Енисейские сыны боярские Иван Иванович и Яков Иванович Похабовы являются неотъемлемой частью истории земли Иркутской ΧVII в. До сих пор подробности жизни этих людей во многом остаются еще не известными, однако тайна, зашифрованная в фамилии, способна пролить свет на историю их происхождения.
Литературные источники, посвященные ономастическим исследованиям русских фамилий, не содержат сведений о происхождении и значении фамилии Похабов, зато Интернет предоставляет многочисленные, хотя и однотипные объяснения: «Основа ее – имя или прозвище Похаб. В словаре Даля похаб не только сквернослов, бесстыжий наглец, а еще юродивый, дурак. Неизвестно, какое значение стало основой имени».
Очевидно, что упрощенные попытки объяснения происхождения фамилии от прозвища Похаб наталкиваются на глубокое противоречие в представлениях людей XX–XXI вв., для которых человек с таким прозвищем видится не то матерщинником, этаким «чемпионом Руси по сквернословию», не то благочестивым юродивым, который «притворно делался дураком и безумцем для Господа, чтобы терпеть от людей поношения и укоризны, и с дерзновением обличать их» [1].
Неоднозначное и полярное отношение современных людей к слову похаб отнюдь не случайно, что особо подчеркивал русский философ начала XX в. Георгий Петрович Федотов, отмечая трагическую судьбу славянских слов при переходе их в русский язык: «…такова же судьба слова «похаб», применяющегося к святым юродивым, но получающего гнусный характер на языке русском» [2].
Древнерусское слово похабъ давно уже вышло из употребления и присутствует сегодня в русском, украинском, болгарском и польском языках исключительно в виде корня в словах. В остальных славянских языках слова с корнем похаб– отсутствуют.
Как самостоятельное, слово похабъ можно еще встретить в словарях ХIХ – начала ХХ вв., например, в словаре В.И.Даля: «Похаб – м. церк. юродивый, дурень. Похабный, наглый и бесстыжий в речах, срамо(скверно)словный, ругательский, поносный. Похабить, –бничать, –бствовать, сквернословить, срамословить, мерзостно ругаться и пр. Похабить что, портить, гадить; портить, баловать ребенка, говор. и похабный» [3], или в словаре церковно–славянского языка Г.Дьяченко 1900 г. – в значении «глупый, жестокий, бесстыдный»[4].
Все словари ΧVΙΙΙ–ΧΙΧ вв. не только единодушны в представлениях о смысловых значениях слов с корнем похаб–, но и позволяют с течением времени отследить постепенное появление новых однокоренных слов. Например, слово «похабник» впервые отмечено в словаре 1771 г., «похабничать» – в 1793 г., «похабщина» – в 1858 г. [5].
В Древней Руси не было культурных традиций составления словарей, а потому никогда не удастся достоверно узнать, что означали те или иные слова до ΧVΙΙΙ в. Впервые попытку воссоздания словаря древнерусского языка по письменным памятникам литературы предпринял И.И.Срезневский во второй половине ΧΙΧ в. Им были обнаружены и исследованы древнерусские письменные источники ХIII–ХVI вв., в которых использовались всего четыре слова с корнем похаб– : похабити, похаблю – в значении «повредить»; похабъ – в значениях «поврежденный умом», «сумасшедший», «юродивый», «дикий», «жестокий»; похабьно – в значении «неразумно, подобно сумасшедшему» и похабьство – в значении «юродство» [6].
Следующая попытка воссоздания словаря древнерусского языка по письменным памятникам литературы ХI–ХVΙΙ вв. была предпринята в конце ΧΧ в. Новый словарь в целом повторяет словарь И.И.Срезневского, но содержит дополнительно два слова: похабление, сущ. – в значении «безумие» и похабный, прил. – в значениях «безумный, бесстыдный, скверный» [7].
Сказанное дает повод усомниться в несоответствии смысловых понятий слов с корнем похаб–, используемых в ХI–ХVII вв. и в ХVΙΙI–ХХ вв., поскольку угадывается временной диапазон перехода слова похабъ от терминологии юродства к бытовому применению.
Нет полной ясности и с этимологией данного слова. Сегодня принято считать, что слово похабъ происходит от глагола похабити[8], который в свою очередь образован от глагола хабити. Однако с объяснением происхождения слова хабити начинаются нешуточные трудности.
Составитель историко–этимологического словаря русского языка П.Я.Черных прямо указывает на то, что этимология глагола хабити (chabiti) и происхождение его корня хаб– (chab–) неясно. Он лишь осторожно и с оговорками высказывает предположение, что глагол chabiti как–то связан с литовским skόbti – в значении «становиться кислым» или с латышским skäbs – в значении «кислый», возможно, что и с древнеиндийским kşápatё – в значении «отказываться (от чего–либо)» [9].
Вторит ему и А.М.Молдован: «…праслав. *xabiti(sę), *xaběti, *xabьnъ(jь) и др. представлены во всех славянских языках… К сожалению, приходится считаться с недостатком текстологически достоверных сведений об особенностях употребления таких слов в письменных источниках и до поры воздержаться от определенных суждениях о сфере их распространения в прошлом» [10].
При такой неоднозначности происхождения и смысловых значений слова похабъ, находкой представляется уникальное текстологическое исследование древнерусских рукописей «Жития Андрея Юродивого» (ЖАЮ), выполненное А.М.Молдованом и опубликованное в 2000 г., благодаря которому есть возможность по–новому взглянуть на происхождение слова похабъ.
ЖАЮ – это книга о константинопольском юродивом Андрее. Самый древний сохранившийся список ЖАЮ – Т182 [11], датируемый концом XIV в., по мнению А.М.Молдована, наиболее точно соответствует древнейшему греческому списку, известному под обозначением Mon. 552 [12]. Текстологический анализ 30 древнерусских списков ХIII–ХVI вв. и 12 списков ХVII в. на соответствие греческому оригиналу Mon. 552, позволил А.М.Молдовану составить стемму этапов постепенного изменения текста древнерусского перевода ЖАЮ, в которой нашли свое место не только известные, но и гипотетические списки, включая протограф [13]. Согласно его исследованию, список Т182 в наибольшей степени текстологически адекватен протографу древнерусского перевода ЖАЮ и разделен с ним наименьшим периодом времени, чем все остальные древнерусские списки. Это означает, что указанный список ЖАЮ имеет минимальные текстовые отличия от протографа. В этой связи, важен синонимический ряд для определения юродивого и юродства, представленный в списке Т182 словами: похабъ, похабьство, боголишь, боголишивыи, боголишье, салосъ, несмысль, несмысльнъ. По утверждению А.М.Молдована, именно этот синонимический ряд использовался и в протографе древнерусского перевода, который мог появиться между 950 г. – годом написания ЖАЮ на языке оригинала, и рубежом XI–XII вв., когда была написана первая редакция Пролога, содержащая фрагменты из протографа древнерусского перевода ЖАЮ [14].
Таким образом, даже поверхностное знакомство с исследованием А.М.Молдована, указывает на то, что временные границы существования слова похабъ в древнерусском языке сдвигаются к ΧΙ в., а смысловое значение этого слова в то время увязывалось исключительно с синонимией юродства. Но это еще далеко не все, гораздо более неожиданные выводы следуют из анализа древнерусского списка Т182 и сравнения его с греческим текстом Mon. 552.
Проведенный А.М.Молдованом подсчет применяемости слов в древнерусском переводе ЖАЮ показывает, что слово похабъ там использовалось в 37 случаях, и единожды применялось слово похабъство, что заметно превосходит применяемость остальных слов из синонимического ряда юродства (26 случаев).
Особо интересен тот факт, что переводчик не применяет глагольных форм слов с корнем похаб– даже в тех случаях, где это, казалось бы, напрашивается с современной точки зрения, что кардинально расходится с общепринятой этимологией данного слова. Переводчик использует только два однокоренных словообразования, причем, что неожиданно, прилагательного в значении существительного – похабъ и существительного среднего рода – похабьство. При этом удивляет многообразие падежных употреблений слова похабъ по тексту ЖАЮ: похабе (зв., ед. ч., 14 раз), похабъ (им., ед. ч., 13 раз), похаби (им., мн. ч., 2 раза), похаба (род., ед. ч., 2 раза), похабу (дат., ед. ч., 2 раза), похабомъ (тв., ед. ч., 2 раза), похабיмъ (тв., мн. ч., 1 раз), похабѣ (пр., ед. ч., 1 раз).
Особо важным выглядит преимущественное использование слова похабъ в звательном падеже. В древнерусском языке, как и во всех прочих древних славянских языках, падежная система состояла не из шести падежей, как сейчас, а из семи. Седьмым падежом был так называемый звательный падеж, или «вокатив», по большей части входящий в состав фразеологических оборотов и других речевых формул. Вокатив часто использовался при доверительном общении, придавая произносимой фразе оттенок некоторой интимности, и показывая уважительное отношение к собеседнику. Напротив, при разговоре с оппонентами и просто всяким отребьем, вокатив никогда не использовался [15]. Таким образом, вокативом похабе практически во всех диалогах переводчик передает почтительное и уважительное отношение собеседников к похабу.
Мой собственный подсчет соответствий древнерусских слов их греческим аналогам показал, что слово похабъ в 22 случаях переводит слово σαλός, в 9 случаях – έξιχος, 3 раза – παρετε, 2 раза – μωρός, 1 раз – παρατρέπεσθαι, а похабьство переводит слово μωροποιϊα. Это показывает преимущественное использование слова похабъ при переводе греческого слова σαλός явствует безоговорочно. О степени важности этого факта можно судить по цитате авторитетного исследователя византийского юродства С.А.Иванова:
«Греческое слово σαλός, которое переводится как «юродивый», означало просто «сумасшедший». Соответственно тот, кто симулирует помешательство, назывался σαλόν ύποκρινόμενος («разыгрывающий сумасшествие») или σαλόν προσποιούμενος («прикидывающийся безумным»), а делающий это из благочестивых соображений – δια Χριστόν, то есть «ради Христа» (при этом ύποκρινόμενος/ προσποιούμενος опускалось, но явно подразумевалось). Пока первое, светское значение слова σαλός еще было у всех на памяти, святого, разыгрывавшего сумасшествие, педантично именовали «прикидывающийся безумным». Однако по мере того, как святость под видом безумия становилась обычным явлением, слово σαλός утрачивало мирской смысл. Его стали использовать главным образом по отношению к святым, так что пояснение о разыгранности безумия стало избыточным и все чаще отбрасывалось. Сочетание δια Χριστόν σαλός сделалось терминологическим определением специального вида святости» [16].
Таким образом, слово похабъ в протографе ЖАЮ чаще всего переводит слово, которое в греческой культуре того времени относилось к терминологии, сложившейся на протяжении длительного времени и определяющей специальный вид святости. Потому–то к моменту написания ЖАЮ слово σαλός в Древней Греции не требовало каких–либо пояснений, поскольку связывалось исключительно с юродивым и его поведением. В противоположность этому, в Древней Руси в ΧΙ в. не было и не могло быть слов, которые бы передавали такие понятия, как юродивый и его поведение, поскольку христианская культура после крещения славян князем Владимиром Святославовичем в 988–989 гг. только–только зарождалась, и на Руси не могло существовать стойких представлений ни о самом юродстве, ни, соответственно, о его традициях. Тем не менее, уже к началу ΧΙ в. на Руси должны были появиться слова, которыми славяне определяли юродство. Это умозрительно следует хотя бы из того, что вследствие тесных контактов между Древней Русью и Византией уже с середины ΙΧ в. христианство в греко–православной форме начало распространяться среди господствующего класса на Руси. Главным средством распространения православия, безусловно, были книги: житийные, риторические, церковно–учительные слова и другие сочинения отцов греко–православной церкви, которые в ΙΧ–ΧΙ вв. стали переводиться на древнерусский язык. В переводах неминуемо должна была появляться первая терминология юродства, и она была.
Самым первым термином юродства в древнерусском языке, по–видимому, было слово буй (буякъ, буявъ), которое употреблено в древнейшем кирилло–мефодиевском переводе Послания к Коринфянам. Очевидно, в число первых терминов юродства попало и слово оуродъ. Иногда в первых переводах использовались оба указанных слова одновременно, например, в первой древнерусской редакции жития Василия Нового (XII в.): «Иже оуродстיвомъ мдраго злобу победиши, ибо в соуетьном мире семъ боуи себе Ха ради сътворивיше... посмехъ бывше...» [17].
И все же есть основания предполагать, что в отсутствии традиций переводов книг о юродивых, используемая в них терминология юродства в первую очередь отражала субъективное восприятие и способность первых переводчиков византийских текстов донести смысловые нюансы исходного текста, их языковые привычки и пристрастия, а также эмоциональность перевода.
Субъективизм, безусловно, присутствовал и у переводчика протографа ЖАЮ, о чем свидетельствует использование им синонимии юродства, которая впоследствии в значительной степени утратила свое значение. А.М.Молдован акцентирует внимание на том, что уже во второй редакции ЖАЮ, произведенной в ХII–ХIII вв., была сделана лексическая замена множества устаревших, региональных, просторечных и редких слов, которые к моменту редактирования утратили свои древние значения или изменили стилистические характеристики. Так, например, слова похабъ и похабьство заменялись по всему тексту словами оуродъ и оуродьство. Точно такие же тенденции прослежены А.М.Молдованом и в серии статей для Пролога, составленных уже к началу ХII в. Здесь также слово похабъ было заменено на слово оуродъ, что расценено А.М.Молдованом как определенная «универсализация» лексики путем замены редких и экспрессивных слов на более известные и нейтральные в стилистическом отношении [18].
Интереснейшую подробность подметил А.М.Молдован во втором древнерусском переводе ЖАЮ, датируемом второй половиной ХV в., – переводчик дважды ошибся, написав в тексте слово похабъ так: похб. Причем, это, даже, несмотря на то, что в своей работе переводчик использовал для справок текст первого древнерусского перевода [19]. Само по себе это вполне может свидетельствовать о редком применении слова еще ХV в.
Таким образом, в начале второго тысячелетия складывается следующая картина синонимии юродства на Руси:
1. К моменту написания протографа древнерусского перевода ЖАЮ в ΧΙ в. на Руси, безусловно, существовала, но еще не могла сложиться общепринятая терминология юродства, поскольку на Руси к этому времени еще не культивировались традиции юродства по византийскому образцу.
2. В протографе древнерусского перевода ЖАЮ практически повсеместно для перевода термина σαλός, определяющего специальный вид святости, использовалось слово похабъ, несмотря на то, что для тех же целей уже, безусловно, применялось слово оуродъ, получившее впоследствии большее распространение в терминологии юродства.
3. Уже в ΧΙΙ–ΧΙΙΙ вв. слово оуродъ вытесняет в древнерусских переводах и редакциях ЖАЮ слово похабъ, но не искореняет его употребления, сосуществуя на паритетных началах.
4. Основываясь на перечне цитат в словаре И.И.Срезневского, можно судить о редком использовании слов с корнем похабъ в древнерусских источниках ХIII–ХVI вв. То же относится и к словарю русского языка по письменным памятникам литературы ХI–ХVΙΙ вв., причем цитаты из ЖАЮ приведены там по тем же источникам, что и у И.И.Срезневского.
5. Во всех самостоятельных славянских переводах ЖАЮ, не основанных на протографе древнерусского перевода, слово похабъ не употребляется, что исключает его общеславянское, читай, древнеславянское происхождение. Зато там повсеместно используются словообразования с корнями: оурод–, юрод–, ѫрод–.
Все это, по совокупности, заставляет думать, что слово похабъ могло бы быть употреблено в протографе древнерусского перевода ЖАЮ впервые. Более того, у переводчика были веские причины и уникальная возможность ввести в оборот новое слово, доселе неизвестное в славянском языковом поле, причем анализ текста перевода ЖАЮ и текстологические исследования А.М.Молдована допускают такую возможность. Это тем более заслуживает внимания, поскольку словотворчество в древнерусских переводах не являлось чем–то необычным, о чем свидетельствуют многочисленные примеры подобного рода «придумывания» новых слов древнерусскими переводчиками [20].
Анализ лингвистической принадлежности перевода протографа и его автора, выполненный А.М.Молдованом, говорит о том, что переводчик протографа был человеком древнерусского происхождения, владел преимущественно северо–восточной славянской лексикой, великолепно знал разговорный греческий язык своего времени, обладал знаниями церковнославянской терминологии. Он успешно справился с переводом ряда «редких греческих слов, известных в наше время византинистам только по тексту ЖАЮ и отсутствующих в других греческих источниках. Внятное изложение сложных богословских, «естественно–научных» и др. пассажей текста показывает, что переводчик не только понимал их содержание, но и владел соответствующей церковнославянской терминологией. Это особенно заметно при его сравнении с южнославянским полным переводом ЖАЮ, где оставлены без перевода многие греческие слова, которым древнерусский переводчик нашел церковнославянские соответствия» [21].
Вполне резонно допустить, что, обладая таким уникальным сочетанием знаний и способностей, переводчик протографа древнерусского перевода ЖАЮ старался максимально точно донести нюансы древнегреческого текстового оригинала до древнерусского читателя. Его задача существенно осложнялась тем, что в древнерусской культуре не существовало системообразующих представлений ни о культуре юродства, ни о глубинной сущности святости юродивых, соответственно, не существовало общепринятой и общепризнанной терминологии.
Переводчик ясно понимал, что в переводе он описывает поступки святого, которые должны послужить образчиком достижения сакральных истин. Причем он хорошо осознавал, насколько сложно донести это людям, которые никогда вживую не видели самих юродивых и не знали целей их странного и эпатажного поведения.
В этой связи важно было не ошибиться с применением слов, передающих понятия юродства. Безусловно, переводчик знал, какими словами переводились до него на древнерусский язык слова σαλός, έξιχος и μωρός. Безусловно, знал о применении в древнерусских переводах слов буй или оуродъ, но вот что интересно, в представлении переводчика ЖАЮ слова похабъ и оуродъ не были и не могли быть синонимами.
Общепризнанно, что ЖАЮ имеет все признаки высокохудожественного произведения, а значит перед переводчиком стояла задача литературного перевода сложнейшего текста, аналоги которого к тому времени, возможно, еще не переводились на древнерусский язык, тем более для неподготовленного читателя, не знающего смысла и мотивов поведения юродивого. Если бы в этом случае для определения юродивого переводчик оставил терминологию древнегреческого оригинала без перевода или применил известное в славянском языке слово, вряд ли бы нашлось много людей в Древней Руси, сумевших разобраться в тонкостях поведения Андрея Юродивого и отличить его от банального сумасшедшего. В первом случае было бы просто непонятно, о чем, собственно, идет речь, а во втором – помешали бы смысловые ассоциации и наслоения известных славянских слов.
Переводчику нужен был такой прием в подаче повествования, чтобы древнерусский читатель за маской безумия понял благочестивые мотивы поведения Андрея, что было возможно, только придумав и введя в языковой оборот новое слово в соответствующем терминологическом значении. Аналогично этому много позже в языковой оборот вводились новые слова по мере появления необходимости в них, например: самолет, телефон, телевизор и проч.
Возможно, переводчик воспользовался тем, что во всех славянских языках издревле бытовало множество словоупотреблений с корнем хаб–, в основе своей передающих понятия отклонения от норм социальных эталонов, в т.ч. отверженность, испорченность и ущербность. Поскольку слово похабъ применялось в качестве прилагательного в значении существительного, то само слово было призвано указывать на качество человека в восприятии его другими людьми, при этом приставка по– могла бы придавать новому слову, например, сравнительную степень для смягчения качества. Древнерусское субстантивированное прилагательное похабъ, или в современной грамматике его эквивалент – полное прилагательное похабый, что одно и то же, – это, прежде всего, человек в «глазах» других людей, а не сам по себе, в силу своей природности, как, например, оуродъ. Человек, который по своим качествам определяется как похабъ, или похабый – он на самом деле как бы хабый, потому что его поведение хоть и не соответствует этическим нормам социума, т.е. по оценке людей оно «неправильное», тем не менее, такой человек неоднозначен в этом проявлении и потому достоин понимания и снисхождения в оценке своего поведения.
Придуманное переводчиком, а точнее сказать, новообразованное, в соответствие с грамматическими нормами того времени, слово достигало поставленной цели с ювелирной точностью. Новое слово было созвучно с существовавшими однокоренными словами и не отторгалось восприятием как инородное, не шокировало новизной, поскольку соответствовало правилам грамматики, «цепляло» сознание своей узнаваемостью и одновременно неизвестностью, намекало на ущербность, но, в тоже время, не имело своей собственной истории, которая бы отвлекала восприятие. Однако, важнее всего то, что новое слово сразу возникло как сакральный термин.
Сюжет ЖАЮ во многом способствовал легитимности новообразованному слову, в котором оно, прежде чем быть применено к человеку, привносится как данность свыше – от Бога: «А красныи онъ уноша вда ему чьстныя вѣнца и лобзавъ его рече: «Иди с добромъ. Отселѣ уже нашь еси другь и брат. Теци уже добрыи подвигъ, нагъ буди и похабъ (σαλός) мене дѣля и многа добра причастьникъ будеши въ день цьсарства моего». Причем тут же нововведение буквально слово в слово закрепляется рефреном: «Свѣщаховѣ же ся оба и судиховѣ, да ся прѣтворить нынѣ вмѣсто яко бѣшенъ есть, неистовъ ся дѣеть рекшаго дѣля к нему: «Буди похабъ (σαλός) мене дѣля и многа добра причастника тя сътворю въ день цьсарства моего».
Не противоречит этому приему и применение слова похабъ в заголовке, где оно формально применяется впервые и без пояснений, но его данность от Бога преподносится в связке с именем Христовым (Андрѣя похаба Ха̃ дѣлѫ), что предполагает восприятие на веру.
Удивительно, но переводчик по ходу повествования мастерски дает терминологическое определение нового слова, заложив это в своем переводе путем постепенного разъяснения сущности и смысла в поведении юродивого. В этой связи, прежде всего, обращают на себя внимание два фрагмента ЖАЮ:
1. Свѣщаховѣ же ся оба и судиховѣ, да ся прѣтворить нынѣ вмѣсто яко бѣшенъ есть, неистовъ ся дѣеть рекшаго дѣля к нему: «Буди похабъ (σαλός) мене дѣля и многа добра причастника тя сътворю въ день цьсарства моего».
2. Да ты добра дѣля не створился еси похабомъ (σαλόν), но любо ли отлѣсти хотя симь образомь плотныя работы.
Получается, что похабом можно только стать, причем притворившись (или преобразившись, или представившись) умалишенным и бесноватым, другими словами, симулируя безумство. Здесь важно особо подчеркнуть, что быть умалишенным и бесноватым еще не значит быть похабом, для этого есть специальные термины, употребляемые в разных местах текста: бѣшенъ и неистовъ.
Но это еще не все. Если обратиться к тексту, где описываются действия юродивого, собственно, само юродство, то это выглядит так:
1. И шедъ же на улицю вне и нача ристати играя. Зрящеи же глаголаху, смѣющеся ему: «Добръ подъкладъ лежить на твоемь ослѣ, похабе (έξιχος)». Он же глаголаше: «Право, похабе (σαλοί), в добрѣ рюи хожю. Патрика бо мя есть створилъ Владыка».
2. Нъ углядаше мѣсто таино, кдѣ же будяше сборъ нищихъ, да идяше к нимъ, носяи чаты в руцѣхъ, творяся играяи, да быша не разумѣлѣ дѣла его, сѣдъ, начняше играти чатами.
3. Святыи же играя, мимоиде.
Юродство представляется переводчиком как игра – притворное действие, изображающее собой что–либо. В итоге, похабъ – это не просто тот, кто притворяется бесноватым и умалишенным, а тот, кто симулирует безумство в игровой форме, а, вернее, даже в театрализованной форме, поскольку его игра предназначена исключительно для зрителей.
Но и этого мало, иначе, чем бы похаб отличался от ненормального или дебошира?
Оказывается, ко всему прочему должна быть еще и цель такого поведения, о чем в житии говорится прямо:
«А красныи онъ уноша вда ему чьстныя вѣнца и лобзавъ его рече: «Иди с добромъ. Отселѣ уже нашь еси другь и брат. Теци уже добрыи подвигъ, нагъ буди и похабъ (σαλός) мене дѣля и многа добра причастьникъ будеши въ день цьсарства моего».
Очевидно, что слово похабъ несет в себе сакральный смысл, что и отличает его от понятий «притворец», «дебошир» и «умалишенный», а похабьство изначально – это не что иное, как театрализованная симуляция безумия для сакральных целей. Похабствуя, юродивый надевает маску, симулирует безумие и испытывает «раздвоение, подобное тому, которое переживает актер, входящий в свою роль, но остающийся самим собой» [22].
И, наконец, употребляя единственное на весь текст слово похабьство с «неправильным» переводом, переводчик акцентирует и особо подчеркивает одну из концептуальных особенностей похаба: стать похабом можно только по собственной воле: «Възри да видишь колико его есть сътворило самовълное похабьство (μωροποιϊα)», именно в этом кроется суть его святости.
В пользу версии о «придуманном» переводчиком ЖАЮ слове похабъ, говорит тот факт, что в своем анализе территориального распространения лексики, примененной в древнерусском переводе ЖАЮ, А.М.Молдован не смог идентифицировать принадлежность слова похабъ ни к общеславянской, ни к южнославянской, ни к северославянской, ни к восточнославянской лексике [23].
В тоже время, говоря о «придуманном» переводчиком ЖАЮ слове, нельзя обойти вниманием факт применения единственного на весь текст слова похабление в древне–болгарском переводе Чудовского Псалтыря ΧΙ в. [24]. Примечательно, что сам переводчик Псалтыря в приведенном им же греко–славянском словаре, дает двоякое толкование греческому слову έμβροντησία как похабление, пошибление, при этом он применяет в переводе греческие слова σαλός в значениях «мятеж, смятение», и μωρός в значении «юродивый». Это говорит о том, переводчик Псалтыря, безусловно, знал слово похабъ, но при переводе греческой синонимии юродства предпочитал использовать традиционные старославянские термины. Тем не менее, ему зачем–то понадобилось единственный раз применить эксклюзивное слово, при этом он явно отдавал предпочтение одному из его вариативных значений. В древнерусском языке слово пошибенный (έμβρόντητοι) [25] использовалось в значении «безумный, лишенный рассудка», тем не менее, переводчику не хватило смыслового понятия слова пошибление (безумие) в качестве характеристики обличителя преступающих закон божий, ему потребовалось усилить смысловое значение греческого слова έμβροντησία. Если в цитате: «Явѣ убо бж̃ии законъ прѣступаютъ, тужду и нову поклоняюште ся бу̃, нъ нѣсть врѣмя похабление ихъ обличати», заменить слово «похабление» словосочетанием «подобно (наподобие) похабу», то данная цитата становится более емкой и осмысленной.
Поскольку датировка Чудовской Псалтыри не вызывает сомнений – это именно ΧΙ в., то все становится на свои места в том случае, если предположить, что протограф ЖАЮ появился чуть раньше Чудовской Псалтыри, все в том же ΧΙ в. Это не противоречит заключению архиепископа Сергия Владимирского об установлении на Руси праздника Покрова не позднее начала ΧΙΙ в по эпизоду явления Богоматери Андрею Юродивому [26]. При развитом книгообмене того времени, факт быстрого распространения нововведенного слова выглядит естественным, поскольку именно скорость распространения древнеславянских переводов богослужебных книг было основным смыслом их появления, тем более, когда речь заходит о качественных переводах. Таким образом, единичное использование слова в Чудовской Псалтыри выглядит как прямое следствие талантливого перевода ЖАЮ.
Моя версия о введении в языковый оборот нового слова похабъ в протографе древнерусского перевода ЖАЮ способна объяснить многие странности, связанные с данным словом, например:
1.Неспособность современной науки внятно объяснить этимологию слова похабъ.
Действительно, как, не зная подоплеки, можно объяснить происхождение слова, необходимость в котором появилась только при переводе литературного произведения, в основе которого лежит доселе неизвестное культурное явление; слова – остававшегося исключительно термином юродства вплоть до ΧVΙΙ в.? До появления христианства на Руси, в древнерусском языке не было такого понятия как юродивый, и, соответственно, слова, передающего это понятие, точно так же, как не было у средневекового человека понятия «Интернет».
2.Абсолютное применение слова похабъ в протографе ЖАЮ в противовес синониму из классической церковнославянской терминологии – оуродъ.
В этом явно усматривается задумка и авторское право переводчика, продиктованное исключительно целью чистоты восприятия неподготовленным читателем смысловой нагрузки текста ЖАЮ. Переводчик мог ограничиться применением традиционных древнерусских слов близкого назначения буй, оуродъ и пр., но тогда бы сохранялась вероятность искажения смыслового восприятия ЖАЮ.
3.Использование в древнейшем переводе ЖАЮ слова похабъ происходит в значительной степени чаще, чем его эквивалент σαλός в оригинале греческого текста.
Слово похабъ используется чаще слова σαλός в соотношении 37 к 27 (подсчеты мои; прим. – ЮП). Это говорит о том, что автор древнерусского перевода ЖАЮ стремился максимально отобразить нюансы вновь введенного слова, закрепляя тем самым его статус. Именно поэтому переводчик 15 раз (подсчеты мои; прим. – ЮП) выполнял перевод «неправильно», ставя в соответствие слову похабъ иные, чем σαλός, слова.
4.Отход от применения словообразований с корнем похабъ– во второй редакции ЖАЮ в начале ΧΙΙ в.
Применение слова похабъ в протографе ЖАЮ выполнило свое главное предназначение: произошла интервенция нового смыслового понятия в сознание древнерусских людей. В отличие от многовекового пути греческого слова σαλός, сделано это было в кратчайшие сроки. В дальнейшем, когда терминологическое понятие «похабъ» закрепилось в сознании людей, и отпала необходимость лишний раз объяснять кто такой юродивый, естественным образом встал вопрос о замене нового терминологического понятия традиционной церковнославянской лексикой.
5.Широкое использование слов с корнем похабъ– исключительно в трех современных славянских языках.
Оказывается, языковые ареалы современного применения словообразований с корнем похаб– строго соответствуют территориальному распространению первого древнерусского перевода ЖАЮ в России, Украине и Болгарии. А.М.Молдован приводит доказательства, что помимо самостоятельных южнославянских переводов существовал болгарский список древнерусского перевода, известный сегодня по двум отрывкам, датируемых 20–ми годами ΧΙV в., куда было перенесено слово похабъ [27]. Кроме того, известна украинская редакция древнерусского перевода, датируемая рукописями ΧV–ΧVΙΙ вв., в которых в основном тексте сохранено слово похабъ, однако в многочисленных редакторских вставках чаще использовалось слово оуродъ, хотя, впрочем, в этих правках встречались и словообразования с корнем похаб–, например, похабьскым ωбразωм[28]. Использование в Чудовской Псалтыри слова похабление есть лишнее подтверждение языкового распространения ЖАЮ в указанных славянских странах.
6.Существование слова росhаbу́ в польском языке.
Польша не относилась к территориальному распространению первого древнерусского перевода ЖАЮ, однако проникновение слова росhаbу́ в польский язык могло произойти из Украины, или из России во времена вхождения Польши в состав Российской империи (1815–1917 гг.), о чем косвенно свидетельствует скудость применения этого слова в единственном своем значении – «сумасшедший». Кстати, слово росhаbу́ в современном польском языке уже стало рудиментом.
Таким образом, с подачи автора протографа древнерусского перевода ЖАЮ слово похабъ до поры до времени являлось исключительно термином, определявшим юродство в своей первородной сути. Это, по–видимому, хорошо осознавали еще ΧVΙ–ΧVΙΙ вв., о чем свидетельствуют такие формулировки в древнерусских рукописях, как: «урод похаб Христа ради» [29], или «по обычаю убо своему святый являшеся людем яко юрод и похаб» [30], или «будеши похаб и урод всем людем» [31]. Если не расценивать это как тавтологию, то следует признать, что люди того времени хорошо различали нюансы применения синонимов урод и похаб. Возможно, что именно это имел ввиду Георгий Петрович Федотов, утверждая, что «юрод» и «похаб» – эпитеты, безразлично употреблявшиеся в древней Руси – по–видимому, выражают две стороны надругания над «нормальной» человеческой природой: рациональной и моральной» [32].
О существовании нюансов в применении этих двух слов красноречиво свидетельствует тот факт, что слово похабъ в звательном падеже использовалось вплоть до ΧVΙΙ в., например, «…и отгнаша мя от себе яко пса некоторого, брезгующе мною и глаголаху и кричаху на мя: «Поиди ти, похабе, отсюду прочь» [33].
Раскрытию причин, истории и глубинной сущности юродства посвящены ряд современных работ, пересказ которых лишен смысла, но содержание позволяет выделить поворотные моменты в истории древнерусского юродства.
Общепризнанно, что Прокопий Устюжский стал первым юродивым в Древней Руси согласно классическим канонам поведения, известным по житиям византийских юродивых Симеона Эмесского и Андрея Юродивого. Вслед за ним в святцах ХIV в. появляются сразу четверо юродивых: Захария иерей Шенкурский (†1325), Феодор Новгородский (†1392), Николай Кочанов Новгородский (†1392), Георгий Новгородский, и далее по векам динамика численности святых изменялась так: ХV в.– 8 чел., ХVI в.– 13 чел., ХVII в.– 17 чел. (в т.ч. одна женщина), ХVIII в.– 3 чел. (в т.ч. одна женщина), ХIХ в.– 2 чел. (обе женщины), ХХ в. – нет никого [34]. Разумеется, это одна из версий численности почитаемых юродивых на Руси по столетиям, причем далеко не бесспорная. Например, по Г.П.Федорову картина чтимых русских юродивых была такая: XIV в. – 4 чел.; XV в. – 11 чел.; XVI в. – 14 чел.; XVII в. – 7 чел. [35]; С.А.Иванов преподносит иной взгляд: XIV в. – 3 чел.; XV в. – 5 чел.; XVI в. – 10 чел.; XVII в. – 4 чел. [36]. Однако в данном случае не имеет смысла уточнять, или оспаривать списки почитаемых русских юродивых, поскольку в рамках данного исследования важен качественный показатель роста и спада численности юродивых по столетиям, характеризующий динамику почитания русских юродивых. В подавляющем большинстве все количественные оценки юродивых сходятся на том, что пик роста юродивых приходится на XVI в., а в дальнейшем происходит резкий спад.
Как правило, информация про юродивых доходит до нас из соответствующих житий, которые не имеют документальной основы. Жития юродивых представляют собой традиционную нарезку из стереотипных жизнеописаний, бедных историческими приметами, но изобилующих творимыми ими чудесами, где факты и вымысел неразделимы, поскольку практически всегда жития составлялись под заказ церкви исключительно после смерти юродивого, иногда при значительном временном разрыве. Редкие факты из жизни реальных юродивых дошли до нас в путевых записках иностранцев во время их пребывания в России начиная с ХVI в., но это относится уже к периоду, выражаясь языком современного шоу–бизнеса, «раскрученности» образа юродивого.
То, что церковь какое–то время именно «раскручивала» образ юродивого, следует и из решений Соборов 1547 г. и 1549 г. по канонизации первых юродивых, и из динамики роста численности канонизированных юродивых, и из известных фактов «превращения» обычных святых в «похабов». Неминуемо, вместе с ростом численности юродивых, шаг за шагом росла и их популярность, о чем можно судить по тому, как изображали юродивых на иконах: «если на иконе первой трети ХVI в. «Ростовские и избранные московские святые» Исидор Ростовский и Максим Нагоходец» нарисованы втрое меньше «обычных святых», то уже в середине того же столетия они уравновешиваются с остальными»[37].
В точном соответствии с законами банальной моды это не могло не привести к массовым случаям появлений юродивых, среди которых были не только истинные юродивые, но и временно юродствующие, и лжеюродивые, а зачастую откровенно психически больные люди или проходимцы, желающие с помощью внешних атрибутов юродства заработать себе на жизнь обманом. Сегодня уже невозможно даже представить, сколько местночтимых и безвестных юродивых было на Руси, но именно их количественный скачок неожиданно обнаружил у юродства ярко выраженную, характерную только для русских, функцию регулятора произвола светских властителей всех уровней в период становления самодержавия на Руси в ХVI в. Это, бесспорно, подняло престиж юродивых в народе на небывалую высоту. С этого момента уже мало что зависело от церкви, потому что идея юродства овладела умами простых людей.
Полное нестяжание, добровольный отказ от любого внешнего статуса или безопасности дает юродивому свободу говорить, когда другие, опасаясь последствий, предпочитают хранить молчание – говорить правду «без малейшей оглядки», даже самому «Его Величеству», царю–самодержцу. В этом смысле, «похабы» воспринимались обществом, помимо прочего, как форма божественного контроля за властью», при этом «общество признавало сверхчеловеческий статус царя – но в то же время выдвигало против него равную по запредельности фигуру, юродивого».
Возможно, что сам «Грозный считал юродство статусом, в каком–то отношении равным царскому», поэтому «лично пропагандировал культ единственного к его времени столичного «похаба» Максима: «образ Максим исповедник уродивый» (то есть, видимо, икона Нагоходца, смешанного со святым VII в. Максимом Исповедником) был лично преподнесен царем Старицкому монастырю». По крайней мере, это была «странная дружба–вражда царя с «похабами» – апогей «похабства» на Руси. В ней сошлись две в каком–то смысле сродные друг другу силы. Если считать юродством максимальное самоуничижение, таящее под собой величайшую гордыню, то нельзя себе представить более характерного носителя этой гремучей смеси, чем Иван Васильевич». Не случайно, видимо, существует гипотеза, что под псевдонимом Парфений Уродивый скрывался сам Грозный [38].
После смерти Ивана Грозного культ юродства был подхвачен сыном Ивана Грозного царем Федором (годы царствования 1584–1598). Именно в период царствования Федора Иоанновича, по свидетельству английского путешественника Джильса Флетчера в 1588–1589 гг., юродивый воспринимался русским человеком не иначе как «угодником Божиим, святым человеком» [39], причем между юродивым и пророком ставился знак равенства, а в представлении русских «похаб» не мог казаться просто безумцем, а являл собой ходячую Тайну» [40].
Несмотря на сверх популярность юродивых на Руси уже на рубеже ХVI–ХVII вв. начались некоторые поползновения в изменении отношения власти к юродивым. «Пока пророчества касались лишь частных вещей, это было не опасно – но юродивые постепенно входили во вкус политических прорицаний», из отдельных одиночек похабы начинают формироваться в общественный институт «юродской оппозиции», что явно начало беспокоить власть и вынудило ее взять «курс на вытеснение «похабов». «Конечно, система почитания юродивых обладала своей инерцией и потому власти не могли пресечь его сразу», поэтому не без участия властей началась дискредитация юродства, стало «заметно постепенное втягивание в число юродивых все большего числа умственно неполноценных людей, за безумствием которых вовсе не усматривали душевного здоровья… Появился термин «благоуродивый», объединявший «юродивых Христа ради» с безвредными слабоумными» [41]. Уже в самом начале ХVII в. церковь и власть стали предпринимать попытки элиминировать этот вид святости, например: в 1602 г. вычеркнуты из московского Служебника имена святых «похабов», в 1646 г. окружная грамота запрещала впускать юродивых в храмы [42]. С приходом патриарха Никона Церковь заняла по отношению к юродивым позицию окончательной непримиримости. Первый ощутимый удар церкви по юродству был нанесен в 1666 г., когда Собор посвятил обличению юродства свое специальное постановление. Следующий, уже смертельный «удар по «официальному» юродству нанес Петр Первый, испытывающий личное отвращение к «похабам»… Начались преследования юродивых, канонизации были отменены, а подозрение в «лжеюродстве» (приставкой «лже–» власти защищались от возможных упреков в богоборчестве) немедленно влекло за собой полицейские меры»[43]. Наступил закат юродства на Руси, но, несмотря на ограничения и запреты властей, юродивые еще долго почитались народом, вплоть до падения самодержавия в 1917 г.
Вполне естественно и закономерно массовое увеличение числа древнерусских юродивых в XVI–XVII вв. привело к переносу книжного слова похабъ в разговорную речь, что неминуемо должно было расширить его смысловую нагрузку, связанную уже с вербальным восприятием поведения юродивого. Возможно, в этой связи в значении слова похабъ, помимо понятия «юродивый», появляются понятия «поврежденный умом», «сумасшедший», «дикий», «жестокий». Но в любом случае важно понимание того, что еще в XVI–XVII вв. древнерусские люди не видели в слове похабъ ничего гнусного, это было невозможно в силу сакральности термина, на Руси бытовало выражение «святой похаб», житие юродивых характеризовалось фразой «похаб ся творя», а про подвиг добровольного юродства говорили «похаб Христа ради».
Резкий сдвиг в семантике слова похабъ наступает при Петре Первом. Инициируемые им гонения и преследования не в силах были искоренить священного почтения русских людей к юродивым, поэтому, по всей видимости, была предпринята беспрецедентная попытка изменить отношение к юродивым через деформацию и подмену языковых понятий, что так «удачно» совпало с периодом формирования русского языка в XVIII в. Именно с этого времени, те черты юродивого поведения, которые раньше воспринимались как что–то священное, вызывающее священный ужас, стали трактоваться так, как они выглядят, на светский взгляд, сегодня, «а именно как дебош, безобразие и так далее…появляется уже светское значение, «похабный» в значении… «непристойный, вызывающий» [44], «... происходит переосмысление слова «похабный» – вместо «юродивый» оно начинает значить «невероятно непристойный, скабрезный», а слово «уродовать» по сходным причинам, приобрело значение «безобразничать» [45].
Сакральный смысл слова похабъ исчез. «Окончательно же опоганил это (как и многие другие) слово ХХ век. На фоне открытой борьбы со старым устоем и Православной Церковью слово «похаб» приобрело самое низменное и патопсихологическое значение» [46].
Так, на протяжении веков, слово «похаб» из сакрального термина, определяющего суть юродивого, превратилось в чин мирянской святости, а затем было низведено до обозначения непотребности, неприличия и непристойности.
Если на эту своеобразную временную «линейку смыслового значения» слова похабъ наложить момент возникновения фамилии, то легко убедиться, что фамилия Похабов возникла на рубеже XV–XVI вв., именно с этого времени начинается «золотой век» юродства. По крайней мере, имя первого зафиксированного в исторических документах носителя этой фамилии, ярославского подьячего Федора Похабова, относится к 1513 г. [47] и вряд ли он был первым представителем фамилии.
В период возникновения фамилии Похабов юродивые на Руси имели необычайную народную популярность и почитались святыми, похабъ как сакральный термин юродства не содержал намека на бытовую разнузданность, а поведение юродивых не выглядело в глазах современников богохульством [48]. А потому предположение на взгляд ныне живущих людей о том, что прозвище Похаб могло быть получено родоначальником фамилии от наличия у него неприличных привычек в поведении, в том числе от «привычки употреблять бранные слова», не заслуживает сколь–нибудь серьезного внимания.
В то же время, очевидно, что возникновение фамилии Похабов естественным образом тесно связано с древнерусским юродством, и вот что интересно. Прозвище Похаб в тот период на Руси не могло быть закреплено за обычным человеком. Это принципиально невозможно ни из–за ассоциативности понятий или внешней причастности к юродству, будь то от указания на черты характера или на физические недостатки, присущие юродивым, ни от обычая на Руси приносить юродивым детей для благословения. Это заложено в противоречии между специфичностью и уникальностью понятия похабъ, с одной стороны, и массовостью случаев благословения детей, или обыденностью проявления человеческих недостатков и уродств, с другой стороны. Да, собственно говоря, слово похабъ на Руси XV–XVI вв. просто не могло стать прозвищем в силу изначальной сакральности термина.
Таким образом, неблагозвучность и современная этическая окраска фамилии не имеют никакого отношения к ее происхождению, поскольку основа вновь образованной фамилии была связана исключительно с термином юродства и не обозначала ничего другого.
Исходя из этого, появление фамилии Похабов может означать только прямое указание на происхождение ее первого носителя от юродивого, хотя бы даже потому, что тот был от рождения нормальным здоровым человеком, а юродивым становился добровольно, зачастую в зрелом возрасте, а, кроме того:
во–первых, существует, по крайней мере, одно документальное подтверждение существования у похаба ребенка. Галицкий юродивый XVІІ в. Стефан Трофимович Нечаев, уходя юродствовать, оставил прощальное письмо матери, жене и дяде, а из записки, приложенной к его посланиям, следует, что он «оставль отца и матерь, и жену, и единаго от чад своих, юродствоваше много лет» [49];
во–вторых, традиционные обороты гимнографии подвижников свидетельствуют о том, что наличие детей у юродивых не было исключительным явлением. Причем, часто люди, принимающие на себя юродство, были не только семейными, но и весьма образованными для того времени, однако они сознательно отрекались от всего в этом мире, в том числе и от семьи, и от детей. Например, в текстах бденных служб из Минеи Месячной в честь юродивого Василия Блаженного (Стихира на Хвалитех, глас 6) говорится: «Вся оставил еси Христа ради: отца и матерь, жену, и чада, и сродствия, села и имения, презрев плотская мудрования, купно сверг и телесная одеяния, был еси Христов ученик избранный и во всем послушлив Тому явился еси. Его же со дерзновением моли о душах наших» [50];
в–третьих, возведя служение Господу в абсолют, юродивый обрекал себя быть последовательным в дословном соответствии с писанием: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня … И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 10:37). Таким образом, избирая свою стезю, юродивый был просто обязан отречься от своих детей, как одним из обязательных условий своего подвига Христа ради;
в–четвертых, нормой деловых текстов XVI–XVII веков являлось называние человека личным именем и прозванием «по отцу» [51]. В случае составления записи о сыне похаба, та совершенно естественно могла бы выглядеть как: «Имярек похабов сын», что не только бы указывало, но и подчеркивало происхождение Имярека именно от похаба. В дальнейшем указание о происхождении Имярека могло быть закреплено за родом в виде фамилии как памяти и печати рода, понятные в те времена каждому.
Кроме этого, в те времена было трудно подобрать более яркую и говорящую фамилию для обозначения рода, которая к тому же могла служить своеобразным благословением от похаба, выступая тем самым, как фамилия–оберег.
Фамилия Похабов является редчайшим случаем, когда она происходит не от имени или прозвища, а напрямую указывает на своего родоначальника – юродивого. Человек, получивший некогда фамилию Похабов, был сыном юродивого. Более того, можно рискнуть и предположить, что юродивый предок Похабовых жил на Руси не позднее конца XV в.
Таким образом, русские землепроходцы Иван и Яков Похабов являются прямыми потомками одного из безвестных юродивых московского государства. Скорее всего, они знали об этом и гордились своим предком, стараясь быть достойными его имени.
Энциклопедии городов | Энциклопедии районов | Эти дни в истории | Все карты | Всё видео | Авторы Иркипедии | Источники Иркипедии | Материалы по датам создания | Кто, где и когда родился | Кто, где, и когда умер (похоронен) | Жизнь и деятельность связана с этими местами | Кто и где учился | Представители профессий | Кто какими наградами, титулами и званиями обладает | Кто и где работал | Кто и чем руководил | Представители отдельных категорий людей
