От умолчания до забвения (Записки провинциального литератора) // Иоффе С. «Иркутск. Бег времени»

Не выходите, девушки, замуж ни за писателей, ни за ученых. И писательство, и ученость – эгоизм.

В. В. Розанов. Опавшие листья

Иоффе Сергей Айзикович (11 января 1935, Смоленск – 24 января 1992, Иркутск), поэт, прозаик. Член Союза российских писателей. Автор книг «Желание», «Мужчи­ны», «Дорога», «Время вышло» и др.

Довелось мне лет двадцать назад быть общественным редактором тонюсенькой книжки для очередной поэтической «Бригады». -Книжки незаурядной. Со стихами традиционными и наивными (закіномерными в первом сборнике любого начинающего автора) в ней соседствовали строки точные и пронзительные, говорящие о даровании значительном, крепком.

Дожди свое отморосили,

Упал с берез последний лист.

И снег,

Покрывший пол-России,

Как сон ребенка,

Тих и чист.

Никакого изыска, никакой вычурности, все вроде бы очень просто, но в простоте этой – редкая естественность, завидная сила. Поэт зорок и проницателен: он видит, как, брошенная кем-то под дерево, «притаилась арбузная корка полосатым бурундучком»; он замечает, что морозным ут­ром в поселке «не дымы, а белые березы выросли над каждою трубой», и женщина «.торопится в жилье внести с веревки между соснами жестяным ставшее белье».

Поневоле сравниваешь ту давнюю книжку, тот давний дебют с книж­ками и дебютами последних лет – небо и земля! К каким ухищрениям ни прибегают новые молодые, им не удается сразу заговорить незаемным, не­принужденным, своим голосом: ни мудрые метафоры не помогают, ни ста­рательно сработанные «под фольклор» строфы.

Валентину Урукову (а речь идет именно о нем) многое удалось сразу. В его стихах ощущались та раскованность, та свобода, кои за столом не высидишь, у мастера не позаимствуешь – они, как известно, от Бога.

Была опаска: а вдруг выговорится до срока? Ведь так часто случается: появится имя, сверкнет на поэтическом небосклоне – и навсегда исчез­нет. Кто, кроме дотошных читателей и собирателей стихотворных книжек, помнит сегодня, к примеру, Петра Пиницу или Г ермана Боброва, тоже на­чинавших когда-то в «Бригаде», начинавших ярко, обещающе?..

Валентину Урукову творческая немота, похоже, не грозила. И топтания на месте, перепевания самого себя, обычно подстерегающих поэта после первой книжки, он тоже избежал: через несколько лет из Нижнеудинска в Иркутск пришла добротная рукопись новых стихов. Но путь от рукописи до книги у нас ой как длинен! Рецензии, редсоветы, планы редподготовки и очередь, очередь. Дорога, отмеренная Валентину Алексеевичу Урукову судьбой, оказалась куда короче: его жизнь трагически оборвалась.

Посмертных публикаций было несколько: в «Сибири» в «Нашем со­временнике». А вторая книга так и не вышла.

Из года в год затевал я на общих писательских собраниях разговор о том, что необходимо издать Урукова. Никто не возражал, но и палец о па­лец тоже никто не ударил.

Где она, та рукопись? Сохранилась ли в архивных завалах или у род­ственников?

***

Как-то на писательском собрании в докладе ревизионной комиссии бы­ло высказано недовольство тем, что рецензированием рукописей занимают­ся у нас одни и те же люди. В числе прочих была названа и моя фамилия.

Нет бы задуматься выборному лицу: почему писатель вынужден тра­тить время и нервы на столь неблагородное дело? Может, у него собствен­ная рукопись годами лежит в издательстве без движения? Может, помочь надо человеку, для которого рецензирование – единственный способ за­работать на хлеб? Дело-то ведь и впрямь, если исполнять его добросовест­но, отнимает уйму времени и сил, а удовольствие приносит крайне редко: едва ли хотя бы одна из сотни (из тысячи!) прочитанных рукописей заслу­живает серьезного разговора.

«Критику» я учел, от рецензирования отказался напрочь, и вообще ис­тория эта давняя, и вспомнил я ее лишь потому, что с ней связана судьба последней из попавших мне на отзыв рукописей – черемховца Виктора Пестюрина.

Пестюрина я знал как журналиста, как автора стихов, охотно публику­емых газетами на первых страницах к праздничным датам (их называют «датскими»), и начал читать его объемистый манускрипт не без предвзято­сти. В самом деле: с профессионалами автор не общался, на строгое об­суждение свои сочинения не выносил – беспрепятственно печатался в «собственной» газете, а это губительно даже и для крупного дарования. Мои опасения подтверждались: декларативные, лозунговые, изобилующие банальностями стихи следовали одно за другим, и очень подмывало пере­листывать рукопись поскорее, читать ее с пятого на десятое, что называ­ется, по диагонали.

Но что-то не позволило. Что-то заставило быть предельно вниматель­ным, наверно, неожиданно встретившаяся живая строчка или целая стро­фа, резко выбивающаяся из монотонного ряда своей полнозвучностью.

В итоге вывод был однозначным: Виктор Пестюрин – безусловно, поэт, газета сильно деформировала его природный голос, но заглушить оконча­тельно не смогла, и он порой прорывается сквозь одноцветную безликость.

В толстой рукописи я насчитал 11 стоящих самобытных стихотво­рений.

Цифра эта хорошо запомнилась, потому что, отвечая на мою рецен­зию, Пестюрин снова и снова повторял, недоумевая: надо же – именно 11, не больше и не меньше. Он обиженно спорил, требовал подробных объяс­нений. Я отвечал, что рецензия, разумеется, субъективна: мне пригляну­лось 11 стихотворений, а кто-то, возможно, отметит 30 или вообще ни од­ного не выделит. Я объяснял, что прав у рецензента, в общем-то, никаких нет, с моим мнением могут и не посчитаться. Я советовал, воспользовав­шись рецензией, предложить рукопись в «Бригаду»: книжка по объему бу­дет небольшой, но по стихам весомой. Ведь главное – сделать первый шаг, издаться, увидеть себя со стороны, иначе творческий рост невозможен.

Бойкой получилась у нас переписка. С моей стороны, видимо, излиш­не резкой и категоричной, о чем я запоздало сожалею, со стороны Пестю­рина – амбициозной и неуступчивой. Перспектива издаться вместе с мо­лодыми в «Бригаде» его не устраивала (хотя выходили в этой серии и ав­торы солидного возраста), он рассчитывал на нечто большее. Короче, ни к чему не привела наша почтовая перепалка: каждый остался при своем мнении.

А через несколько лет пришла печальная весть о кончине фронтовика Виктора Александровича Пестюрина.

Что с его архивом (ведь он, кажется, писал и пьесы, которые ставил Черемховский драмтеатр)? Существует ли хотя бы призрачная надежда, что к рукописям Пестюрина когда-нибудь прикоснутся руки профессионалов – людей неравнодушных и наделенных правом рекомендовать к публикации, настаивать на ней?

Или, быть может, лишь членство автора в Союзе писателей – гаран­тия того, что к остающемуся после него архиву будет проявлено внимание?

***

Едва оформив пенсию, в одночасье ушел от нас поэт и прозаик, член Союза писателей Виктор Владимирович Киселев. Немногим более полуве­ка прожил автор многих книг для детей и взрослых, член Союза писателей Леонид Станиславович Красовский. В 1984 году перестало биться сердце фронтовика, тоже члена СП Владимира Николаевича Козловского, автора популярных романов «Верность» и «Братья по крови».

Догадались ли мы в последующие годы, по крайней мере однажды, со­браться, чтобы в своем кругу вспомнить о каждом из ушедших? Пригла­сить родственников, выслушать их просьбы, оказать посильную помощь. Если необходим повод, то ведь и повод был: в 1987-м исполнилось бы 70 лет В. Н. Козловскому, в 1988-м – В. В. Киселеву. Перечитаны ли на­ми их книги, чтобы лучшее предложить для переиздания? Разобраны ли архивы, чтобы опубликовать в газетах главы из незавершенных вещей, сти­хи, письма?..

Кстати, о письмах. Не так давно получил я из Новосибирска восьмой том «Литературного наследства Сибири», в нем собраны преинтереснейшие материалы, в частности, письма М. К. Азадовского к Г. Ф. Кунгурову, от­носящиеся к сороковым годам. Сколько знакомых имен, сколько подроб­ностей культурной жизни Иркутска тех лет! И подумалось: почему до сих пор не стало всеобщим достоянием все наиболее значительное из эписто­лярного наследия умерших иркутских литераторов – того же Г. Ф. Кунгу- рова, К. Ф. Седых, И. С. Луговского?.. На чьи плечи перекладываются за­боты, исполнение которых – святой долг писательской организации?

Мне могут, во-первых, возразить: кое-что в этом плане делается – из­дается превосходная серия «Литературные памятники Сибири», вышел двухтомник А. Вампилова, наконец-то увидели свет избранные сочинения И. И. Молчанова-Сибирского и П. Г. Маляревского.

Мне могут, во-вторых, разъяснить: только крупные таланты способны выдержать испытание временем – такова безжалостная реальность.

С первым возражением готов согласиться, хотя это «кое-что» делается с великим опозданием, а значит, сопряжено с невосполнимыми потерями: утрачены рукописи, документы; да и сколько уже выросло поколений не только «рядовых» читателей, но и учителей, филологов, понятия не имею­щих о Михаиле Загоскине, Георгии Гребенщикове, Александре Черкасове.

А вот разъяснение по поводу «крупных талантов» отвергаю категори­чески. Русская (как и любая другая) словесность – это не степь с редки­ми, одиноко высящимися деревьями, это скорее пуща, где рядом с гиган­тами мирно уживается подлесок, где кроны поддерживают друг друга, а корни переплелись так причудливо и крепко, что не разъять их при всем старании.

Время, конечно же, неумолимо. Но вершить свое дело оно должно не­насильственно и справедливо. У времени будет возможность выбирать, ес­ли мы предоставим ему полный выбор, если возьмем на себя миссию за­ботливых лесоводов, а не бездушных дровосеков – их и так без счета про­шлось с топорами по нашей литературе за последние семь десятилетий.

***

В 1969 году местное издательство затеяло серию книг «Сибирская ли­ра». Появилась реальная возможность впервые наиболее полно предста­вить поэтов, связанных с землей иркутской либо рождением и годами дет­ства, либо работой и самыми первыми публикациями. Кто-то остался ве­рен Прибайкалью навсегда, у кого-то судьба сложилась иначе. В конце концов, важна не прописка, важно то, что в творчестве этих поэтов запе­чатлены и красоты, и боли нашего края.

Поначалу сборники, любовно оформленные художником Анатолием Аносовым, выходили в разумной последовательности: авторы, ныне здрав­ствующие, каждые два-три года отступали в сторонку, чтобы пропустить вперед тех, кто сам уже не может постоять за себя. Так, в 1970 году была издана книга Ивана Молчанова-Сибирского, в 1973-м – Иосифа Уткина, в 1975-м – Ивана Харабарова, в 1978-м – Анатолия Ольхона.

Но со временем благородная традиция была нарушена, и очередь пре­тендующих на издание в «Сибирской лире» превратилась в живую – в бук­вальном смысле этого слова.

Грех, конечно, винить в своекорыстии провинциальных поэтов – представителей самого обездоленного отряда отечественных литераторов. Тоненькая книжка стихов, выходящая один раз в пять (а то и в семь или даже десять!) лет, приносит сумму поистине нищенскую: поделив ее на месяцы ожиданий, едва ли получишь и половину тех самых 80 рублей, что ныне официально признаны верхней границей бедности. Тем не менее будь мы памятливей, будь мы одержимы не только собственными интере­сами, но и заботой о сбережении культурного наследия прошлого, мы бы кое-чего добились. Писательская организация и должна была, и могла на­стоять, чтобы «Сибирская лира» регулярно пополнялась не только сборни­ками наших современников, но и книгами (в основном, безгонорарными, а потому и не столь убыточными для издательства) поэтов минувших вре­мен.

Сегодня, когда повсюду вступает в свои права хозрасчет, когда при­быль становится мерилом любой деятельности, того и гляди, будут вовсе изгнаны из планов бездоходные стихотворные книжки.

Но разве можно себе представить «Сибирскую лиру» без Омулевского (Иннокентия Федорова), бывшего, пожалуй, первым значительным по­этом, которого взрастила иркутская земля?

Разве допустимо обойти вниманием уроженца деревни Иванушкин- ская Иркутской губернии Виссариона Саянова, автора колоритнейших стихов о старой Сибири?

Разве позволительно предать забвению Джека Алтаузена, сложившего голову на Великой Отечественной?

А Василий Непомнящих? Он уже, к сожалению, прочно забыт, и, на­верное, последняя возможность вернуть читателю творчество этого поэта – издание его в «Сибирской лире».

А замечательный лирик Василий Федоров, работавший в молодости на Иркутском авиазаводе?

А бурятский народный сказитель Аполлон Тороев?

Кто-то, возможно, вспомнит и другие имена, но и названных, думаю, вполне достаточно, чтобы убедиться в нашей непамятливости, в нашем не­брежении и равнодушии к поэтическому наследству земляков.

Недавно один из журналов опубликовал подборку превосходных сти­хов. Заглавное хочется привести целиком:

За свечой – в тени – Засвечье,

за шестком – в углу – Запечье,

за спиной – ничком – Заплечье,

за рекой – свистком – Заречье,

Заболотье, Задубровье,

Заозерье, Заостровье,

Забайкалье, Заангарье,

Забурунье, Заполярье,

Заамурье, Заонежье,

Заграничье, Зарубежье,

Забездомье, Заизгнанье,

Завеликоокеанье,

Забразилье, Запланетье,

За-двадцатое – столетье

Автор – наш земляк Валерий Перелешин.

Родился в Иркутске в 1913 году. Семилетним был увезен в Харбин. Скитался по миру. Издал 13 книг в Китае, Франции, ФРГ, Голландии, США. Одним из лучших русских поэтов зарубежья называют его на Западе.

Вот бы нам проявить оперативность и, опередив столицу, вернуть на родину творчество этого поэта!

По всей вероятности, не вернем. Слабо. И не потому, что эмигрант: не сбежал ведь, увезли ребенком. И не потому, что трудно раздобыть его кни­ги: можно было бы навести справки через журналистов – наших коррес­пондентов в Бразилии, где живет Перелешин, списаться.

Не возьмем мы на себя труд составить книгу Перелешина для «Сибир­ской лиры» и не станем отстаивать ее на худсовете хотя бы потому, что он кого-то из своих оттеснить может. Да к тому же (вон она – подоплека!) подборку его стихов дал «Огонек» – журнал, который ныне «правящему большинству» нашей организации что кость в горле: «Напечатали в «Огоньке»? Значит, чужой. Ату его!»

О каком чувстве гордости, о какой заботе о сибирском наследии, во­обще о каких высоких материях можно вести речь, когда правят бал нетер­пимость и озлобление, что еще вчера в оголтелой борьбе против неугодно­го режиссера позволяли бесцеремонно использовать имя Вампилова, бро­саясь им, словно теннисным мячиком: то ходатайствуя перед обкомом о присвоении этого имени ТЮЗу, то отзывая свое ходатайство назад.

Слава Богу, руганные нами на все лады чиновники на сей раз оказа­лись куда мудрее и дальновиднее «инженеров человеческих душ»: театр имени Вампилова – это уже навсегда.

***

Пристальное внимание к театру в давних традициях иркутской прессы. В интереснейшем по фактографии «Очерке из истории театральной культу­ры Сибири» П. Г. Маляревский, рассказывая об иркутском театре семиде­сятых-девяностых годов прошлого века, писал: «Местная печать. при­стально следила и за работой режиссуры, и за творческой деятельностью от­дельных актеров. Небрежное отношение к театру, неверная трактовка про­изведений и ролей встречали суровую оценку на страницах газет». Правда, ведя речь о советском периоде, Маляревский сетовал: «Периферийные ак­теры редко слышат квалифицированный разбор и оценку своей творческой деятельности, своих побед и поражений. Общеизвестен недостаточно высо­кий профессиональный уровень рецензий в местных газетах».

Драматург прав, и все же годы, прошедшие с той поры, когда писались эти строки, отмечены и бесспорными удачами театральной критики. По сей день помню прекрасные статьи безвременно ушедшего от нас Григо­рия Дмитриева – умные, сердечные, продиктованные истинным уважени­ем и любовью к актерскому ремеслу. Убежден: собранные воедино и из­данные небольшой книгой, они бы с удовольствием приобретались завзя­тыми театралами вместе с программкой у входа в зрительный зал. Ведь в тех рецензиях, помимо оценки конкретного спектакля, были и любопыт­ные сведения из театрального прошлого, и размышления «вневременные», лишенные узости злободневного расчета. На мой взгляд, сегодня пример­но в том же ключе пишет Виталий Нарожный, имеющий, насколько мне известно, техническое, а не гуманитарное образование, и тем не менее фи­лолог по сути: его рассуждения определенны и доказательны, его полеми­ка сдержанна и по-настоящему интеллигентна.

Впрочем, театральная критика – тема особая, и коснулся я ее лишь за­тем, чтобы подчеркнуть: практически каждый спектакль, поставленный на драматической или музыкальной сцене Иркутска, удостаивается разверну­того отзыва, а то и дискуссии. Не о качестве этих отзывов, не об уровне дискуссий веду речь, а о самом факте постоянного внимания к коллектив­ному творчеству театральных режиссеров, актеров, художников.

Почему же аналогичного внимания лишено у нас творчество писателя, этого завзятого «кустаря-одиночки»? Неужели издание книги, работе над которой автор отдал пять-семь-десять лет, – событие в культурной жизни края не столь значительное, как театральная премьера, коей предшество­вало несколько месяцев репетиций?

Равнодушное (если не пренебрежительное) отношение критики и то­варищей по перу к рожденному в мучениях писательскому детищу давно уже стало привычным. Есть, конечно, редкие исключения, но они только подтверждают правило: писатель в Иркутске сиротлив и «бесхозен».

Нужны примеры?

Почти ежегодно (а порой и дважды в год) появляются на книжных прилавках новые томики Г еннадия Машкина. Разве нет резона всерьез по­говорить об эволюции творчества прозаика, чьи повести «Синее море, бе­лый пароход» и «Арка» вызвали когда-то каскад восторженных откликов? Теперь же критика молчит – как в рот воды набрала. Критика охладела к Машкину. Почему?

Издал Дмитрий Сергеев сборник «Старые особняки» – исторические повести, написанные на местном материале. Разве это не отличный повод, чтобы затеять заинтересованное обсуждение книги с привлечением исто­риков, краеведов, всех, кто неравнодушен к иркутской старине? Ведь по­добные произведения – редкость. Ничего не затеваем, ничего не устраи­ваем. Молчим.

В столице вышло в свет «Избранное» Анатолия Шастина. Тоже неза­урядное, редкое для наших литераторов событие. Помалкиваем.

Издала первую объемистую вещь Нелли Матханова – реакция та же.

Вышел на свободу и вернулся к литературной работе осужденный в го­ды застоя Борис Черных – активно печатается в местных и центральных газетах, в «Новом мире», «Сибирских огнях» и других журналах, с опозда­нием на много лет выпустил первую книгу. В Иркутске ничего этого не замечают.

Издал солидный, превосходно оформленный том Борис Лапин: «Своя жена». В свободную продажу, кажется, не поступал – сразу лег в «Родни­ке» под стекло, куда помещают особо заманчивые, отпускаемые в обмен на макулатуру книги. Но и там не залежался: был мигом распродан. О чем это говорит: о творческой удаче автора (ведь одна из предыдущих книг Лапи­на «Гидростроители» годами грудилась на магазинных полках) или о пер­востепенной важности привлекательного названия и добротного оформле­ния? Критика безмолвствует.

Подобным примерам несть числа. В Иркутске немало литераторов, ра­бота которых замалчивается (попросту игнорируется!) десятилетиями. От­крываю второй том библиографического словаря «Литературная Сибирь» на страницах, посвященных Леониду Огневскому, и выясняю: последний раз рецензия на его книгу печаталась в «Восточно-Сибирской правде» в 1969 году – двадцать лет назад. Может быть, с той поры прозаик надолго замолчал и не издается? Да ничего подобного! Писатель в летах, а трудит­ся за столом усерднее иных молодых, издает романы (в основном в Моск­ве) и. пребывает в какой-то беспричинной неуважительной изоляции. Конечно, встречи с читателями, организуемые бюро пропаганды художе­ственной литературы, что-то значат, но разве могут они заменить взыска­тельную оценку профессионалов?..

Полностью отдаю себе отчет в том, насколько отвратительная предвзя­тая, недобросовестная критика, и все же берусь провозгласить кощун­ственную мысль: даже тенденциозная критика лучше полного умолчания, ибо привлекает внимание читателя, побуждает его взять в руки обруганную книгу и составить о ней собственное мнение. За годы лжи и фарисейства выработалось убеждение: ругают – значит, вещь интересная, стоящая, на­до прочитать.

Понимаю, сложно сегодня критикам. Если в недавние времена при на­писании рецензии следовало брать в расчет только «ранг» автора (долж­ность, лауреатство), то теперь дабы не попасть впросак, надо еще учиты­вать, к какой группе он принадлежит. А то скажешь ненароком доброе слово, а писатель – «чужой», и хвалить его не следует. Или наоборот: не удержишься, проявишь профессиональную честность, раскритикуешь – а он, оказывается, к «своим» примыкает.

Нет, что и говорить, нынче критикам вдвойне сложно, нынче многим из них до принципиальности и до непредвзятости еще дальше, чем во вре­мена застоя.

А судить сегодня о рецензиях зачастую можно безошибочно и не чи­тая этих рецензий. Достаточно увидеть, кто пишет и о ком пишет, чтобы стало ясно: поносит или превозносит.

***

Объединение художников вообще и писателей в частности в группы – дело обычное и нормальное, и тому множество красноречивых примеров как в истории мирового и отечественного искусства, так и в нашей новей­шей истории, в особенности в первом послеоктябрьском десятилетии. По­чему так происходит, думаю, понятно без многословных пояснений. Но и в содружествах, возникающих на основе общих убеждений и художничес- ких пристрастий, каждая по-настоящему творческая личность – наособи­цу: разделяя со своими единомышленниками главные воззрения, художник всегда индивидуален, в противном случае он – и не творец вовсе, а без­ликий ремесленник.

Роспуск, а по сути, насильственная ликвидация литературных групп и создание в нашей стране единой писательской организации – это бед­ствие, аналогичное насильственной коллективизации крестьян и ликвида­ции кулачества как класса. Сколько ярких талантов (этаких крепких лите­ратурных «кулаков») за свою непохожесть, за свое (возмутительное!) свое­образие были лишены возможности печататься, низведены до положения нищих, сосланы, уничтожены. Кто-то из крупных художников эмигриро­вал. Кто-то уцелел дома. Приспосабливаясь, идя на компромиссы, уни­женно бия челом «отцу родному», клянясь в верности. Иные затаились: служили бухгалтерами, дворниками, писали в стол. Что же до литерато­ров поскромнее талантом и послабее характером, то многие из них, наси­луя собственное «я», переродились, стали послушными приспособленца­ми, безотказными поставщиками «чего изволите.»

Я вовсе не хочу представить дело так, будто литературные группы у нас являли собой нечто всецело благодатное. Нет, конечно. Не случайно ж так популярен был термин «групповщина». Споры по принципиальным вопро­сам нередко подменивались заурядной перебранкой, приклеиванием ярлы­ков, уничижительными выпадами, а то и публичными доносами. Разные группы – разный уровень образованности, культуры, полемики. И все же то была полемика, был спор, а стало быть, существовала реальная надежда в конце концов научиться вести этот спор достойно, интеллигентно!

Создание единого коллективного писательского хозяйства раз и на­всегда отвергало неизбежность и плодотворность серьезного творческого спора и свободной состязательности. О чем, собственно, спорить? Цель одна, метод один. Работайте. А если кто-то ошибается, сверху спустят по­становление – укажут, поправят, примут меры.

«Недавно опубликованные постановления ЦК ВКП(б) по вопросам литературы и искусства всколыхнули литературную среду, окрылили писа­телей, вызвали новые, дополнительные стимулы художественного творче­ства. Эти решения усилили в народе интерес к советской литературе. Со­ветская литература является самой идейной и самой передовой литерату­рой среди литератур всех народов и стран.» и т. д. (А. Еголин. За высо­кую идейность советской литературы // Против безыдейности в литерату­ре. М.: Сов. писатель, 1947. С. 5—6).

Далее в этом сборнике идут конкретные примеры, видимо, призван­ные показать благотворность созданных условий «для безграничного раз­вития творческих талантов»: «Поэзия Анны Ахматовой – одно из самых характерных и выразительных явлений буржуазной литературы периода ре­акции». «Ее индивидуалистическая ущербная поэзия не может принести ничего, кроме вреда»; «Порочность писательской деятельности Зощен­ко.», «.его писания носили клеветнический и пасквильный характер»; «Эпигоны буржуазно-дворянской литературы – Замятины, Ремезовы – те, на которых Зощенко воспитывался, давно сданы в архив истории», «И вполне закономерно и справедливо, что Зощенко. очутился за пределами советской литературы» (там же, с. 81—104).

Заступался ли писательский Союз за своих членов? Увы! Были редкие исключения, когда мужественные люди, обрекая себя на опалу, подавали слабый голос в защиту гонимых, а Союз, это иерархическое литературное министерство, вел себя так, как и подобает какой-нибудь шестеренке в от­лаженной бюрократической машине тоталитарного государства: начина­лась проработка – послушно подключался, требовалось осуждение – с го­товностью поднимал руки.

С годами утвердился особый «ритуал»: устраивал кому-то разнос центр – тут же откликалась провинция, и без труда отыскивались свои ахматовы, свои зощенки. В Иркутске объектом для битья избрали самого безобид­ного, самого беззащитного человека – поэта Елену Жилкину: отчитывали, не брали на работу, не печатали. А некий комсомольский деятель, лихо «скрестив» Ахматову с Рахметовым, патетически восклицал с местной три­буны в адрес Жилкиной: «Ох уж мне эта ахметовщина!»

(Позднее, уже при Хрущеве, когда Москва начала кампанию против абстракционистов, тутошние живописцы от писателей не отставали – принялись публично поносить Владимира Пинигина и Сергея Старикова, высокоодаренных молодых художников.)

Канцелярская система функционировала безотказно.

И вдруг все пришло в движение, «воспряло ото сна», и выяснились по­трясающие (а по сути, азбучные) истины. Что разнообразие школ и на­правлений в искусстве – не бедствие, а благо. Что у нас помимо офици­ально признанных (скажем, «деревенской» и «городской» прозы), сущест­вуют в литературе и другие течения, просто до поры они были загнаны в подполье и обречены на немоту или, в лучшем случае, на крамольный сам­издат. Выяснилось, что диктат и брань в такой же степени губительны для творчества, для таланта, как и безудержное славословие.

Но с приходом эпохи дозированной гласности стало очевидным и дру­гое: за 70 лет почти безропотного молчания и поддакивания мы утратили даже то малое, что когда-то умели. Мы оказались отброшенными далеко назад, и в литературных (да и в прочих) спорах по невежеству, бестактно­сти, бездоказательности, пожалуй, заткнем за пояс любого одиозного ху­лителя из прошлого. Махровым цветом расцвели наветы. Воскрес публич­ный донос. Снова народилось и такое, к чему интеллигенция в нашем Оте­честве во все времена относилась с брезгливостью и осуждением. Я имею в виду обращения к властям (в том числе и к «компетентным органам») с требованиями пресечь, запретить, оградить, принять меры. Не хулиганские выходки пресечь – не нравящиеся высказывания. Не шовинистические сборища запретить – не радующую слух музыку.

Грустно все это.

Что излечит нас от нетерпимости? Что остановит нарастающую нена­висть? Что научит слушать и слышать оппонента? Только время. Только терпеливый диалог в условиях хотя бы медленно улучшающейся и не­уклонно излечиваемой от экстремизма мирной жизни. Только желание и умение всматриваться в собственную историю и извлекать из нее уроки. Потому что все уже было: и страх перед революционными переменами, и ничем не оправданная, преступная бесчеловечность, и богоискательство, и поиск заговорщиков и врагов, повинных во всех мыслимых и немыслимых грехах. Все было.

Повторюсь: объединение писателей в группы – дело обычное и нор­мальное. Вот только имели бы все равные возможности для выхода к чи­тателю!.. Объединение всегда осуществлялось вокруг какого-то печатного органа – газеты, альманаха, журнала. Но сегодня нам толкуют о бумаж­ном голоде, о немощной полиграфической базе. Между тем продолжает издаваться множество никому не нужных узковедомственных журналов, выходит не пользующаяся спросом техническая и сельскохозяйственная литература. Диву даешься: неужели издательства и книготорговля настоль­ко оторваны от жизни, неужели не налажен хотя бы примитивный учет по­требностей специалистов в подобных книгах? А загляните в отдел книж­ных магазинов, где собрано литературоведение! Полки забиты сухими, на­укообразными исследованиями и монографиями о здравствующих литера­турных генералах, да и сами генералы, кажется, ничего не оставляют в ар­хивах для будущих комиссий по литнаследству – собирают «до кучи» все свои газетные статьи, речи, интервью и выпускают их щедрыми тиражами, благо никаких очередей и прочих помех для элиты в издательствах по- прежнему не существует.

Как о великом благе приходится мечтать о том, что уже существовало когда-то и считалось элементарным: каждая литературная группа имеет свой журнал. Хозрасчетный. Прибыльный, если раскупается. Прогораю­щий, если неинтересен и не пользуется читательским спросом.

А в рамках ли Союза писателей или вне его должны существовать по­добные группы – не суть важно. В конце концов и Союз, созданный на­сильственно, в идеале мог бы стать надеждой и опорой для каждого из сво­их членов. Правда, возможно такое лишь при условии превращения его в истинно демократическую организацию. А пока он остается бюрократиче­ским ведомством, десятилетиями управляемым, в общем-то, одними и те­ми же людьми, пока служит в основном интересам привилегированной верхушки, рядовой труженик пера будет чувствовать себя сирым, никому не нужным и бесправным.

Мы закоренелые единоличники. Таков уж он по своей природе, наш труд. Оттого-то мало с кем сходимся, необщительны, замкнуты. С годами эти качества прогрессируют, по молодости мы были несколько иными: охотней общались, устраивали шумные сборища, порой и куролесили (в ущерб работе).

А может, не только молодость нас объединяла? Может, было в той – справедливо отвергнутой нами – жизни и нечто такое, от чего не следо­вало отказываться столь решительно и поспешно?

Да, наше творческое единомыслие (сейчас речь только о нем) было по­казным. Нередко лишь в дружеском застолье на кухне выяснялось, кто как относится к той или иной книге, к тому или иному писателю. Но, поми­мо личной приязни либо неприязни, существовало в наших литературных взаимоотношениях что-то более высокое. Положим, невозможно было се­бе представить, чтобы писатель на встрече с читателями о ком-нибудь из своих коллег говорил дурно, оскорбительно. Он мог высказаться сдержан­но, критично, но при этом оставаться в рамках приличия. А сейчас?

— К нам недавно писатель имярек приезжал, – доверительно сообщи­ла мне не так давно одна из читательниц, – так он про вас такое говорил, такое говорил!.. Повторить стыдно.

Ей – стыдно. Ему – хоть бы хны.

Я долго сомневался, размышляя: не ностальгия ли по молодости об­манчиво рисует мне кое-какие достоинства прошлого?

Наконец уверился: нет, не ностальгия. Потому что отчетливо вижу, как унизительно несвободны мы были, как боялись правдивое слово молвить, как корежили свои мысли и выхолащивали тексты под гнетом цензуры, которая лишь немногим избранным со скрипом позволяла оставаться са­мими собой.

Но при этом мы с удовольствием сходились «под крышей дома свое­го». И приносили рукописи, отчитывались, устраивали «круглые столы», терпеливо выслушивали критику. Писателю с именем ничего не стоило от­дать для обсуждения горячую, только с машинки, повесть своим (совсем не именитым!) товарищам, даже не беря при этом в голову, что там за на­циональность у них значится в пятом пункте анкеты.

А праздники и дни рождения?

Думаю, в любой сапожной артели и заболевшего товарища проведать не забудут, и фронтовика с Днем Победы поздравят, и пенсионерке, вете­рану труда, три гвоздики в день ангела преподнесут.

Нам до сапожной артели – как до звезд.

Помнится, лет тридцать с лишним назад, служа в армии в далеком юж­ном городе, я увидел однажды в увольнении афишу возле театра: «Дмит­рий Стоянов». Как я возгордился, как расхвастался перед товарищами: ведь автор пьесы – драматург из родного Иркутска!..

Имя Левантовской, хорошо знакомое театралам пятидесятых-шестиде­сятых годов, давно исчезло и с афиш, и с газетных страниц, да и сама Бел­ла Ильинична вот уже много лет не переступает порога Дома литераторов. Понятно: годы, нездоровье. Но тем из нас, кто еще находится в добром здравии, разве простительно, что забыли о человеке? Быть может, надо чем-то помочь? Да если и не требуется ничего, простое внимание тоже что-то значит. А разве не интересно узнать мнение Б. Левантовской о пьесах А. Князева? Не каждый год рождаются на свет новые драматурги! Так почему бы не попросить ее посмотреть или прочитать, допустим «На­плыв», и написать о нем? Почему бы не напечатать в писательской газете главу из незавершенного пока что романа Б. Левантовской? (О работе над ним сообщал А. Вампилов в библиографическом указателе «Литературная Сибирь», вышедшем в 1971 году) Поздравить, справиться о здоровье, про­ведать, напечатать отрывок. Как мало требуется, чтобы подбодрить чело­века! (Да простится мне Беллой Ильиничной самочинное «заступничест­во». Мог бы, конечно, написать здесь и о ком-то другом.)

Ну а что касается «Литературного Иркутска», то издание это, по-види­мому, считает для себя зазорным «опускаться» до жизни и творчества ме­стных прозаиков, поэтов, драматургов. Оно поставило перед собой цели глобальные – просветительские.

Нет, я не против философских и богословских текстов, порой запол­няющих почти все страницы «Литературного Иркутска» – в них немало поучительного. Но коли руководство организации и редколлегия не в си­лах изыскивать иные возможности для публикации материалов, к литера­турному Иркутску никакого отношения не имеющих, то надо бы уж идти до конца и переименовать писательскую газету в «Церковный вестник».

Слова о духовности, о нравственности, о самосознании и патриотизме, с каким бы пафосом они ни произносились, так и останутся словами, ес­ли их не подтверждать скромными, не кричащими («низкими»!) делами. Если в похвальном стремлении вернуть народу веками накопленную муд­рость самим оставаться глухими к первейшим из древних заветов, призы­вавших нас прежде всего любить ближнего, заботиться о нем.

***

Вот пишу все это и отчетливо осознаю: напрасно. Ибо наше писатель­ское ведомство устроено по образцу всех прочих государственных ве­домств. Можете ли вы назвать хотя бы одно, зависящее от нас, простых смертных? Не можете? То-то и оно. Ведомства у нас не идут – мы к ним ходим. Кланяемся, просим, умоляем. Кто понапористее – требует. Кто беспринципен – перекрашивается, подхалимничает.

Но не перевелись ведь еще и дорожащие собственным достоинством. Однажды обратятся, обожгутся о безразличие – и больше не сунутся. А то и вовсе из боязни отказа ни разу ни о чем не попросят – не унизятся. И будут молча нести свой крест, терпеть неудобства, маяться.

Казалось бы, демократично (почти демократично) избираем себе руко­водителей. Казалось бы, уже имеем понятие и об альтернативных выборах, и об ограничении срока пребывания на руководящих постах. А все не мо­жем, ну никак не можем уяснить: не принадлежность патрона к «левым» или «правым» главное, главное – его умение быть выше групповых амби­ций, быть от природы внимательным, заботливым, душевным человеком.

Способны ли мы хотя бы представить себе такого руководителя, кото­рый раз в год посещает каждого из членов своего маленького (в сорок душ) коллектива? «Как живешь, мил человек, на что живешь, здоров ли, в чем трудности, не помочь ли чем?..» Двадцатиминутный разговор, а на всех – два рабочих дня, и были бы эти дни много весомей всех годовых «меро­приятий», вместе взятых.

Нет, не способны мы даже представить себе такого начальника, не го­воря уже о том, чтобы избрать его на должность, оплачиваемую, в общем- то, нами же.

Дефицит душевности, человечности – острейший, губительнейший из дефицитов, терзающих наше общество.

И когда писателю никак не удается перебраться из захолустного в культурном отношении города в областной центр, то это оно, бездушие.

И когда посторонние люди корят нас за неухоженные, забытые писа­тельские могилы, то это тоже бездушие.

И когда внуки «выживают» писателя из рабочего кабинета, а ему на просьбу поспособствовать с жильем отвечают: помочь ничем не можем, то это бездушие высшей пробы.

А преждевременный, в том числе и добровольный, уход из жизни? Да, это фронтовые раны, болезни, семейные и прочие неурядицы. Но еще и наше бездушие, неумение и нежелание увидеть в ближнем страждущего и прийти ему на помощь.

***

Когда пытаешься докопаться до истоков наших литературных бед, то поначалу испытываешь соблазнительное желание поискать аналогию в бе­дах экономических. Но несуразность такого сопоставления становится очевидной сразу же. В самом деле: к экономическому краху нас привело насильственное и, как выяснилось, противное человеческой природе от­чуждение от собственности. Общее, ничье – вот понятия, породившие безалаберность, расточительство, наплевательское отношение ко всему, что даровано природой и нажито общественным трудом.

Но почему деградировала культура? Почему в послереволюционные годы не столько оберегали, собирали, охраняли, реставрировали (рукопи­си, фольклор, книги, храмы), сколько уничтожали, пускали по ветру, гу­били, рушили?..

Сдается мне, что наше семидесятилетнее культурное одичание законо­мерно. Кого призывало время? Прежде всего «человека с ружьем», потом человека с киркой и тачкой. Кого пестовала идеология? Преданных делу, движимых классовой солидарностью и классовой ненавистью, бдительных к проискам, всецело поддерживающих, убежденных в правоте, несгибае­мых, стойких. А как же обстояло с думающими, сомневающимися, склонными к анализу, непохожими? Каково приходилось верующим и ми­лосердным? Ни времени, ни идеологии они не требовались. И они стали исчезать с лица земли нашей.

Поверхностная образованность, начетничество, привычка откликаться на призывы и бездумно следовать указаниям, спускаемым сверху, – вот плачевный итог так называемого духовного развития народа (по крайней мере, его «подавляющего большинства») в советскую эпоху. И надо ли удивляться, что и в нашей, писательской среде благополучно здравствуют невежественность, бескультурье, эгоизм? Надо ли поражаться душевной глухоте и внутренней неинтеллигентности тех, кто, казалось бы, призван быть носителем самых высоких человеческих достоинств? Мы дети своего времени. Мы плоть от плоти истерзанного, измордованного этим време­нем народа.

Экономические беды страшны, одолеть их в одночасье невозможно, потребуются годы и годы. Но вряд ли сыщется пророк, который возьмет­ся предсказать, сколько десятилетий (или столетий?) потребуется, чтобы одолеть нашу культурную одичалость.