Очерки истории высшего образования в Иркутске в 20-е гг. XX в.

Высокой чести стать первым университетским городом Сибири удосто­ился Томск (1888). Тридцать лет спустя в совершенно иных социально-политических условиях появился второй университетский город – Иркутск (1918). Чрезвычайно интересным и насыщенным в истории основанного осе­нью 1918 г. Иркутского университета был период до падения колчаковского режима. Сюда приехали видные ученые и педагоги из университетов евро­пейской России и первого сибирского университета. Это люди, получившие фундаментальное академическое образование, прошедшие заграничные на­учные стажировки (Франция, Германия), сдавшие магистерские экзамены, имеющие ученые степени магистров и докторов наук. Среди этой блестящей плеяды имен такие личности, как историк Владимир Иванович Огородников, юристы Михаил Михайлович Агарков, Герберт Юлианович Маннс, Валентин Александрович Рязановский, филолог Афанасий Матвеевич Селищев, фило­соф Моисей Матвеевич Рубинштейн и многие другие.

Вопрос об истории становления Иркутского университета достаточно хорошо представлен в научной литературе. Проблема трансформации уни­верситета в новых условиях «ревкомовской», а затем советской власти изу­чена гораздо слабее. При этом следует отметить, что имеющиеся публикации отличаются повторяемостью рассматриваемых сюжетов и преимущест­венно основаны на одних и тех же источниках. Поставим некоторые вопросы: что происходило с профессорско-преподавательским составом, каким обра­зом изменились учебные программы, как менялся состав студенчества, и, самое главное, как выстраивались взаимоотношения власти и университет­ской автономии. В настоящей публикации, привлекая новые, не введенные в научный оборот источники, прежде всего материалы фондов Государствен­ного архива новейшей истории Иркутской области, отвечая на эти и другие вопросы, в рамках обозначенного объема воссоздадим целостную картину тех лет.

О перестройке в вузах Томска имеются некоторые данные в книге В.Л. Соскина. Он упоминает, что в Томском университете группа профессоров боролась за сохранение кафедры богословия, отстаивала в неизменном виде юридический факультет, пыталась убедить, «сколь необходимы кафедры полицейского права и римского права, но, не понимая, какая может быть нужда в кафедре советского права»[1].

Что же происходило в Иркутском университете? Перестройка в универ­ситете происходила на фоне радикальных политических событий. После кра­ха политического режима А.В. Колчака ревкомовская власть в Иркутске вос­приняла местный университет как продукт прежней власти. Имело место и мнение о закрытии университета. Но разумный подход возобладал: универ­ситет сохранили. При этом произошло его своеобразное второе рождение. Перестройка на новых, пролетарских началах проходила по многим направ­лениям. Это радикально затронуло как пересмотр перечня и содержания учебных курсов, постепенного изменения методологических и теоретических основ социально-гуманитарных предметов, так и персональных перемен в кадровом составе преподавателей, изменений в социальном составе студен­чества.

В исторической и культурологической литературе советского периода прочно утвердился подход, согласно которому наиболее интеллектуальная часть большевистского руководства сосредоточилась в народном комисса­риате просвещения РСФСР, руководимом А.В. Луначарским. Практически все исследователи не ставили под сомнение необходимость реформы высшей школы, отмечая ее положительные итоги.

В нормативных документах по высшей школе, а также в речах руково­дителей наркомпроса немало говорилось о реформе высшего специального образования, но изучение конкретно-исторического материала реализации реформы заставляет скорректировать такой подход и увидеть здесь картину не столько реформы, сколько революционной ломки этой сферы.

Действительно, заместитель наркома просвещения историк-марксист М.Н. Покровский или, как он сам себя именовал «политический помощник Анатолия Васильевича»[2], в своей статье, напечатанной в 1918 г. в журнале «Народное просвещение», говорил именно об университетской реформе. Задачи ее сводились к следующему: демократизировать науку, демократизи­ровать знание, демократизировать просвещение[3]. Такая постановка вопроса не могла вызвать каких-либо серьезных возражений.

Однако сам руководитель наркомпроса интеллигентнейший на вид А.В. Луначарский был настроен куда более решительно. О решимости большеви­стского руководства провести радикальные преобразования в высшей школе еще в августе 1918 г. он недвусмысленно говорил в речи на Первом Всероссийском съезде по просвещению. Он, в частности, заявил: «Они (господа профессора) заявляют, что университет есть то, чем он был, и никаких ре­форм быть не должно... Но мы должны прямо заявить, что проведем нашу реформу без них, мы пойдем к тем профессорам, которые станут на ту точку зрения, на которой стояли многие, когда говорили, что ничего нового не ви­дят в нашей реформе, что этого они всегда желали». И далее, совершенно определенно: «...Если профессора думают, что, забаррикадировавшись в своей автономии они властны приказать: “Стой, не трогай наш круг, русская революция!” – то они ошибаются»[4].

Еще в 1919 г. народный комиссариат просвещения стал создавать при некоторых вузах рабочие факультеты, чтобы обеспечить доступ в вузы рабо­чим и крестьянам. В качестве первой задачи этим самым обеспечивалась «конкурентно способность» этой категории молодежи при поступлении в вузы. Стратегически же «пролетаризация» студенчества должна была корен­ным образом изменить социальный и, в определенной степени, партийный состав студенчества. Кроме того, проводя этот курс, власть косвенным обра­зом влияла и на профессуру. По данным американского историка Тимоти О'Коннора, в 1919–1921 гг. достижения рабфаков были довольно скромными. Но уже к концу 1920-х гг. на их долю приходилось от 20 до 30 % всех посту­павших в вузы, а к середине 1930-х гг. эта доля возросла до половины[5].

Необходимо отметить, что Наркомпрос устами самого наркома предос­терегал о чрезмерной политизации рабфаков или даже замене ими сущест­вовавших университетов. В конце 1920 г. А.В. Луначарский предостерегал: «Дело политической борьбы с остатками господствующих классов и, скажем, с закоренелостью политического мировоззрения профессуры – совсем не дело рабфаков. Это дело Коммунистической партии, Советского правитель­ства и больше всего Наркомпроса и его Главпрофобра. Дело студентов ра­бочих факультетов – учиться, ежедневно насыщаться знаниями, болезненно необходимыми нашему относительно невежественному пролетариату». Кро­ме того, нарком просвещения категорически высказался против того, чтобы «старый университетский фрегат был потоплен новым строящимся рабочим дредноутом»[6].

Однако на практике ситуация развивалась не совсем так, как мысли­лась изначально. Со времени возникновения рабфака ИГУ вопросы о его ма­териальной базе, социальном составе студентов, содержании учебных кур­сов, о преподавательском составе подразделения неоднократно рассматри­вался президиумом Иркутского губкома РКП(б). По решению президиума губкома РКП(б) в мае 1921 г. губернским отделом народного образования была создана комиссия для проведения «радикальной чистки среди слушателей рабфака». К августу 1922 г. комиссия провела 13 заседаний. Работа рабфака оценивалась с сугубо идеологических и политических позиций. Одним из главных недостатков было указание на то, что «марксистов педагогов почти нет. Изучаемые предметы носят очень слабый элемент марксизма». В связи с этим комиссия признала необходимым уволить 12 преподавателей. Об учебных программах были сказано, что они «сплошь и рядом не выдержа­ны». Отмечалось и тяжелое материальное положение студентов. Решение президиума губкома недвусмысленно указывало на то, каким должен был стать рабфак Иркутского университета. Были утверждены три новых препо­давателя рабфака, среди них был и докладчик от комиссии Богоявленский. Агитационно-пропагандистскому отделу было поручено выдвинуть инструк­тора для общего руководства политико-воспитательной работой среди сту­дентов рабфака с вводом его и правом совещательного голоса в президиум рабфака с освобождением от других работ[7].

Линия на усиление «марксистского» блока была закреплена уже осе­нью 1922 г., когда на рабфаке наряду с дисциплинами, предусмотренными учебным планом, были организованы кружки по изучению социологии, есте­ственных наук и литературы. Кружки возглавили только марксисты: на это было прямо указано в принятом по этому поводу постановлении. При этом Бобровников, к примеру, вел кружки по изучению исторического материализ­ма и по естественным наукам, Ольховой – по истории общественного движе­ния, социологии и политико-экономический[8]. Эти и другие мероприятия были направлены на усиление влияния коммунистов как внутри рабфака, так и со стороны губкома РКП(б). В марте 1923 г. президиум губкома считал необходимым председателем правления рабфака поставить коммуниста или оста­вить прежнего (не коммуниста), в случае, если губком РКП(б) поручится за его лояльность. Но заведующим учебной частью непременно должен был быть коммунист. Воспитателями на рабфаке должны быть также коммуни­сты. Решением губкома заведующим рабфаком был оставлен Рейхбаум, как отмечалось, «ввиду его полной лояльности к Советской власти и за неиме­нием подходящего товарища из коммунистов». Заведование же учебной ча­стью было возложено на коммуниста Бобровникова[9]. Особенно радикальны­ми были действия коммунистической ячейки «ВУЗ», объединившей членов партии большевиков университета и политехникума. Тактика комячейки определялась предельно ясно: наладить сотрудничество с профессурой, не сглаживая принципиальных противоречий. Красноречива характеристика за­ведующего рабфаком, данная в отчете исполнительного бюро комячейки за 1922/1923 учебный год: это человек беспартийный, но «весьма безобидный и умеющий, по его собственному выражению, подчиняться партдисциплине, то есть нашему влиянию». Декан медицинского факультета оценивался комму­нистами как «добросовестный советский работник», а деканы факультета общественных наук (ФОНа) и, особенно, педфака, как отмечалось, имели свои принципиальные убеждения и антисоветские настроения[10].

Заметно возрастало регулирование социального состава при приеме в вуз. В состав приемной комиссии в вузы в июне 1923 г. решением губкома РКП(б) были введены представители от губкома партии (Ольховой), от губ­кома комсомола (Панин), от губернского отдела народного образования (Зо­лотарев). Правление университета также выделяло своего представителя[11].

С целью регулирования социального состава студентов проводились чистки. В частности, по университету к весне 1923 г. было исключено 57 сту­дентов, бывших офицерами в годы гражданской войны в армиях и в воинских формированиях, воевавших с красными. Затем 27 из них вновь приняли в со­став студентов университета[12]. Органы власти признавали, что сибирские ву­зы оказались насыщенными остатками колчаковской «золотой молодежи». С 1 января 1925 г. началась проверка вузовских ячеек Сибири. Проверке подлежало 12500 членов и кандидатов в члены партии, в том числе в Томском технологическом институте – 300, Томском университете – 162, Иркутском университете – 126, вузах Омска – 150 чел.[13]

Регулирование социального состава студентов определялось, в том числе, и такими методами, как «бронирование» определенного количества мест в планах приема. Набор на 1926/1927 учебный год в университет со­ставлял 570 чел., из них забронировано было 308 мест; свободными, таким образом, оставались 262 места. «Бронь» распространялась на рабфак – 125 мест, трудовой интеллигенции отводилось 91 место, национальным мень­шинствам – 83, детям военнослужащих – 9[14].

Доля партийцев, а также рабочих и крестьян в университете неуклонно возрастала. На закрытом партийном собрании хозяйственно-правового фа­культета в феврале 1928 г. его декан, доцент С.Е. Розенберг, приводил такие факты. Из обучавшихся на факультете 613 человек 203 являлись рабочими. При этом на первом курсе рабоче-крестьянская прослойка была выше, чем на остальных курсах. Студентов-партийцев было 155, а комсомольцев – 177. Выступая на собрании, декан Розенберг или констатировал, или пожаловал­ся: «Если студентам-коммунистам не дашь дополнительный отпуск, они это расценивают как бюрократический подход»[15]. Этим самым, студенты, имею­щие партийные билеты, считали для себя естественным требовать дополни­тельных льгот, в определенной степени противопоставляя себя беспартий­ным студентам.

Казалось бы, вопросы регулирования социального состава студенчест­ва должны были быть одними из основных в первый период «советизации» вуза, после смены политического режима. Однако, изучение архивных доку­ментов, впервые вводимых в научный оборот в настоящей публикации, гово­рит о том, что регулирование социального состава студентов проводилось весь рассматриваемый период, при этом жесткость формулировок и сле­дующих за ними действий даже нарастала к концу десятилетия. В январе 1929 г. на заседании бюро коллектива ВКП(б) ВУЗ отмечалось, что дело с проверкой социального состава студентов обстоит неудовлетворительно. При этом, если раньше студенты вызывались в специальный студенческий отдел и там опрашивались лично, то позднее стали только заполнять анкеты. А в анкетах впоследствии выяснялось много неправильных сведений о соци­альном положении. Поэтому было решено «ввиду отсутствия правильного учета социального состава студенчества и наличия среди них значительного количества чуждого элемента» в ближайшее время провести полный и точ­ный учет социального состава всего студенчества. С этой целью во время проверки предполагалось подойти к каждому студенту индивидуально, выяс­няя прежде его социальное происхождение и социальное положение до по­ступления в вуз. Заседания комиссии по проверке социального состава сту­денчества решено было проводить два раза в неделю, все спорные дела разрешать на заседании межфакультетской комиссии в присутствии заинтересованных лиц. Особое внимание при этом уделялось тем студентам, роди­тели которых были лишены права избирательного голоса. О таких признава­лось необходимым поставить вопрос о «полезности их для профсоюза и университета». При этом учитывалось, когда порвана связь с такими родителя­ми, какую общественную работу проводили эти студенты и насколько они пригодны для советской высшей школы. При выявлении чуждого студенчест­ва и при обнаружении у них документов, выданных советскими органами, яв­но противоречащих настоящему социальному положению и имущественному состоянию, необходимо было сообщать об этом в вышестоящие советские органы и в судебно-следственные органы для привлечения виновных к от­ветственности[16].

Оживленные научные и общественно-политические дискуссии среди преподавателей и студентов в 1918–1919 гг. постепенно, но неуклонно стали регулироваться властными структурами. Так, уже в октябре 1921 г. намечен­ная дискуссия в Иркутском университете для членов союза советских работ­ников на тему: «Интеллигенция и русская революция» была отклонена решением президиума Иркутского губкома РКП(б) с вынесением порицания фрак­ции РКП(б) при Иргосуне[17].

Реорганизация затронула структуру факультетов. Специальным распо­ряжением Иркутского губернского революционного комитета в апреле 1920 г. функционирование юридического и историко-филологического факультетов было приостановлено. После утверждения нового положения об университе­те был образован один факультет – гуманитарный, в составе общественно-правового, экономического, исторического, филологического и восточного отделений. Гуманитарный факультет просуществовал недолго – до июня 1921 г. Вместо него был образован факультет общественных наук (ФОН), имевший отделения: правовое, экономическое и восточное отделение внеш­них сношений. Преемником ФОНа стал факультет права и местного хозяйст­ва, открытый осенью 1924 г. В 1928 г. факультет был преобразован: на базе правового отделения создали факультет советского строительства, а отде­ление местного хозяйства преобразовали в экономический факультет[18].

Пересмотру подверглись учебные курсы. Это коснулось прежде всего гуманитарных дисциплин. На ФОНе в учебное расписание ввели такие дис­циплины, как «История социализма», «Гражданское право РСФСР», «Уго­ловное право РСФСР», «История хозяйства и форм труда», «История и теория кооперации», «Экономическая политика Советской власти», «Структура и деятельность органов, регулирующих народное хозяйство РСФСР», «Рас­пределение рабочей силы в социалистическом обществе», «Кооперация в РСФСР», «Кооперация и финансирование кооперативного хозяйства» и др.[19] Как видим, переход к ФОНам многое изменил в высшей школе. Однако сам А.В. Луначарский оценивал ситуацию скромно. В сентябре 1920 г. он говорил следующее: «...Я не буду повествовать печальную повесть о факультетах общественных наук. Тут самые хорошие профессора у нас кадеты, и, думая по-прежнему, что они преподают «науку», они ведут часто контрреволюцион­ную пропаганду, так как уж такова сама их наука... Вот тут-то и беда, что ко­личество профессоров-коммунистов у нас ничтожно, да не только коммунистов, но даже людей социалистически-революционно настроенных»[20].

Выводы из такой оценки ситуации были сделаны. Вопросы подбора профессорско-преподавательских кадров, в первую очередь читающих соци­ально-политические и экономические дисциплины, стали постепенно выхо­дить из компетенции ректората (дирекции) университета и ученого совета ву­за, а решаться с разрешения или по прямому представлению президиума губкома партии. В январе 1923 г. профессор Н.Я. Быховский как бывший пра­вый эсер, «намеченный к высылке» за пределы Иркутской губернии был не допущен к чтению лекций по политической экономии. Однако через месяц данное решение изменили: Быховского допустили к чтению лекций. Но уже в марте 1923 г. губком принял решение: на основании циркуляра ГПУ РСФСР об освобождении университетов от бывших белых офицеров уволить тако­вых из ИГУ в короткий срок. А в апреле 1923 г. последовало жесткое реше­ние губкома РКП(б) о первом ректоре Иркутского университета, профессоре Моисее Матвеевиче Рубинштейне. В решении губкома было записано бук­вально следующее: «Просить Главпрофобр профессору Рубинштейну из Ир­кутска совершенно убраться как ненужного, дав ему записку». Выезд в Моск­ву ему был разрешен, но выезд за границу Рубинштейна был признан невоз­можным, поскольку он характеризовался как «контрреволюционный эле­мент»[21].

Состав правления университета стал утверждаться губкомом. Чуть позднее, губком уже сам рекомендовал кандидатуры в члены правления. В октябре 1924 г. в составе правления были утверждены профессора-медики Николай Дмитриевич Бушмакин (ректор) и Николай Николаевич Топорков, и от студентов – Соснин[22]. А в апреле 1926 г. губком ВКП(б) уже сам рекомендовал ввести в состав правления Н.Д. Бушмакина, профессора Клавдия Ни­колаевича Миротворцева (экономиста) и студента Соснина[23].

Вопросы внутренней автономии университета также заметно сокра­щались. Правление университета и факультетов не могло самостоятельно решать кадровые вопросы, в частности, о выборах руководителей подраз­делений. Целенаправленной была политика вытеснения старой профессу­ры и замена ее новой, преимущественно лояльной к власти и отвечающим идейным критериям. Комячейка ВУЗ весной 1923 г. рассматривала вопрос об организации левой профессуры, но вопрос решен не был по причине, названной в отчете самой ячейки: «нет левой профессуры, есть только ло­яльная». Кроме того, комячейка серьезно влияла на пополнение преподавательского состава. К примеру, центральное исполнительное бюро комя­чейки ВУЗ весной 1923 г. отмечало, что «пресечены попытки оставления при кафедрах лиц, чуждых нам, составляются списки подлежащих остав­лению»[24].

Показательны и методы работы студентов-коммунистов с отдельными преподавателями, не готовыми сразу подчиняться требованиям комячейки. В феврале 1927 г. состоялось бурное собрание партийного коллектива педаго­гического факультета университета. Был поднят вопрос о том, что в течение 6 лет профессор педфака Львов «не подчинялся деканату, совету факульте­та и другим инстанциям». На совете факультета студенты вынесли резолю­цию: «напомнить Львову, что времена экзаменов прошли, что существуют только зачеты». Кроме того, Львов «затягивал курс, не обращал внимания на предупреждения деканата». Профессор был предупрежден о необходимости изменения методов преподавания, «а то студенты будут изыскивать другие средства». Львов прочитал протокол и согласился с требованиями студенче­ства. Но прошло немного времени, и профессор послал в деканат требова­ние убрать из деканата студента Третьякова, а также принести ему извине­ния студенчества. Вот это-то и стало предметом бурной дискуссии на собра­нии. При этом обсуждение вышло за рамки отношения только к требованию Львова. Вопрос зазвучал намного шире: об отношениях в целом между сту­дентами и преподавателями. Выступления некоторых студентов- коммунистов носили явно невыдержанный характер по отношению к препо­давателям-коммунистам. В принятой резолюции отмечалось, что профессор­ско-преподавательскому составу студенты доверяют и лучших из них при­ветствуют, но «худших из Ваших коллег мы одергиваем». В резолюции и не скрывалось, что «необходимо дать почувствовать силу общественной сту­денческой организации». Требования же Львова были признаны неоснова­тельными, что тоже весьма показательно. Важно подчеркнуть, что такая по­литика приводила к некоторой напряженности между старыми преподавате­лями и новыми, выдвинувшимися уже в «ревкомовско-советский» период. Прежние, беспартийные преподаватели, как указывалось в самом документе 1927 г., «пересмеивались, иронически отзывались о преподавателях обще­ствоведческих дисциплин»[25].

В государственной политике в области высшего образования немалое место отводилось вопросам подбора будущих профессорско- преподавательских кадров. Выступая на VI съезде заведующих отделами народного образования в 1928 г. нарком просвещения РСФСР А.В. Луначар­ский говорил: «В отношении нового поколения, подготовлявшегося к научной жизни, - аспирантов - нужна твердая политика социального подбора не толь­ко по происхождению... Конечно, в отношении специальностей, где полити­ческое мировоззрение играет меньшую роль, мы можем быть более либе­ральными, но в специальностях, которые ближе к политической и культурной работе, мы должны быть жестче. Сейчас чрезвычайно важно определить со­став ученых людей в будущем по линии увеличения числа настоящих вы­держанных марксистов»[26]. А как происходило в действительности?

Для полного воссоздания процессов, происходивших в высшей школе Иркутска того периода, рассмотрим, как проходил подбор будущих препода­вателей и сотрудников из числа выпускников вуза. Проиллюстрируем это процедурой подбора научных сотрудников на бюро ячейки медицинского фа­культета. Например, выпускник П. выразил желание работать в гинекологи­ческой клинике. Учитывая, что он рабфаковец, служил в Красной Армии, «был выявлен на общественной работе», просьба была удовлетворена. При этом его успеваемость и профессиональные способности, судя по протоколу, даже не обсуждались. Студент М. подходил по социальному происхождению и положению (сын крестьянина и выдвиженец), но «подхалимствовал перед профессорами и не раз выступал против студенческих фракций на предмет­ных комиссиях», поэтому его кандидатура была отклонена. Выпускника К. просто отклонили «как чуждого нам элемента» на том основании, что он был в юнкерском отряде. Студентка Л. была отклонена как дочь крупного торгов­ца. Студент Д. был также отклонен как сын служащего и «не выявленный на общественной работе». Напротив, М., также сын служащего, но «обществен­но выявленный и способный работник» был рекомендован для научной рабо­ты. Обобщенные данные выглядели следующим образом: ячейка ВКП(б) медфака рекомендовала в состав выдвиженцев 27 человек, из них по соци­альному положению: рабочих – 7, крестьян – 11, служащих – 9. По партийной принадлежности: членов и кандидатов в члены ВКП(б) – 7 человек, комсо­мольцев – 9 и беспартийных – 11. При этом вновь обращает внимание не­терпимость членов бюро ячейки. В принятой резолюции прямо указывалось, что некоторых аспирантов, окончивших аспирантуру, «как совершенно чуж­дый нам элемент, необходимо выставить из университета и не допустить к дальнейшему продвижению»[27]. Влияние комячейки на вопросы управления вузом в этот период были таковы, что эти решения учитывались при решении кадровых вопросов.

К концу 1920-х гг. ни одно крупное решение о внутривузовской жизни было невозможным без согласия ячейки ВУЗ ВКП(б) и вышестоящих партий­ных органов. В 1929 г. открыто констатировалось, что «ячейка вплотную по­дошла к руководству хозяйственно-административным аппаратом универси­тета». В числе первоочередных задач ячейки указывалось: «продолжить сис­тематическую чистку аппарата от негодных элементов, заменяя их советски­ми элементами путем выдвижения рабочих и низшего технического персона­ла на ряд должностей и через райком ВКП(б), увеличивая, таким образом, партийную прослойку»[28].

Влияние партийного бюро коллектива университета успешно выполня­ло задачу, поставленную перед ним Восточно-Сибирским крайкомом ВКП(б), а именно «окоммунизирования командных высот». В частности, в июне 1929 г. на закрытом объединенном собрании ячейки ВКП(б) коллектива универси­тета рассматривался вопрос «О перевыборах правления». Бюро наметило кандидатуру на должность ректора Чуича, проректором по учебной части профессора по кафедре социальной гигиены беспартийного Корчагина, про­ректором по административно-хозяйственной части выдвиженца рабочего Львова, членом правления Шомбина, заместителя председателя окружного исполкома, и от студенчества Михайлова. Примечательно, что при обсуждении кандидатуры Корчагина прозвучало следующее: «Если мы Корчагина полгода назад нахлестали на собрании, то он сейчас работать будет». Кан­дидатура Корчагина была признана самой подходящей из всей профессу­ры[29]

О болезненной реакции значительной части профессорско- преподавательского состава факультета права и местного хозяйства на «ука­зания со стороны студенчества и администрации на недочеты в их работе» говорилось на открытом партийном собрании факультета весной 1929 г. Примечательно, однако, что несколько иначе зазвучали акценты при опреде­лении критериев при отборе на научную работу. Признавалось необходимым обращать внимание не только на социальный отбор, но и на академический. При этом привлекаемые научные работники должны были быть «идеологи­чески не чуждыми марксистской мысли» и вести борьбу с непролетарскими уклонами[30].

Если в начале 1920-х гг. губком РКП(б) утверждал преподавателей на своих заседаниях, затем он стал их рекомендовать, то к концу 1920-х гг. ок­ружной комитет ВКП(б) уже самостоятельно, не привлекая правление и совет университета, пересматривал состав научных работников. В марте 1929 г. окружком ВКП(б) принял решение пересмотреть списки научных и педагоги­ческих работников-коммунистов. Отмечая наличие в научной среде «ряда антимарксистских течений», окружком принял решение создать общество марксистов. Этим же решением была утверждена инициативная группа об­щества в составе Вялого, Вальдена, Знаменской, Карташева, Лаврова, Мар­ковича, Окладникова, Рошаля, Ривина, Фуртичева и Чудновского. Коммуни­стов обязали вести активную работу во ВСОРГО, ВАРНИТСО и в обществе изучения производительных сил. Издательская деятельность обществ под­лежала «пересоставлению» с учетом наибольшего соответствия хозяйствен­ным и культурно-политическим задачам края и округа, «их идеологической выдержанности и большей увязки с работой хозяйственно-плановых органов округа и общественно-массовых организаций»[31].

При этом важно подчеркнуть, что ранее, а именно в 1927 г. признава­лось наличие в Иркутском университете оппозиционной группы, в которую входили прибывшие из центра Вялый, Карташев, Фуртичев. Истоки группи­ровки уходили в дискуссию 1925 г. Группа насчитывала 45 чел, которые уст­раивали фракционные собрания, собирали членские взносы. В начале нояб­ря 1927 г. они устроили демонстрацию на иркутском вокзале в связи с отъез­дом в Москву исключенного из партии доцента ИГУ Фуртичева[32]. Как видим, эти люди уже в ином качестве предстают в 1929 г.

В октябре 1929 г. с интервалом в два дня состоялось общее собрание партийного коллектива ВУЗ совместно с беспартийным и комсомольским ак­тивом. На повестке значился один вопрос: чистка коллектива ВКП(б) ВУЗ. Отмечалось, что в ходе борьбы за усиление пролетарского влияния в вузе значительно укрепились и «окоммунизировались» командные высоты в дека­натах и в правлении, повысилась рабоче-крестьянская прослойка. В резуль­тате чистки было исключено более 100 человек. Между тем, проблемы в от­ношениях партийцев с беспартийными оставались. Некоторые беспартийные на собрании открыто говорили о комчванстве и даже о наличии стены между партийцами и беспартийными. В одном из общежитий партийцы выселили из своей комнаты беспартийного, заявив, что у партийцев есть секретные дела, не позволяющие им сообщать о них беспартийному.

Бурно обсуждался вопрос об идеологической борьбе. Собрание при­знало наличие двух уклонов в этом вопросе. Первый заключался в идейной капитуляции партийцев и комсомольцев перед буржуазной профессурой. Вторым уклоном был признан подход, заключавшийся в борьбе с буржуазной профессурой в форме ее изгнания из вуза. Всех научных работников, то есть профессорско-преподавательский состав разделили на две категории. К пер­вой группе отнесли тех, которые искренне хотели «идти с нами, просили по­мочь им перевоспитаться, использовали марксистскую литературу». Другая же группа была осуждена за то, что не стремилась «быть с нами, у них фор­мальный подход к идеологической борьбе, а иногда и явное нежелание»[33].

Яркое представление о настроениях в вузовской партийной среде тех лет можно составить по материалам письменных записей партийного собрания Иркутского университета 8 октября 1929 г. Обсуждали членов партии, подвергающихся чистке. Первым заслушивали Георгия Трифоновича Чуича, ректора университета, человека неординарной судьбы. Серб по националь­ности, он в 1914 г. окончил историко-филологический факультет Московского университета. Участвовал в первой мировой войне в звании подпоручика сербской армии. После лихолетья остался в РСФСР, работал в системе на­родного образования, затем – высшего образования в Воронеже и в Иркут­ске. На партийном собрании ему было задано более десяти вопросов, от нейтральных до откровенно неприязненных. Характерно, что все задававшие вопросы и выступавшие обращались к ректору на «ты», впрочем, как и ко всем другим преподавателям, которые предстали как кандидатуры на «чист­ку». Ректора университета, например, спросили, почему он не служил офи­цером в Красной Армии; где был во время Октябрьского переворота; как, бу­дучи ректором Воронежского университета, относился к антисемитизму, по мнению одного из выступавших, распространенному в том университете; как вел себя во время «эпохи троцкизма» и др. Выступившие в прениях по отношению к новому ректору, занявшему этот пост в июне 1929 г.[34], были полны недружелюбных сомнений. Один из выступавших усомнился в том, что Чуич не служил в Красной Армии не потому, что он тогда был иностранцем, а по­тому, что не захотел. Другой выступавший объявил, что Чуич оказался в Иркутске в наказание за антисемитизм, проявленный в Воронежском универси­тете.

И вновь мы встречаем знакомые фамилии. Другой из подвергшихся чи­стке, преподаватель Яков Абрамович Фуртичев, о себе рассказал, что в про­шлом он был в партии эсеров-максималистов, а в 1925 г. за принадлежность к оппозиции был исключен из партии большевиков Иркутской контрольной комиссией, но восстановлен Центральной контрольной комиссией. В пра­вильности генеральной линии партии на момент своего выступления он не сомневался. Показателен прозвучавший вопрос: «А как в преподавании с ук­лоном: в чистом ли виде преподносишь материал студентам в отношении идеологии, или нет?». Ответ всех успокоил: «В марксистско-ортодоксальном виде».

Близкой к биографии Фуртичева была и биография Григория Максимо­вича Карташова. Пять месяцев он пребывал в партии левых эсеров, а в 1925 г. примкнул к так называемой Ленинградской оппозиции, был исключен из партии, но затем восстановлен. Впоследствии сомнений в генеральной ли­нии партии также не было. Заданный ему вопрос и полученный ответ также не отличались оригинальностью. «Как идет пополнение своих знаний?» - «Стараюсь быть ортодоксом, но много времени отнимает общественная ра­бота».

Председатель экономической предметной комиссии Илья Абрамович Вялый, он же секретарь фракции Биолого-географического общества, рабо­тавший до этого секретарем партийного комитета в Кронштадте, окончивший Коммунистический университет в Ленинграде, с 1926 г. проживал в Иркутске. В ноябре 1927 г. был исключен за фракционную деятельность из партии, но в 1928 г. восстановлен. На вопрос о том, поддерживал ли он связи с исключен­ными членами партии за оппозицию, он ответил, что только для того, чтобы доказать неправильность троцкистской платформы. Несмотря на далеко не безупречную по тем представлениям биографию, он заведовал двумя ка­федрами на факультете права и местного хозяйства. При этом по собственному признанию, за последний месяц он не прочитал ни одной книги, по­скольку у него была чрезмерная общественная нагрузка.

Лев Наумович Каценельсон был в прошлом членом еврейской социал- демократической партии, в августе 1919 г. был призван в белую армию, от­правлен на фронт, но уже в октябре 1919 г. вместе с частью перешел на сто­рону Красной армии. Несмотря на свое «небольшевистское» прошлое, у красных стал председателем Ревтрибунала, за подавление Белебеевского восстания был награжден наганом. Затем работал в Томске, Омске и Ново­сибирске редактором газеты, заведующим агитационно-пропагандистским отделом губкома ВКП(б). Его карьера успешно продолжилась в Иркутске, где он стал заведующим окружным отделом народного образования и деканом педагогического факультета. Вопросы к нему касались в основном его лич­ной жизни. Он был женат на студентке медицинского факультета, на кото­рую, по собственным словам, оказывал «достаточно благотворное» влияние. Присутствующих почему-то интересовало, получал ли Каценельсон мацу от тестя в посылке. В выступлении ему поставили в вину то, что он имеет двух домработниц, обеспеченного тестя, не знает своих работников в аппарате, к тому же очень хорошо одевается[35]. Эти подробности интересны для нас не столько приведенными здесь деталями, сколько более четким представле­нием о той атмосфере, а точнее – морально-психологическом и идеологиче­ском климате, преобладавшем в то время в молодом сибирском университе­те, далеком от центра, где разворачивались основные события.

Однако весьма примечательно, что указанные выше мероприятия кон­ца 1920-х гг. инструкторская бригада Сибирского краевого комитета ВКП(б) признала явно недостаточными, а руководство работой ВУЗа со стороны Иркутского окружкома были признаны неудовлетворительными. В информаци­онном сообщении, подготовленном членами бригады, профессорский состав университета был назван реакционным, а «студенчество не было организо­вано для соответствующего отпора идеологическим извращениям» Все это привело к ряду «ненормальных явлений и уклонов»[36].

Но на местах звучали не только запрограммированные оценки. Показа­тельно в этом обсуждение «обследования» вузовской парторганизации уни­верситета на бюро Иркутского окружкома в апреле 1930 г. В числе явных не­достатков в работе коллектива университета, в частности, было указано, что «вскрытие троцкистской оппозиции летом 1929 г. прошло по существу поми­мо коллектива ВУЗа. Не получил должного отражения правый уклон в условиях вузовского коллектива» и др. Упреки по поводу недостатков борьбы с буржуазной профессурой секретарь парторганизации университета Маркович объяснял так: «Многие партийцы говорили, что не могли выступать против буржуазного профессора, потому что этот профессор меня проглотит как устрицу. Что я значу по сравнению с буржуазным профессором». Вот такое поведение партийцев расценивалось как идейное капитулянтство. Прагма­тичным и смелым по тем временам было выступление ректора Г.Т. Чуича. Действительно надо было обладать мужеством, чтобы заявить на заседании бюро Иркутского окружкома о том, что «мнения о том или ином научном работнике меняются почти что каждый час. Сегодня он у нас советский, с ним мы работаем на все 100 процентов, а на другой день он чуть ли не контрре­волюционер, мы его причисляем к вредителям и т.д.». Чуич прямо признал, что «за последнее время мы имеем целый ряд таких непростительных ляп­сусов в отношении научных работников». В подтверждение он привел два красноречивых примера. Первый в отношении своего предшественника Н. Д. Бушмакина, который 9 лет занимал эту должность. Однако пошли разговоры о том, что он «ставит подводные камни под наш университетский корабль». Бушмакин покинул Иркутск (конечно, не только из-за подобных разговоров), и приложил весь свой талант и опыт для организации Хабаровского медицин­ского института. Второй пример касался упоминаемого выше беспартийного проректора по учебной работе профессора Корчагина. И здесь постарались: в стенгазете обвинили его чуть ли не во вредительстве, а затем стали созда­вать мнение о нем как о вредителе[37]. Такие выступления не остались неза­меченными. Секретарь партийного коллектива университета Маркович уже в апреле 1930 г. на общевузовском партийном собрании в присутствии более 200 человек был «немедленно освобожден от работы как не оправдавший доверия выбравшей его партийной организации». Ректор университета Г.Т. Чуич отчитывался о мероприятиях по реорганизации вуза на заседании бюро Иркутского окружного комитета ВКП(б) в июле 1930 г. Бюро дало крайне же­сткую оценку его деятельности. Указывалось, что он «на всем протяжении обсуждения вопросов положения в вузе и реорганизации их занимает невер­ную линию, допустив антипартийную позицию в проведении этих мероприя­тий». Бюро вынесло грозное решение: Чуич «как директор не способен в дальнейшей работе обеспечить правильную партийную линию». Он был от­странен от руководства университета, о чем было доведено до сведения Си­бирского крайкома ВКП(б) и Наркомпроса РСФСР. Было также принято ре­шение о том, чтобы его «личное дело» передать в контрольную комиссию[38]. В дальнейшем Г.Т. Чуич по распоряжению Наркомпроса был переведен в Томск, где работал в университете и в образованном индустриально- педагогическом институте[39].

Таким образом, в заключение отметим следующее. Начатое народным комиссариатом просвещения РСФСР реформирование высшей школы про­водилось не только, а на практике и не столько решения этого наркомата и установок его руководителей. Отчетливо видно, что органы власти, а факти­чески компартии постепенно перехватили инициативу в свои руки. Все пар­тийные установки и «дискуссии» в партии, сопровождавшиеся чистками лиц, не отвечавшим господствовавшим требованиям, в полной мере отразились и в университетской среде. Реформирование высшего образования оберну­лось революционной радикальной ломкой, затронувшей не только учебные программы, структуру вузов, но и судьбы людей.

Перевод Иркутского университета на, как тогда говорили, пролетарские рельсы явился не сжатым по времени, а продолжительным периодом. Ус­ловно говоря, первая его «модель» 1918-1919 гг. претерпела радикальные изменения. Изменения, как по форме, так и по содержанию затронули прак­тически все стороны университетской жизни. На протяжении всего десятиле­тия происходило кардинальное обновление социального состава студенче­ства, сопровождавшееся чистками по критериям социально происхождения и положения. Были пересмотрены учебные программы; из них исключались прежние, «ненужные» предметы и вводились новые. Постоянно подчеркива­лось, что преподавание не только социально-гуманитарных, но и остальных дисциплин должно осуществляться с ортодоксально-марксистских позиций. Старая, «буржуазная» профессура была поставлена в тяжелые условия вы­бора, испытывала на себе постоянное давление органов власти и радикаль­но настроенной части студенческого актива. Вопросы кадровой политики не­уклонно смещались от ректората (правления) и ученого совета университета к соответствующим отделам партийных органов. Традиционная университет­ская автономия уступила место руководству со стороны партийно- государственных органов. Изменился моральный климат в преподаватель­ских и студенческих коллективах. Все это осуществлялось как реализации политики, проводимой государством в отношении высшего образования во всей стране.

К концу 1920-х гг. та модель российских императорских университетов, основанная на уставах, признававших автономию университетов, сохранение традиций, дух интеллектуальной свободы и определенного оппозициониро- вания власти, а иногда и некоторой фронды, ушла в прошлое. Однако гово­рить о том, что было все перечеркнуто, было бы излишне категорично. Про­фессура, читавшая общепрофессиональные учебные курсы, сохранила вы­сокий уровень преподавания, сумела передать свои знания студентам, со­хранив традиции подготовки квалифицированных специалистов. Но их обу­чение происходило в иной социально-политической и психологической об­становке.

Примечания

Виктор Казарин

Научно-практическая конференция "Либерализм в Сибири: прошлое и настоящее".

Доклады участников конференции. Иркутск, 6 октября 2005 года. - Иркутск, 2006. С. 13-27.