позициями общественности, от кото­рой оба «главных», как щитом, прикрывались утверждением: о работе ар­хитекторов могут судить только специалисты, «люди, не являющиеся спе­циалистами, не могут понять».

Но при чем здесь специалисты, если вся проблема находилась и про­должает пребывать не в области подходов к архитектуре, а в сфере нравст­венной. К тому же не выдерживают критики и взгляды, утверждающие превосходство специалиста перед иными прочими, к этой профессии не принадлежащими. С ними можно было бы мириться, если бы архитекто­ры строили для себя, для себя писали художники, литераторы и музыкан­ты, для себя тачал сапоги сапожник и пек пироги пирожник. В конце кон­цов искусство для искусства может существовать, но как может существо­вать архитектура для архитектуры с той минуты, как разработки на ватма­не становятся реальностью и эта реальность вторгается в жизнь, на уров­не младенческого мышления предполагая возможным заменить собой многовековую историю. Все дело, мол, в том, «меняем ли мы это сооруже­ние («жалкие останки церквей наших») на более интересное или меняем его на менее интересное».

Можно было бы не спорить с архитекторами и проектировщиками, ес­ли их искания оставались лишь в чертежах и рисунках или осуществлялись вне черты исторического центра с одобрением их коллег, к чьим суждени­ям собратья по архитектурному руководству города только и считали воз­можным прислушиваться. Впрочем, и эти суждения, как по отдельным творениям т. Павлова и его школы, так и по концепции застройки в це­лом, были, мягко говоря, неблагоприятны. К ним с неизбежностью при­дется обратиться при взгляде на то, что сегодня, покинув Иркутск и уйдя в отставку, оставили иркутянам преобразователи от архитектуры и бюро­кратии. Да, да, и бюрократии, потому что без ее добра не то что квартал старой застройки снести, лист с дерева обронить было невозможно. И на­против, по одному мановению начальственного перста рубились не листы, но деревья по всей протяженности улицы Ленина: оголенный ее вид был для Иркутска противоестественен, но для глаза занесенного из иных кра­ев недолгого руководителя области – привычен.

В те времена он стыдливо пожимал плечами в беседе с автором этих строк, ссылаясь на незнание и произвол горзеленхоза. Главный дендролог и озеленители застенчиво утверждали, что тополя вдруг разом заболели по од­ну и другую сторону улицы, которой следовал на службу и обратно высокий руководитель. Эпидемия носила организованный характер: она косила дере­вья вдоль тротуаров, но не трогала их в нескольких метрах от этой линии – в скверах. В тот же год она готова была поразить деревья на соседней ули­це Горького, где они уже были подсечены и некоторые погибли, но неожи­данно, после того, как Совет по экологии и культуре творческих союзов (был тогда такой) провел встречу, сведя на ней заинтересованные стороны и в том числе врачей-аллергологов, отступила. И тополя остались жить.

Не-ет, недооценивать указующий перст в таком деле, как сохранение исторической памяти, непозволительно. Потому что в конечном итоге именно этот перст, называвшийся в свое время волеизъявлением народа, указывал то на Казанский собор, то на первое гражданское кладбище в Иркутске, понуждая в соответствии со своими представлениями о нравст­венности и общественной пользе крушить памятники и устраивать на мо­гилах танцплощадки. Это он указывал на имена улиц, и глас городского Совета единодушно постановлял: «отныне именовать.»

Однако из чего же в конце концов слагается исторический город, ес­ли понимать его не как отдельные постройки, почитаемые памятниками истории и культуры, не отдельные улицы и их части, считающиеся «охран­ными зонами», – все это есть в любом городе, и не отнесенном к числу исторических.

Ответ, на мой взгляд, общеизвестен: исторический город – это соче­тание ландшафта, сложившейся архитектурно-планировочной структуры, силуэта, внешнего облика и, в частности, исторически сложившегося со­четания объемов, наконец, памяти, заключенной в названиях его улиц, площадей и т. д.

При всем при том он должен быть удобен для житья, обеспечивая его население всеми достижениями современной цивилизации, которые ха­рактерны для новых микрорайонов.

Исходя из этого, сегодня со всей обоснованностью можно утверждать: на протяжении времени, но особенно с того момента, как возобладал взгляд на исторический город как пространство, все компоненты, его со­ставляющие, понесли столь ощутимый урон, что говорить об отдельных его значительных частях как городе историческом стало невозможно.

Наименее пострадал (пока что) ландшафт. Все остальное подверглось чудовищной деформации.

Планировочная структура сохранялась Иркутском на протяжении ве­ков. Стоит вспомнить, что существовал архитектурно-планировочный чер­теж Иркутска, и не один, что они рассматривались в авторитетных петер­бургских комиссиях и министерстве. Характерно, что несмотря на различ­ные проекты перепланировки города, составленные в 1780, 1781 годах, в которых предлагалось изменение структуры улиц и площадей, высочайше был утвержден план, предполагавший полное сохранение исторически сложившейся планировки.

Знаменательно, что почти одновременно были даны указания, требо­вавшие застраивать улицы так, чтобы создавалось стильное единство. Де­партамент государственного хозяйства придирчиво следил за тем, какие здания общественного назначения предполагалось возводить в центре. Именно туда отправлялись на экспертизу все проекты подобных сооруже­ний для их оценки, а иногда и переработок, с тем, чтобы они могли «изящ­ному вкусу должным образом отвечать».

За свою историю Иркутск многажды горел большими и малыми по­жарами, когда выгорала значительная часть исторического центра, утра­чивались более старые постройки и на пепелищах возводились новые. И все-таки план города оставался таким, как он складывался во времени. Лишь в последние два десятилетия – а они оказались губительнее ми­нувших бедствий и столетий – многое в этом отношении оказалось сло­мано: меняется обрисовка кварталов, улицы и переулки растворяются в ничем не ограниченном сквозном пространстве, безликая застройка и ги­гантомания не только меняют внешность исторического города, но унич­тожают его.

Сегодня в Иркутске уже не найти ни одной улицы, которая убереглась бы от этих градостроительных бедствий. Исчезли на значительной протя­женности под безликой застройкой улицы Красногвардейская, Ямская, Успенская, часть Подгорной, погиб, как не был, квартал, ограниченный улицами Красногвардейской, Декабрьских Событий, Ф. Энгельса. Его за­местило установленное дугой по диагонали гигантское многоэтажное здание с билетными кассами и магазином радиотоваров на первом этаже.

Никого не смутило его соседство с будущим декабристским комплексом, вобравшим в себя коренные строения этой части города.

То же самое произошло в предмостной части города, где «новая архи­тектура» загнала в угол сохранившуюся Троицкую церковь и, с благосло­вения главного архитектора города, превратила набережную и примыкаю­щую к ней Российскую, а также часть С. Разина в музей архитектурных эк­зерсисов градостроителя Павлова, с размахом осуществлявшего здесь, как и по улице Декабрьских Событий, свою тактику исторического города как пространства, подобную нацистской тактике выжженной земли.

Именно она была привнесена и в реализацию так называемого культур­ного центра, примыкающего к бывшему Иерусалимскому кладбищу, над которым крутятся «чертовы колеса». Соседство этих двух «культурных зон» символично, ибо культурный центр – это продолжение тех же нравствен­ных тенденций, но иными средствами. С завершением строительства здесь музыкального тетра – здания вполне современного, типового, железобе­тонного, облицованного мрамором и получившего у иркутян еще в процес­се строительства прозвище «саркофаг культуры», – предполагалось полное уничтожение прилегающей к нему улицы Седова. Той самой улицы, кото­рая именовалась некогда Заморской, потом Верхне-Байкальской и Верхне­Амурской. Отсюда она сбегает к тому месту, где на стрелке двух улиц в свое время были воздвигнуты Амурские ворота в память присоединения левого берега Амура к России и подписания с Китаем Айгунского договора.

Именно у этой триумфальной арки, со словами «Дорога к Великому океану» на фронтоне, встречали иркутяне в 1858 году русское посольство во главе с генерал-губернатором Восточной Сибири графом Н. Н. Муравь­евым. От того времени пошло и название улицы – Верхне-Амурская.

И вот теперь ее предполагалось заменить путепроводом, уничтожив все постройки. От Крестовоздвиженского храма и дальше должна была лечь «зеленая зона». Над путепроводом предполагалось повесить пешеходные виадуки. Широченные лестницы должны были вести от музыкального те­атра и других странных в облике своем учреждений культуры к этим виа­дукам и от них дальше, на ул. 3-го Июля, бывшую Нижне-Амурскую.

В потрясении грандиозностью преобразований забыли о мемориаль­ной среде, в которой размещается памятник архитектуры Крестовоздви- женская церковь, рукой махнули на разрушение структуры улиц. До того ли было. Подсчитывали, сколько потребуется для осуществления эпохаль­ного замысла архитекторов Воронежского и Павлова бетонных и мрамор­ных плит, больших и малых, и во что это обойдется. В денежном выраже­нии. Во что эта гигантомания обойдется исторической памяти, не подсчи­тывалось. Невозможно. Деньгами такие вещи не измеряются.

И как эту историю не связать с историей Поклонной горы в Москве. Той самой Поклонной горы, где некогда Наполеон безуспешно ждал ключей от нашей столицы. В осуществление размашистых проектов ее порядком срыли, а сейчас придется восстанавливать в прежних очертаниях.

Иркутск и Москва. Но как и раньше – события одного ряда, вот что тревожно.

Не менее тревожно и то, что, как показывает опыт последних десяти­летий, общественность узнает о градостроительных преобразованиях в ис­торическом центре уже после того, как эти преобразования воочию явят­ся миру.

На сей раз удалось приостановить уничтожение мемориальной среды памятника архитектуры Крестовоздвиженского храма, хотя в остальном впечатляющий проект уже не мог быть до конца изменен.

Секретность, сокрытость от иркутян оставались основой стиля работы городской архитектуры и в условиях гласности. Город узнавал о происхо­дящем лишь после того, как бульдозеры тут или там начинали крушить по­стройки и на мир ощеривалось тринадцатой улыбкой очередное чудо. Именно так происходило вторжение в слободскую застройку по шести улицам Солдатским, именно так в канун 300-летия города явил себя взору предмостный бастион Кировского района. Возводили его в спешке, будто под огнем неприятеля. Бетонный бруствер, приспособленный для кругово­го обстрела, а над ним – три решетчатые металлические дуги, то ли для всеобщего недоумения, то ли для крепления боевых штандартов или суш­ки подмоченных авторитетов.

В бетон этого редута замурованы сотни тысяч рублей, вера в эстетиче­ский вкус проектировщиков и хозяйственную мудрость тех, кто давал до­бро на это сооружение.

И все-таки, несмотря на «монументальность», век бастиона будет не­долог. Уже срезаны дугообразные металлические конструкции. Кто-то по­стиг их уродство, но решил вместе с тем «облагородить» предмостный ре­дут, облицевав его мрамором. Облицевали. Вбили в пустую затею новые немалые деньги, но уродство не стало от этого привлекательнее. И вот, когда застучат отбойные молотки, круша бетон и добавляя расход средств на пустую затею, кто их возместит в народную казну, с кого они взыщут­ся? Да ни с кого. Виноватых, как всегда, не будет. А на нет суда нет. Вот так вот.

«Вряд ли можно признать удачным проектное предположение «Ир- кутскгражданпроекта» по застройке набережной Ангары. Гигантские, грубые по форме здания, совершенно не характерные для Иркутска, вхо­дят в контраст со сложившимся изящным силуэтом историко-мемориаль­ного комплекса». Это сказано в специальном журнале «Советская архитек­тура» (1981, № 8). В том журнале, который является голосом специалис­тов, тем единственным, к чему, по словам их, готовы были прислушиваться В. А. Павлов и В. Ф. Бух. Между тем проектное предложение, о котором идет речь, было воплощено в жизнь все в тех же условиях безгласности, секретности и профессиональных амбиций, ибо, как заявил главный ар­хитектор проектного института студентам политехнического института: «Я сделал такой дом, который нам (?) нужен. Мы делаем такую архитек­туру, какая, мы считаем (!), нужна» (?).

При «.застройке площади Кирова. из-за включения в ее окружение безликих зданий, чуждых исторически сложившейся среде, нарушилось гар­моническое единство центрального ансамбля города. Чужды также окружа­ющей среде масштаб и архитектура торгового центра.» – это оттуда же.

Однако и оценки специалистов не останавливали наших братьев архи­текторов. При чем здесь среда, при чем «силуэт историко-мемориального комплекса»? Они строили новый город на пространстве этого комплекса. Некий Павловдар или Бухенбург.

Воздвигнув там-сям по историческому центру здания повышенной этажности: свой собственный институт «Иркутскгражданпроект» и павлов­ский «дом на набережной», корпуса Института народного хозяйства на К. Маркса и вычислительного центра на Дзержинского, «Иркутскагромпром- строй» на Декабрьских Событий, превышавшие на полдесятка этажей фо­новую застройку, они повели речь о том, что нужно создавать силуэт ис­торического города (?!), нужны вертикали, настала пора воздвигать высот­ные здания в 15, 20 и более этажей. Без них-де Иркутск не получит свое­го облика. Иркутск? Или то, чем его хотели заместить? В качестве первой такой «вертикали» хотели с помощью зарубежных фирм воткнуть на пред­мостной площади гостиницу для зарубежных туристов. Проект ее работал- ся все в том же институте. Может быть, работается и до сих пор.

Затем, рассуждал еще несколько месяцев назад, незадолго до своего ухода, городской архитектор, мы поднимем вертикали в районе централь­ного рынка и еще в нескольких местах. Чтобы избавить улицу К. Маркса от транспортного потока, мы пробьем улицу Горького от Пролетарской дальше до ул. Декабрьских Событий.

То есть через здание обувной фабрики и дальше по живой ткани квар­тала, застроенного в конце прошлого, начале нового века кирпичными зданиями.

Полет фантазии и умение не считаться ни с чем и ни с кем в осуще­ствлении собственных взглядов и концепций более всего характеризовали деятельность архитектурного руководства города в этот период. А уже слы­шались в прессе встревоженные голоса специалистов:

«Застройка последних десятилетий вполне заслуженно воспринимает­ся чем-то вроде архитектурного бедствия, затопившего новые города и ре­ально угрожающего городам старым», – утверждал на страницах «Литера­турной газеты» (1987, № 10) архитектор Д. Хмельницкий.

А в Иркутске, несмотря на отъезд В. А. Павлова, все еще продолжали мыслить прежними категориями и осуществлять строительство задуманно­го им города.

«Мы с ужасом обнаружили, что микрорайонная архитектура со старым городом несовместима и прямой контакт (даже он. – А. Ш.) старых и но­вых районов чреват для первых самыми катастрофическими последствия­ми».

А в Иркутске микрорайонная архитектура и планировка продолжали не просто соседствовать с историческим городом, но вторгались в него, растворяя в себе отдельные районы.

«Судьбу самых важных в градостроительном отношении, а в идеале и всех крупных зданий, должны решать конкурсы. Так делалось у нас до на­чала тридцатых годов.» – утверждал автор «Литературной газеты», с кото­рым невозможно не согласиться. Хотя утверждение это относится к новым городам, оно должно быть принято как незыблемое для города старого.

А в Иркутске все еще мыслили категориями административно-команд­ной системы, настаивая по примеру бывшего секретаря горкома т. Деме- щика: «Все надо перестраивать. Все. Надо доверять специалистам, специ­алисты лучше вашего разберутся». И это при том условии, что именно спе­циалисты, но не иркутяне, повязанные в то время единой концепцией, а москвичи и ленинградцы в своих оценках и взглядах уже давно были со­лидарны именно с общественным мнением. Поддержка градостроительной концепции местных архитекторов безоговорочно осуществлялась недавни­ми городскими и областными руководителями, полагавшими, что по цен­тру нужно строить и девятиэтажный жилой стандарт, спускающийся ныне по ул. Партизанской в живую ткань центра, и уж вне всякого сомнения – все, что предлагалось «Иркутскгражданпроектом» и управлением главного архитектора.

Взгляды городского Совета, открывшие в шестидесятые годы истори­ческий центр для застройки его единственным в то время пятиэтажным кирпичным и панельным стандартом, мотивировались гуманными сообра­жениями (помните гуманные соображения при взрыве храмов и создании танцплощадок на кладбищах? Теперь они тоже были): надо дать людям со­временное жилье (будто кто-то мешал дать такое жилье в центре при ус­ловии индивидуального конкурсного проектирования), надо убрать разва­люхи (будто кто-то, а не эти самые деятели своим небрежением к искон­ному деревянному фонду города, державшемуся многие годы без капиталь­ного и текущего ремонта, превратили многие постройки в эти самые раз­валюхи).

«Из «развалюх», реставрационных и поддерживаемых, в основном со­ставлены многие известные города мира: Венеция, Брюгге, Берген, Вей­мар, Суздаль, Бухара и многие, многие другие. Или кварталы больших го­родов, таких, как Лондон, Париж, Прага, Будапешт, Стокгольм, Рим. Ста­рые строения определяют облик и гордость Ленинграда, Риги, Таллина, Львова. Да и Москва все еще гордится не тем, что прошло, а тем, что уце­лело», – писал в «Правде» (1987, № 83) народный художник РСФСР Е. Куманьков.

В семидесятых-восьмидесятых годах массовый снос деревянных пост­роек определялся уже концепцией пространства, а также утверждениями т. Павлова: «Если я говорю о старых домах, то надо учесть, что ни один из этих домов не делался с градостроительных позиций (?). Я не знаю ни од­ного деревянного домика, который бы представлял ценность. Деревянные дома не могут существовать при подводке к ним тепла, водопровода и ка­нализации. За два-три года они сгниют».

И это утверждалось вопреки тому, что уже многие десятилетия на ста­ринных улицах – Горной, Володарского, Красноармейских и других – стоят деревянные особняки и флигели, снабженные и теплом, и водой, и канализацией, и газом, и ванными, из которых люди не хотят уезжать в па­нельные многоэтажки микрорайонов.

Создавалось ощущение, что взгляды на деревянные постройки как на «развалюхи» (а сколько было снесено прекрасных деревянных построек, еще не приблизившихся к стадии «развалюх») устраивали тех, кому надле­жало за ними следить и содержать их в порядке. Ведь за все время руко­водства иркутской архитектурой тт. Бухом и Павловым не были прорабо­таны возможности сохранения деревянных улиц с условием их реставра­ции и создания удобств. Но зато были созданы проекты малоэтажных до­мов, напоминающих прибалтийские риги, призванные заменить интерес­нейшие постройки из дерева и растворить усадебную планировку город­ского центра.

«Строительство в историческом центре сегодня формирует стихия», – писал я некогда. Не-ет, не стихия его формировала, как все более и более очевидно становится сегодня, в пору горьких и запоздалых сожалений, когда вновь и вновь задаешься вопросом: как такое могло случиться?

Как могло случиться, что еще два года назад на встрече в облисполко­ме архитекторы во исполнение все той же концепции пространства заявля­ли: «Один из вариантов формирования (?) центра Иркутска (заметим, того самого центра, который формировался исторически столетиями. – А. Ш.) предполагается начать с застройки улиц С. Разина и Декабрьских Собы­тий», к тому времени уже в значительной степени застроенных «новой же­лезобетонной архитектурой», а им благосклонно кивали: прекрасно, пре­красно, формируйте на здоровье! Что же, те, кто кивал, не видели, не раз­мышляли, не знали? Или им было все равно?

Ответ на эти вопросы частично уже был дан. Остается добавить, что хотя интеллигенция все более решительно сопротивлялась официально санкционированному архитектурному разбою в историческом центре, она тем не менее, с одной стороны, в какой-то степени была скована робос­тью перед «санкциями» партийно-административного аппарата, чтобы су­меть консолидировать усилия, а с другой – в значительной своей части по ранее названным причинам сама исповедовала официально взгляды на су­щество проблемы и в этом смысле лишь повторяла ситуацию времен борь­бы с «религиозным дурманом».

Не подлежит сомнению, что и областное отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры в своих подходах на всем протяжении времени занимало нерешительные позиции. Все эти го­ды его архитектурная секция была озабочена составлением перечня памят­ников в историческом городе, который сам по себе является памятником и архитектуры, и культуры, и строительного мастерства, и, наконец, исто­рии. Перечень рос и, естественно, продолжает расти, раздражая городской Совет, который готов признать то одно, то другое количество памятников с тем, чтобы все остальное можно было сносить и строить, не трогая лишь мемориальной среды и охранных зон – своеобразных резерваций, превра­щаемых в структуре единого памятника – исторического города – в свое­образные музейные зоны.

Между тем стоило лишь признать, что памятником является сам исто­рический город с его ландшафтом, архитектурно-планировочной структу­рой, внешним обликом, исторически сложившимся наименованием улиц и переулков, – а именно в этом и смысл самого понятия «исторический го­род», – как вся ситуация становилась и контролируемой, и управляемой, не допускающей самой возможности того, что произошло. И ВООПИК уже не пришлось бы составлять списки «памятников в памятнике», а надлежа­ло определить, что в старом городе подлежит сносу и новой застройке на основе конкурсных проектов при безусловном сохранении единой, веками сложившейся структуры, объемов и т. д., что ждет реставрации с заменой отдельных мест новыми постройками, соответствующими окружающей сре­де, где и что позволено возводить в условиях исторического города.

Именно при таких подходах отпали бы как ненужные рассуждения о необходимости сохранения мемориальной среды памятников истории и культуры, и создание архитектурных резерваций на крохотном участке единой улицы, как это случилось, скажем, с улицей Грязнова, часть кото­рой охраняется, а на центральном отрезке новая архитектура растолкала ногами косокрыших жилых построек слободскую усадебную застройку, прорезав квартал поперек. Не произошло бы и той бездумной застройки унылым пятиэтажным стандартом старинных кварталов, которая осуще­ствлена (как всегда, из самых благородных побуждений) в районе исчез­нувших под ней улиц Кузнецкой, Ямской, Красногвардейской. От преж­него облика этих улиц, как бы в напоминание того, что на что поменя­ли, остался лишь двухэтажный «кружевной дом», памятник деревянной архитектуры последней четверти минувшего столетия, поставленный в полном одиночестве и к тому же без ворот, двора и надворных построек к пятиэтажному казарменного обличия кирпичу, как к стенке.

Пли! – и падет последний из могикан, единственный из подобных се­бе (а я знал эти старые улицы не понаслышке), оставшийся от Иркутска на пространстве пяти прилегающих к нему казарменных кварталов.

Пришла пора считать раны и менять подходы к историческому городу. Настало время объединять усилия иркутян, верных духовным традициям города, чтобы сохранить то, что еще можно сохранить. Подошел срок воз­вращать городу, насколько это возможно, тот облик, который складывал­ся многими и многими десятилетиями и удачно дополнялся в последую­щем, бросив силы на сохранение, реставрацию и благоустройство, на снос лишь того, что не может быть не снесено.

Сегодня стараниями реставраторов и энтузиастов обрели первоздан­ный вид старые храмы и старинные здания – гордость подлинной иркут­ской архитектуры, опровергающие собой досужие суждения заезжих сно­бов, которые вершили расправу над историческим городом. Однако еще ждет своего срока Белый дом. В сегодняшнем виде – он наша боль и на­ша вина перед потомками, памятник не архитектуры и истории, но памят­ник нашей бездуховности и вседозволенности, потому что если можно так обойтись с одной из ценнейших построек старого города, охраняемой к то­му же государством, значит, можно все. Именно на этой первооснове взросло отношение к историческому городу как к пространству. И не бу­дем на это закрывать глаза.

Пора перейти к реставрации и благоустройству района слободской за­стройки и других старых улиц, не позволяя более вторгаться в них ни од­ному сооружению, которое бы разрушило их структуру и диссонировало с окружающим.

Не охранные зоны, не отдельные постройки, а старый город во всей его полноте должен стать предметом забот ВООПИК и всех иркутян. И пусть вернутся к нему старые названия улиц. Без этого исторический го­род немыслим.

Названия эти, как и сами улицы, хранители нашей памяти. Одни из них получили свои имена в зависимости от того, куда вели: Заморская, она же Амурская, Якутская, Луговская; другие – по своим особенностям: Большая перспективная, или просто Большая, Подгорная; третьи имено­вались по именам храмов, на них находящихся: Троицкая, Тихвинская, Преображенская, Успенская, Харлампиевская; иные – по тому, кто жил на них изначально или что было самым приметным на них: Казачья, шесть Солдатских, Мастерская, Ямская (не от ям и ухабов, а от ямщиков, ямщи­ны), Почтамтская, Арсенальская. Отдельные улицы носили имена купцов и знатных граждан города: Баснинская, Пестеревская.

Время борьбы за советскую власть привнесло в названия улиц свои осо­бенности: Троицкая стала улицей 5-й Армии, Ланинская – улицей Де­кабрьских Событий, появились улицы Красного Резерва, Красного Восста­ния, Сибирских Партизан и другие, отражающие события эпохи. Вместе с тем послереволюционное время породило сплошное переименование улиц по единому принципу во всех городах. Сегодня в каждом, начиная от Москвы, есть улица или проспект К. Маркса, Ленина, во многих сибирских и дальневосточных городах – Постышева, Тухачевского, Бограда, Кирова, Дзержинского, Свердлова, независимо от того, были ли эти деятели рево­люционного движения и Гражданской войны связаны с ними. За теми хло­потами Почтамтская стала улицей С. Разина, а Луговая – улицей Марата. Появились улицы, названные именами тех, кто оставил заметный след в истории города и края: Каландаришвили, Литвинова, Ядринцевская.

Некоторые улицы переименовывались многажды. Бывшая Русиновская становилась улицей Коминтерна, а позже Байкальской. Бывшая Дегтевская была названа именем летчика иркутского авиаотряда Доронина, принимавше­го участие в спасении челюскинцев, а позже вдруг стала Российской. Появи­лись улицы Киевская и Богдана Хмельницкого, а Кузнецкая превратилась в улицу И. Уткина, как и Мастерская – в улицу М. М. Кожова.

Казалось бы, ясно: в названиях улиц – история города, его прошлое, так же как в его планировке, архитектурных ансамблях и отдельных по­стройках. По их названиям можно проследить весь путь города по време­ни. И если появление после Октября наименований, связанных с конкрет­ными событиями, было оправдано и не нанесло ощутимого ущерба исто­рической памяти, а лишь укрепило ее, то в последующем и здесь прояви­лись общие тенденции нивелировки, беззастенчивого вторжения в про­шлое, убеждение, что история начинается с нас.

Переименовывались в стране не только улицы и площади городов, но и сами города: Нижний Новгород становился Горьким, Тверь – Калини- ном, Вятка – Кировом. А рядом с ними, как бабочки-однодневки, выпар­хивали города Ежов, Рыков и др.

Каждое новое событие в стране влекло за собой переименование ста­рых улиц, будто недоставало для этого новых или была необходимость пе­реименовываться немедленно. Чем уж столь необходимым объяснить пре­вращение бывшей Университетской, а затем Вузовской набережной в бульвар Гагарина, а Кругобайкальской – в улицу Терешковой?

Будто асфальтовым катком прокатываемся по своему прошлому, вы­глаживая из него все, что делает нас частицей истории. И только когда бе­да нависает над домом, начинаем взывать к нашей памяти, вспоминать традиции Отечества нашего и городов его. А не случится ли когда-нибудь в будущих поколениях так, что уже и взывать будет не к чему, и вспоми­нать нечего?

Вот почему, когда сегодня с разновысоких трибун и в печати нам пред­лагают помнить одно и не помнить другое, взгляд наш вновь обращается к отдаленному и недавнему прошлому, когда и такое уже было. И с тех же самых позиций и с позиций, им диаметрально противоположных. Было и ушло в небытие.

Историческая память не может быть выборочной, хранящей одно и от­вергающей иное. Ее не может быть больше или меньше. Она или есть, или ее нет. Все остальное – лишь проповедничество социальной и иной про­чей самости, даже если прикрывается она именем Господа, ее не приемлев- шего. Идти этим путем – значит идти в никуда. Альтернатива этому – воз­рождение исконного нравственного духа интеллигентных и мастеровитых городов наших, возвращение им историей данных имен, историей данных наименований площадей и улиц. Все остальное пусть найдет себе место в новых микрорайонах. Они сами станут когда-то историей, как и те имена, которые мы дадим там.

Всему свое время.

Еще недавно оно было не только порой запоздалых сожалений, но вме­сте с тем ожиданий и надежд: новое руководство пришло в институт «Ир- кутскгражданпроект» и управление главного архитектора города. И вдруг.

На обсуждении в ВООПИК проекта одной из новых и весьма своеоб­разных построек обнаружилось, что ее предполагается возводить на про­странстве, занятом сегодня старинным кварталом, ограниченным улицами Ленина, Свердлова, Сухэ-Батора, Горького и в непосредственном сопри­косновении с Художественным музеем. Решение это принималось в усло­виях все той же секретности.

И вот, когда утихли вполне понятные страсти и возмущение, предста­витель нового главного архитектора города В. В. Искакова заявил: место выбрано правильно, надо сносить и застраивать. Новое всегда вырастает на старом, и мы будем строить.

Помните рассуждения «о жалких останках этих самых церквей наших», при определении судьбы которых критерий, по Павлову, «только в одном: меняем ли мы это сооружение на более интересное или меняем его на ме­нее интересное»?

Не-ет, жив курилка, и время собирать камни еще не пришло.

Между тем совершенно ясно: держаться старых подходов новое архи­тектурное руководство города и его городской Совет не имеют нравствен­ного, а значит, и гражданского права. Поймут ли они, наконец, это? Ка­кие позиции займут по отношению к тем проблемам, о которых здесь шла речь, какие взаимоотношения свяжут их с общественностью – стремление к взаимопониманию и сотрудничеству или противостояние, как это было до сих пор? По-прежнему возобладает секретность или возьмут верх иные взгляды?

Переориентируется ли в своей деятельности местное отделение ВООПИК или по-прежнему будет заниматься выявлением «памятников в памятнике» и загонять частицы отдельных улиц в резервации охранных зон?

Что возобладает, наконец, в нравственных позициях иркутской интел­лигенции, в первую очередь, но отношению к духовным традициям горо­да, в котором она живет?

Вопросы, вопросы. На многие из них ответ должен лежать не в крас­нобайстве – в этом равных нам нет, – но в поступках. Задумав какое-то дело, мы так много, так велеречиво и так долго говорим и рассуждаем о нем, что под конец уже и само это дело, еще не начавшись, становится тошнотным, противным душе и разуму. Так что пусть речи будут умерен­ны, а дела и поступки очевидны. И пусть они не противоречат друг другу.

Известно, с чего начали, видно, к чему пришли. Что завтра?

Научимся ли?