Строго говоря, прилагательное «приказной», «приказные» трактуется как «имеющий какое–либо отношение к Приказам» – органам государственного управления в XVI – XVIII веках. После замены при Петре I приказов коллегиями сам термин, однако, не исчез, «приказными», уже неофициально, стали именовать любых канцелярских служащих: канцеляристов, подканцеляристов, копеистов, пищиков.
Приказная среда во все времена была достаточно специфическим сообществом со своими бытовыми и поведенческими нормами и правилами, являясь неисчерпаемым кладезем литературных сюжетов и излюбленным объектом острой социальной сатиры.
Приказная служба в Сибири наряду с общероссийскими чертами, имела и ряд особенностей, сформировавшихся в силу особенностей геополитических и социально–экономических. В Иркутске из всех управленческих структур второй половины XVIII века наиболее полно представлено городское общественное управление: в Государственном архиве Иркутской области сохранились сборники дел и документов практически за каждый год, начиная с 1760–го. Таким образом, представляется возможным проследить некоторые особенности приказного Иркутска, бытовавшие в городском (губернском) магистрате и земской избе, начиная именно с этого периода и заканчивая открытием городской думы в 1787 г.
Как свидетельствуют документы, самая большая проблема состояла в кадрах. Речь даже не шла о сугубо профессиональных навыках, каковым считался хорошо поставленный удобочитаемый почерк. Трудно было подобрать людей элементарно грамотных. Нередки были случаи, подобные описанному в 1766 г.: «…Но здесь в магистрате, как о том и всему гражданству небезызвестно, ни секретаря, ни в должности оного никого не имеется, а находится только один канцелярист, да и тот по крайней нужде, за неимением к тому из других кого б достойных определить, до сего писал левою рукою, а ныне и тою с нуждою владеет»1. Недостаток специалистов пытались восполнить любыми способами. «А ныне, как видно по крайней уже необходимости, находится в пищиках из ссыльных, определенных в цех, каковых в силу законов и до путать не должно...»2. Поэтому документы земской избы и магистрата представляют из себя в большинстве случаев набор непонятных значков, отдаленно напоминающих классическое начертание букв русской палеографии второй половины XVIII в.
Впрочем, среди приказных встречались и такие, которые увлекались изящной словесностью и даже кропали в свободные от канцелярской службы минуты стишата. Представим картину: темное холодное зимнее утро, в каморе земской избы потрескивают дрова в печи, желающих посетить присутствие не наблюдается, при неровном свете свечей за столом мается усатый молодец, не совсем здоровый по причине вчерашнего возлияния. После долгих размышлений он берет в руки перо и начинает водить по чистой стороне листа, временами поднимая голову, задумываясь и зачеркивая уже написанные строки. Затем, видимо, по невнимательности лист этот среди прочих был подшит к делу, которое, пролежав в архиве более двух веков, донесло до нас плоды творчества безвестного рифмоплета:
«По милости отца – всея твари творца Не пить было винца до смертного конца. Заповеди божия не содержал: Увидел вино, задрозжал. Ох, тяжко согрешил, С постели скочил В вине уз замочил»3Проблема пьянства среди подьячих, пожалуй, стояла не менее остро, нежели кадровая. Среди документов выявлен магистратский указ, согласно которому жалованье канцеляристов Алексея Сизых, Ивана Литвинцева, копеистов Михаила Заборского, Ивана Леканова, Ивана Наумова, Петра Мясных, Якова Головина и пищика Дмитрия Колюкалова надлежало отдавать не им лично, а матерям и женам во избежание его «пропития».
Вообще, надо сказать, борьба за общественную трезвость – это отнюдь не особенность века XX. Из Иркутского магистрата время от времени исходили гневные указы об отвращении обывателей от пьянства. Процитируем дословно один из самых интересных:
«...Как де из подаваемых к его превосходительству [губернатору Ф. Кличке] ежедневных от полиции репортов часто усматриваются валяющиеся по улицам от пьянства люди, которые к сохранению их жизни хотя и берутся в полицию, но за всем тем не пресекается сие беспутство, но даже и жизни лишаются. Как прошедшей ночи найдено пьяных два человека, из коих один умершей – в пустом доме купца Степана Игнатьева за заплотом в огороде, который свидетельствован городовым лекарем. Оказалось, что... оную смерть ни от чего иного получил, как от неумеренного пьянства. А другой – цеховой Козьма Амосов столь безмерно был пьян, что с великою нуждою могли ево от таковой же смерти отлить в полиции водою. А купец же Слатин вседневно в пьянстве обращается... Сей вкоренившейся в людях вред должен истреблен быть ничем другим, как неусыпным сего магистрата присмотром, ибо сей в людях вред ничего другого не составляет, как общественное поношение и гнусную срамоту»4.
Если практически все городские службы от «ходоков» (т. е. рассыльных) до президента магистрата являлись общественными (выборными или очередными) и не оплачивались, то приказные, хотя в ряде случаев и выбирались к должности, получали фиксированное жалованье, которое зависело от профессиональной пригодности и квалификации. Размер его, однако, оставлял желать лучшего. В 1777 г. магистратскими приказными была предпринята попытка в ультимативной форме потребовать прибавки. Тринадцать человек заявили, что в противном случае они уйдут со службы. Любопытно, что в списке есть четыре человека, за которых жалованье по указу магистрата получали их жены.
Увеличение, даже незначительное, размера жалованья было сопряжено с рядом сложностей, главная из которых заключалась в том, что выплачивалось оно из так называемой «мирской суммы», т. е. из средств, собранных с посадских (с 1775 г. – купцов и мещан). Размер этого сбора определялся на год вперед и ни магистрат, ни земские старосты не могли по своему усмотрению менять его. Даже заранее оговоренный размер взносов получить бывало крайне непросто. Часть горожан представляли собой крайне мобильную группу, для которых разъезды «по острогам, слободам и деревням для купечества и работ», а также участие в морском промысле на Тихом океане были источником средств существования и носили систематический характер. Другие постоянно жили за пределами Иркутска (так образовались Невидимова, Бархатова, Кочерикова и многие другие заимки) и, несмотря на все предписания, возвращаться в город, чтобы заплатить подушные, мирские и прочие сборы, не собирались. Третьи, хотя и жили в Иркутске безвыездно, были «к платежу безнадежны».
Помимо низкого жалованья существовали и другие причины для увольнения от подьяческой службы. Причем, инициатива могла исходить, как сейчас бы сказали, и от работодателя: «За нерадение ево в делах и леностию», «за головной болезнью и мал ослышанием», «за неспособностью и болезнью», «бывает нередко в пьянственном поведении» и т. д. Подканцелярист Иван Литвинцев, 40 лет прослуживший в магистрате, отставлен был от дел по личной просьбе в виду преклонных лет: «...С прошлого де 1744 году июля с 1–го находился он в бывшем иркуцком губернском, а после того и в городовом магистратах даже до сего 1784 году июля до 1–го числа при писмянных делах с награждением безотлучно. А сего ж 784 году июля с 1–го по определению иркутцкого городового магистрата определен он к разбирательству архивы, у коих и поныне находится безотлучным с получением от иркуцкого городового магистрата сорока восьми рублев, у которого служения за старостию ево лет быть весьма неспособен, от чего и пришел в крайнее изнеможение и убожество...»5 Федор Медведников освобожден был от службы «в разсуждении отца ево коммерции». Копеист губернского магистрата мещанин Степан Тюрюмин уволен также по личной просьбе «дабы по увольнении удобнее по молодости ево мог комерцыальным обращениям обучиться и от оного иногда притти в купеческое звание»6.
Подьяческая карьера в общественном управлении, как видим, не отличалась особой престижностью. Купцы, мещане и цеховые, привлекаемые к такого рода канцелярской службе, не выходили из тяглого сословия. Получаемое жалованье, являясь единственным источником дохода, вместе с тем давало возможность платить подати. Самая высшая безклассная должность, какой можно было достичь на приказной службе в структуре городского общественного управления, был канцелярист. Существовал также термин «с приписью канцелярист», бывший своего рода анахронизмом. Сохранился он с тех времен, когда листы одного документа не брошюровались, а подклеивались один под другим в длинную бумажную ленту, образуя так называемую «волокиту». Чтобы невозможно было незаметно изъять неугодные листы, заменив их подложными, в местах склейки расписывался «с приписью канцелярист». Практика «приписи» отчасти сохранилась и применялась в сброшюрованных документах, особенно, если они были «интересными», т. е. представляли финансовый интерес для государственной казны: описи казенного или конфискованного частного имущества, ведомости цен, книги подушного сбора и т. д. В этом случае канцелярист заверял, скреплял своей подписью каждый лист, разбивая должность и фамилию на слоги, например: «кан – це – ля – рист – Ва – си – лий – Ба – же – нов». Если листов было больше, та же самая надпись повторялась несколько раз. Такой автограф получил название «скрепы». На последнем листе под всем текстом подпись дублировалась целиком: «канцелярист Василий Баженов руку приложил».
Магистрат, земская и цеховая избы являлись самым низшим звеном в бюрократической системе, что в значительной степени определяло пренебрежительное отношение к ним со стороны служащих более высоких по статусу учреждений. Сохранился рапорт земского старосты Чуракова о «непорядочных поступках» канцеляриста Нерчинского горного начальства Якова Терентьева, который пришел в земскую избу «пьян и немало шумел, коему выборным Дудоровским и старостою Чураковым и объявлено было, чтоб он естьли дела никакого нет, вышел вон, а еегьли дело какое имеет, то б пришел и объявил трезвым образом, но он напротив того бранился скверною матерною бранью...»7.
Нередки были «неучтивство, непорядки и угрозы» со стороны обывателей. Доходило до того, что земские старосты вынуждены бывали обязывать горожан подпискою: «в том, что приходя во оную земскую избу, никаких неучтивостей, сквернословия, пред командирами брани и непристойных всяких между собой порицаней, а особливо же ослушания и противностей команды не чинить, и никакими угрозами не угрожать, и ничем не хвалиться...». Нанесение, впрочем, канцелярским служащим вреда, даже морального, каралось достаточно жестко, так, например расходчик Петр Чизухин был бит палками за публичную «непотребную скверную брань» в адрес копеиста Якова Головина.
Сами приказные также могли быть наказаны, к примеру, за несвоевременное исполнение распоряжений (не важно, по какой причине) вышестоящего учреждения – вплоть до содержания под караулом «денно и ночно» до тех пор, пока необходимые бумаги и ведомости не будут соответствующим образом подготовлены и оформлены. Был случай, когда истец по судебному делу крестьянин Федор Греченин «неведомо куда бежал», дело осталось нерешенным, а пошлинные деньги были взысканы с «присутствующих» словесного суда, в том числе и с копеиста8.
Недостаток квалифицированных кадров и отсутствие четко отлаженной системы делопроизводства в учреждениях общественного управления приводили к тому, что бумаги, особенно те, в которых миновала надобность, хранились неподобающим образом: подшивались небрежно, а то и вовсе лежали вперемешку, не всегда составлялись реестры. Документы брошюровались по годам по мере их поступления или отправления, таким образом, получалось, что бумаги, относящиеся к одному и тому же делу, оказывались в разных частях одной книги (а в ней от 500 до 1 500 листов) и даже в книгах–сборниках за другие годы. В случае, если поступал запрос вышестоящей инстанции о предоставлении каких–либо сведений, начинался форменный аврал по их поиску, к которому привлекались и обыватели, делались попытки разобрать документы, подшивки, составить опись. Каков был результат и был ли он, сказать трудно, поскольку спустя некоторое время ситуация повторялась. Известен случай, когда по указу Главного магистрата понадобилось уточнить год открытия в Иркутске ратуши, однако это оказалось совершенно невыполнимым, поскольку к 1760–м годам документы более чем сорокалетней давности оказались утеряны.
Не исключено, что некоторые документы могли изыматься или уничтожаться сознательно. Весьма подозрительно выглядит объяснение земских старост следователю Крылову, что де не могут найти потребных ему документов о кабацком сборе. Как заметил уже в веке XIX архимандрит Мелетий по другому, впрочем, поводу: «А по случаю какой–то грозной ревизии... архив был спущен в Ангару...»
Попытки обеспечения сохранности документации сводились к введению некоторых незначительных изменений, к примеру, «постройке архивного шкапу», починке печей, ремонту слюдяных оконниц. Одно из первых наиболее значительных мероприятий, направленных на упорядочение делопроизводства и хранения документов, относится к 1783 г., когда присутственным местам, в том числе относящимся к общественному управлению, велено было содержать архивы, иметь описи и реестры дел. До того времени в магистрате «…от давных лет таковыя дела складываны в имеющейся под сим магистратом анбар, а некоторые и по зделанным для того ящикам, из которых не только архивным порядочной описи, но и между канцелярскими служительми, то есть бывшими и ныне находящимися повытчиками тех описей не предвидится, без коих теперь, какое количество окажется переменных много требующих дел, присутствующим сего магистрата знать не можно». Многолетние залежи дел и документов предписывалось разобрать и составить описи в течение трех месяцев силами четырех человек (два «повытчика», канцелярист и копеист). Причем, в первой половине дня они должны были заниматься текущими делами, а после полудня – архивными. Для «наблюдения и принуждения» был приставлен ратман магистрата Михаил Обухов, в обязанности которого также входил сбор ежедневных отчетов о проделанной работе и представление их магистрату.
К 1780–м годам относится и попытка организовать подготовку кадров. В 1780 г. следует указ магистрата о выборе двух малолетних детей для обучения приказным делам со следующей мотивировкой: «чтоб малолетные не токмо пожиточных, но и бедных людей гражданских жителей дети читать и писать и арихметике или цыфирного счисления обучались, и для того при церквах или где пристойно учредить школы, чтоб такие малолетные, а особливо бедных граждан дети, от которых впредь граду польза и вспоможение может быть без обучения в непотребства, в какой–либо вред граду не возрастали»9. Когда обсуждался вопрос об открытии в Иркутске школы, был составлен список купцов и мещан, имеющих детей. В нем указывался возраст ребенка, и ставилась отметка, желают ли родители отдать его в школу. Среди прочих встречались и такие записи: «Оной Нечаев отдает в школу десять рублев, а сына желает обучать собою». Помимо книг и учебных пособий предполагалось выписать и 50 экземпляров прописей, «показывающих совершенство и красоту букв и слогов... в пользу любящею чисто писание юношества». Содержание школы вменялось в обязанность городскому обществу на свои средства, а потому, стремясь максимально сократить общественные расходы, обыватели всячески противились ее открытию, выписыванию книг, присылке из столицы учителя.
Обеспечение деятельности общественного управления (помимо выплаты жалованья, еще и покупка бумаги, чернил, сургуча, свечей и т. д.) из мирских сборов привело к тому, что бюрократия, достигшая в XVIII в. в государственном аппарате достаточно высокого уровня, в общественном управлении не была столь всеобъемлющей и всепроникающей. Широко практиковались так называемые «словесные суды», рассматривавшие мелкие финансовые споры между обывателями по устному заявлению. На бумаге фиксировались лишь суть жалобы и вынесенное решение.
Вместе с тем, составлялись документы, которые с высоты нашего XXI в. нельзя назвать иначе, как шедеврами бюрократической мысли. Хотя, если разобраться, все они имеют вполне объективное и логичное объяснение.
Так, по реестру документов за 1769 г. значится указ «о неядении в присутственных местах рыбных пирогов»10. Вызван же он был простой житейской ситуацией. Купцы Иван Байбородин и Михаил Резанцов совместно с пищиком Анисимом Квасниковым, запершись в помещении словесного суда, на подьяческом столе ели рыбный пирог. Соответственно возник вопрос: только ли ели они за закрытой дверью? А может, по злому умыслу, изъяли какой документ или исправили в свою пользу? Ведь случаев умышленного с корыстной целью уничтожения или кражи документов было предостаточно. Весьма показательно вынесенное по делу решение: подьячего Квасникова «за запор в судейской каморе и купцами Байбородиным и Резанцовым и за допущение их к ядению рыбного пирога в страх и в воздержание другим о неупотребление оного яко в присутственном месте учинить при собрании того словесного суда подьячих, сторожей и денщиков наказание батожьем». Купцам Байбородину и Резанцову предписывалось «к воздержанию о неупотреблении в присутственном месте... рыбных пирогов, а чтоб они удовольствие пищею себе достаточно имели в домах своих или на рынках...»
Существовала также практика запрета в летний период топить печи, как в присутственных местах, так и в обывательских домах и даже их опечатывания. Если вспомнить, каким страшным бедствием были для деревянных городов пожары, когда даже упоминание о них в официальных документах всегда (!) сопровождалось оговоркой «от чего боже сохрани!», систематические запретительные указы не кажутся такими уж нелепыми.
Существовал официальный запрет мещанским вдовам без ведома магистрата выходить повторно замуж за военнослужащих, который объясняется также достаточно просто: вплоть до следующей ревизии вдова должна была платить подати за своего умершего мужа. Выйдя замуж, допустим, за солдата, она переходила в категорию неподатного населения, а недоимку за первого мужа приходилось погашать в силу круговой поруки мещанскому обществу.
Начиная с 1787 г. магистрат и вновь учрежденная городская дума долгое время не могли поделить между собой полномочия. Хотя теоретически предполагалось, что к думе отойдут хозяйственные вопросы, а к магистрату – судебные, они по многим вопросам дублировали друг друга. Соответственно в два раза увеличивался штат приказных. Земская изба попадала в двойное подчинение, что усугубляло канцелярскую путаницу и делопроизводственную неразбериху.
После введения в 80–х годах в Сибири «Учреждений для управления губерний 1775 г.» и открытия наместничеств, появились новые должности и открылись новые присутственные места. Значительно вырос бюрократический аппарат, состоявший теперь не только доморощенных самоучек, но и канцелярских служащих, прибывших с начальством из европейской России. Передача неоконченных дел по принадлежности из одного учреждения в другое, а зачастую — и обратно, приводила к затягиванию их на неопределенный срок, многократной пересылке по инстанциям. Многолетние путешествия, особенно следственных дел, по канцеляриям и присутствиям нередко заканчивались только со смертью обвиняемых, потерпевших и свидетелей. Стараниями десятков канцелярских служащих написано, аккуратно подшито и сдано на хранение в архив огромное количество документов. Даже незначительная их часть, До нас дошедшая, представляет собой колоссальный пласт источников по истории Иркутска и Сибири.
Воздадим должное бюрократизму и поблагодарим бюрократов за их нелегкий труд на благо исторической науки.
Энциклопедии городов | Энциклопедии районов | Эти дни в истории | Все карты | Всё видео | Авторы Иркипедии | Источники Иркипедии | Материалы по датам создания | Кто, где и когда родился | Кто, где, и когда умер (похоронен) | Жизнь и деятельность связана с этими местами | Кто и где учился | Представители профессий | Кто какими наградами, титулами и званиями обладает | Кто и где работал | Кто и чем руководил | Представители отдельных категорий людей
