Классическая бурятская литература

Буряты - часть общемонгольского мира. И до того, как они вошли в состав многонациональной Российской империи, монгольская культура, пись­менность, литература, книгоиздание в той же степени являлись историче­ски частью бурятской культуры, как и собственно монгольской. "Монгольской книге более 700 лет. Она родилась в грозном XIII в., когда монгольские всадни­ки появились на обширных пространствах Евразии, от берегов Желтого моря до Адриатики. Только что возникшему кочевому государству, "отравленному" культурой разгромленных стран и покоренных народов, уже требовалась своя письменность, свои грамотеи и даже печатные книги. На листах этих книг сли­лись традиции различных культур Центральной Азии, Китая и Индии, традиции воинственных кочевников и оседлых земледельцев, шаманистов, буддистов и мусульман, христиан-несториан и конфуцианцев, уйгур и тибетцев", — так напи­сал о монгольской книжной культуре венгерский (ныне американский) монголо­вед Д. Кара (Кара. 1972. С. 5) и, пожалуй, лучше и ярче не скажешь.

Однако, появлению книг у монголов предшествовало появление монголь­ской письменности. В IX—X вв. монголоязычные кидани создали Их бичиг (Большое письмо) по образцу китайских иероглифов и Бага бичиг (Малое пись­мо) на основе уйгурского алфавита (Чулуунбаатар. 2000. С. 9). Последний лег в основу монгольской письменности.

Первым известным памятником монгольской письменности явился так на­зываемый "Чингизов камень", воздвигнутый в 1225 г. в честь Есунке, племянни­ка Чингисхана, выстрелившего из лука во время соревнований на расстояние 335 алдов (маховых саженей), о чем собственно и написано на камне. Эта камен­ная стела была найдена в середине XIX в. в долине р. Аргунь и сейчас хранится в Эрмитаже в Санкт-Петербурге (Бира. 1988. С. 11). Это была первая, но дале­ко не единственная "камнеписная книга" монгольского мира.

Первым настоящим литературным и историческим памятником монголов стало "Сокровенное сказание" (Нууц товчоо, или "Тайная история монголов"), написанное в 1240 г.

С появлением этого письменного памятника, можно говорить о зарождении общемонгольской литературы. В "Сокровенном сказании" рисуются картины кочевой жизни монголов, описываются исторические события, в которые был вовлечен монгольский народ в конце XII - начале XIII в. Это первый образец произведения своеобразного литературного жанра - исторической летописи, в которой нашли отражение хроникальные повествования, родословные предания с включением различных форм и жанров фольклора. В ткань исторического по­вествования органично вплетены легенды и предания, стихи, благопожелания и наставления, эпические песни и поговорки. "Сокровенное сказание" открывает цикл произведений о Чингисхане и его великих потомках. Осмысление роли Чингисхана становится главной темой литературы монголов XIII-XV вв.

Условно "Сокровенное сказание" можно разделить на три части. В первой части излагается родословная Чингисхана, во второй речь идет о его жизни и де­ятельности, как основателя великой империи, в третьей - дается краткий рас­сказ о правлении Угэдэя, сына Чингисхана.

В первой части идет речь о легендарных предках Чингисхана, которые утвер­ждаются как Золотой род (Алтан ураг) в сакральном и реальном мире на севере Центральной Азии и завоевывают плодородные и богатые земли у горы Бурхан Халдун, как борджигины - потомки "серых волков" в пространственно-времен­ном континууме Хангая и Хэнтэя, Байкальского региона и Северной Гоби.

Генеалогическая часть начинается с повествования о Буртэ Чино и Гуа Ма­рал - легедарных первопредках Чингисхана и вполне соответствует произведе­ниям жанра Угай бэшэг - Родословная. Плавная размеренная хроника о перво­предках прерывается вводом в повествование другого жанра - легенды о мудрой Алан Гуа, дочери хори-туматского Хорилартай Мэргэна.

Алан Гуа - дочь вождя племени хори-тумат из страны Баргуджин Токум, то есть из племени протобурят, становится героиней и первым образом художест­венной поэтизации человека в письменном памятнике монгольской литературы.

В легенде об Алан Гуа и ее пяти сыновьях речь идет о межродовых распрях и попытке мудрой матери примирить своих сыновей. Мать говорит, что все они вскормлены ее грудью, ее молоком, поэтому не должны ссориться и противо­действовать друг другу. Она требует от своих детей взять по одному прутику и сломать его, что легко исполняют сыновья, а затем собирает пять прутьев в еди­ную связку и приказывает сломать объединенный пучок. Ни один сын не справ­ляется с задачей. Мать просит своих детей быть едиными и дружными. В этой легенде заключена одна из основных идей сочинения - объединение братьев, а затем племен и народов в единое целое. Эта идея проходит через все сочинение.

Вторая часть сказания о Чингисхане начинается с предания о матери Чин­гисхана Уэлэн хатун, которая осуждает своего сына Тэмуджина за убийство сводного брата и предрекает великие страдания и горе тому, кто разъединяет людей, а не объединяет их.

Чингисхан предстает в сочинении как мудрый правитель и полководец, ко­торый объединяет племена, народы и страны, проявляя при этом смелость, ум, хитрость и коварство, мудрость и доброту, жестокость и непримиримость.

Появление такого сочинения как "Сокровенное сказание" предопределило зарождение основных жанров монгольской литературы: развивается жанр ис­торической летописи с обязательным включением фольклорных и поэтических образцов, в самостоятельный жанр отпочковываются поучения, наставления, уложения, одическая поэзия, которая включает в себя жанры магтаал, соло, дурдалга, туурэлгэ, хараал, шэрээл и др., создаются лирические, патриотиче­ские, гражданские стихи, исторические песни и баллады. В особый жанр выде­ляются произведения шаманской поэзии о небесном происхождении Чингисха­на и его потомков, о сакрализации власти предками Тэмуджина, его самого и его потомков, создаются произведения эпической поэзии и прозы: были, былички, рассказы и повести, наконец, роман "Хухэ судар" (Синяя книга) — произ­ведение, в котором находит свою реализацию и историческая хроника и фольк­лор и литература.

Уже в первом общемонгольском литературном памятнике — "Сокровенном сказании" определена основа монгольского стихосложения, базирующаяся на фольклорной форме стиха — строфе, состоящей из двух строк с обязательной ал­литерацией и единым ритмом. Поэтические произведения строятся из несколь­ких строф, объединенных смысловым или лексическим параллелизмом, или со­ставляют значительные произведения в несколько десятков тысяч строф объе­диненных единой темой, сюжетом или идеей.

На первом этапе своего развития образцы общемонгольской литературы, как правило, анонимны. Но некоторым произведениям приписывается авторст­во. Поучения и наставления приписываются и самому Чингисхану или его на­следникам. Так, например, средневековый поэт в сочинении "Чингис хагану билиг" постарался создать образ человека и правителя, личности и государствен­ного деятеля, его философию и отношение к народу, его понимание роли прави­теля и избранника небес:

Хоть подвержено слабостям тело мое золотое,

Но мое государство великое пусть никогда не ослабнет.

Мое бренное тело пусть разрушается,

Но народ мой цельный пусть сохраняет единство.

Утомленное тело мое золотое пусть утомляется,

Но в беспорядке не будет пусть Великое государство.

Бренное тело мое, испытывающее страдания, пусть страдает,

Но единый Улус мой пусть избежит разрушения.

 

(Монгол уран... 1959. С. 44-45)

 

Это стихотворение взято из сочинения "Алтан тобчи" ("Золотое сказание") Лубсан Данзана. По всей видимости, это рифмованное опоэтизированное заве­щание-наказ обращено не только к соратникам и сподвижникам, наследникам и родственникам, но и ко всему монгольскому народу, стоящему у истоков обра­зования суперимперии.

Средневековый автор приписывает эти стихи Чингисхану, а не его наследни­кам. Возможно, на каком-либо общемонгольском хурале или тайлагане Чингис­хан действительно говорил эти слова. А то, что любой хурал, обряд, начинание в монгольском обществе XIII в. не обходились без обязательного обращения к духам-покровителям подтверждает то, что в монгольском мире, в том числе и среди бурят, до настоящего времени сохраняется обычай любое народное дейст­вие, обряд, хурал начинать с обращения к тэнгри — покровителям Трех сфер. Большинство произведений монгольской литературы XIII—XVI вв. посвящены Чингисхану и его делам. С момента кончины Чингисхана начинается его обоже­ствление. То, что невозможно приписать ему лично, приписывается его Духу-хранителю. Так рождается стихотворение "Чингисийн онгон" ("Дух-хранитель Чингиса"). Во время похода на Тибет Чингисхан, говорят, уронил плетку. Когда его сподвижники хотели поднять ее, Чингис сказал: "Байг, байз" ("Стой, не тро­гай") и, оглядев местность, добавил:

 

Оглядел я эту местность –

Прекрасной страной кажется она.

В круговороте четырех времен года

Всегда богатой быть она должна.

Здесь, должно быть, пасутся олени,

Обилен кормами, красив этот край.

Даже зимой могут птицы гнездиться,

Так спокоен и мирен сей край.

Возродить можно здесь, что разрушено,

И найдет здесь опору страна.

Обрести может счастье душа моя,

Здесь богата, обильна земля.

В миг, когда чуть качнулся я,

Выпала вдруг тростниковая плеть моя.

Не Хурмаста ли тенгри знак подают

И указывают на судьбоносную эту страну?

По стране этой лишь проехал я,

Драгоценная плеть вдруг упала моя.

Отец тенгри не указывает ли

На спокойную эту страну?

Если тело священное упадет мое,

И расстанусь с друзьями - соратниками,

На обратном пути, возвращаясь,

Здесь оставьте меня.

Драгоценное тело мое упадет если вдруг,

С войском доблестным если расстанусь,

На дороге обратной, назад возвращаясь,

Здесь оставьте меня

 

(Монгол Ёс... 1992. С. 175-176. Перевод Б. Баяртуева)

 

Этот печальный монолог-предчувствие смерти наполнен внутренним психо­логизмом. Чингисхан осознает себя человеком, рожденным в бренном мире сре­ди смертных людей. Он понимает, что и его жизнь имеет измерение, что и он подвержен, как любой человек, гибели. Но он, в отличие от обыкновенного че­ловека, к своей неизбежной кончине относится спокойно, по-философски. Силу ему придает осознание и вера, что он человек и в то же время — сын тэнгрия. Как человек, наделенный предвидением, он обращает внимание на любую мелочь, его интуиция настолько сильно развита, что выделяет его из круга обычных лю­дей. Он предчувствует, что уже не вернется живым на родину. Для него понятие тоонто (место рождения) уже не имеет большого значения. Для него весь мон­гольский мир — родина. Он мыслит масштабами повелителя, сына тэнгри, кото­рый в любом месте монгольского мира чувствует себя дома, на родине, под по­кровительством Высших небес, Высшей небесной сферы, поэтому незначитель­ное, казалось бы, событие — падение плети, заставляет его подумать не только о своей смерти, но и о гораздо более важном — о мире и существовании после смерти. Чингис уже знает, что не будет перерождаться в образе человека, но для него важно, где будет покоиться его бренное тело. Этому он придает особое зна­чение и хочет, чтобы это было абсолютно мирное, спокойное место, где гнез­дятся птицы и пасутся олени во все времена года, где царит гармония и благо­дать, согласие и мир. Это идеальное место для кочевника, проведшего жизнь в седле, в постоянных заботах и битвах, борьбе за именно такое спокойствие и гармонию, где может найти отдохновение, прежде всего, бренное тело, усталое и измученное. А душа бессмертна. Она не найдет успокоения до тех пор, пока не установится в подлунном мире абсолютная гармония.

Случилось так, что Чингисхан действительно умер в походе. Соратники по­везли его тело на родину. И именно в том месте, где когда-то упала из рук его тростниковая плеть, телега застряла, и не было сил стронуть ее с места. Сбыва­лось предсказание хана. Душа его хотела, чтобы тело нашло отдохновение здесь, в стране спокойствия и гармонии.

И тогда взмолились соратники не бросать их в дороге, но прибыть на роди­ну, где должно покоиться тело и продолжать жить как тэнгри и дух-покровитель всего Монгольского мира — Хуйсэр монгол гарбал. И когда были исчерпаны все доводы, когда не стало больше слов, опечаленный Сенедын Гулугдэи батор опу­стился на колени возле телеги, снял пояс, повесил его на шею, обнажил голову и, обращаясь к духу-онгону своего повелителя, запел обращение-молитву:

 

По велению Вечного Синего Неба рожденный,

Наш корабль, августейший владыка наш,

Неужели покинул ты свой великий народ?

Объединенной страны твоей центр,

Судьбой данные жены премудрые, дети твои,

Благословенная земля и реки, где ты родился,

Ждут тебя, наш повелитель-хозяин Темуджин.

Чистотой помыслов созданное государство твое,

Многочисленный народ, подданные твои,

Любимые жены и дети твои,

Золотой дворец и страна твоя,

В стороне далекой находятся.

Государство, что создал ты своей волею,

Жены, дети твои, судьбой предназначенные,

Кровью, печенью связанный твой монгольский род.

Многочисленные твои соплеменники,

Твоя родина, где родился, - Дэлюун Болдог,

Все находится там, о, хозяин мой!

Потому только, что климат теплый здесь,

Чужеродные тангуты - многочисленны,

Девки красные, женщины - раскрасавицы,

Весь монгольский мир позабудешь ты,

О, хозяин мой, уважаемый!

Душу теплую хоть потеряли мы,

Тело ж яшмовое, драгоценное с нами пока,

Защитим его и возьмем с собой!

Буртугэлжин-хатун пусть оплачет его!

Для народа всего привезем его!

 

(Монгол Ёс... 1992. С. 175-176. Перевод Б. Баяртуева)

 

Телега стронулась с места и покатила дальше, на родину, к берегам Онона. Смилостивился Дух Повелителя, возрадовалась душа Чингисхана, ибо везли на родину не только человека бренного и смертного, не только правителя и власте­лина, но и сына неба, вознесшегося над срединным миром людей в мир небожи­телей. В этой песне-молитве ни разу не упоминается имя Чингисхана, его назы­вают уважительно "хозяин", "владыка", "повелитель", Богдо, Тэмуджин. В чем же дело? Случайно ли это?

Думается, поэт затронул один из сокровенных моментов жизни монгольско­го общества периода Чингисхана, когда еще дух Великого Воителя не нашел своего окончательного перерождения, не установился как тэнгри общемонголь­ского мира, когда заарины того времени еще не собрались на тайлаган, когда еще не было принято тайное решение, где похоронить Потрясателя Вселенной, как устроить обряд, когда еще мудрая Буртугэлжин хатун не оплакала мужа, сы­новья не попрощались с отцом, нация не почтила память своего вождя, когда еще не был определен хранитель Духа Чингисхана. В этот ответственный мо­мент на сцену вышел рапсод-импровизатор, который спел свою лебединую пес­ню, тем самым увековечил и Дух повелителя, и художественное слово, которое может быть сильнее реальности, влиять на реальность. Эта песня-легенда, обра­щение-молитва - есть образец фольклорного произведения. Но это и образец письменной литературы, ибо впервые указываются авторы стихов, сам Чингис­хан и поэт-импровизатор Сенедын Гулугдэй батор. До того момента, пока не была записана эта легенда, можно было считать это произведение фольклор­ным. Но с того момента, как ее записали, пусть даже через десятилетия, это про­изведение приобрело черты художественного произведения, то есть утратило свою устную природу, а значит, и многовариантность, определилось авторство, а значит, появилась возможность говорить о Чингисхане и Гулугдэй баторе как о личности, его внутреннем мире и его отношении к происходящим событиям.

Главную тему литературы монголов средних веков - тему Чингисхана долж­на была сменить не менее великая тема - тема буддизма и его учения. Эта тема постепенно развивалась, определяла развитие фольклора, литературы, истории, мировоззрения, философии монголов. С XIV и особенно интенсивно с XV в. на­чала распространяться в Монгольском мире гелугпа - школа буддийских мона­хов великого реформатора Цзонхавы.

В 1577 г. тумэтский Алтан-хан принял у себя в ставке гелугпинского иерар­ха Содном Чжамцо и даровал ему титул Ваджрадара Далай ламы - "Держателя Учения великого как океан". Наиболее влиятельные князья вместе со своими подданными приняли буддизм. Среди свидетелей этого события, вероятно, были хоринцы, булагаты, сартулы и цонголы, кочевавшие в это время в составе орды Алтан хана.

После официального признания буддизма основной государственной рели­гией по всей Монголии начинают строиться дацаны, дуганы, а где нет возмож­ности построить каменный или деревянный монастырь, устанавливаются вой­лочные юрты — кумирни.

Можно предположить, что буряты именно с этого времени стали пости­гать основы буддизма, так как в этот период входили в состав Монгольской им­перии и как подданные Алтан хана просто не могли не признать ханский указ об официальной религии всех монголов. Это касалось, прежде всего, офици­альных представителей родовой верхушки. Возможно, народ все еще оставал­ся приверженцем шаманизма, но знать, если хотела оставаться на плаву при власти, обязана была хотя бы внешне признать религию своих повелителей и основной массы монгольского мира. Так что упоминание первых русских зем­лепроходцев о наличии в юртах у бурят "золотых и серебряных болванов" -это не украшение юрты, а самые настоящие бурханы буддийской религии, пе­ред которыми медитировали буряты и визуализировали непрошеных гостей, как существа, которые тоже страдают и нуждаются в спасении, поэтому дос­тойны жалости и прощения. Неизвестно, как повернулась бы история забай­кальских бурят, если бы верхушка общества не была уже буддистами и смот­рела с состраданием и милосердием на все живые существа, а большой мон­гольский мир не был бы озабочен спасением души, а не отечества. Но история не приемлет сослагательного наклонения. Реальность же была такова, что уже в 1586 г. был построен первый монгольский монастырь Эрдэни Дзу, а в Юж­ной Монголии уже давно переводились сочинения из Ганджура и Данджура, в рукописных библиотеках степных грамотеев скапливались рядом с "Гэсэрын тууж", "Цогтохадны тууж", "Хув Нагваралын тууж", "Эндуурэл хааны тууж", "Нарангэрэлийн тууж", "Сургалын шулэг" сочинения тибетских, индийских писателей, среди которых почетное место занимали "Банзарагч", "Алтангэрэл", "Жамбалцончжад", "Ульгэрийн далай", "Доржо Жодбо", "Молон тойн", многочисленные намтары, шастры и джатаки, варианты "Рамаяны", "Панча-танры", "Жизни Викрамы", субхашиты и нитишастры.

В каждом роду, ставке каждого тайши или зайсана, занги или нойона был писарь, да и среди простого народа было много грамотных людей. Надо думать, что предводители родов были заинтересованы в поддержании власти и своего влияния среди сородичей. А для этого они должны были иметь доступ к сокро­вищнице мыслей и пакяти, которую могли обеспечить только две категории лю­дей: рапсоды - улигершины и грамотные - энциклопедисты.

Первые проходили серьезную подготовку и образование на уровне традици­онного воспитания, вторые же - не менее серьезную подготовку и обучение на уровне не только традиционного обучения письменности, но и буддийского обу­чения и воспитания. Грамотный человек в XVII в. уже не мог не знать основы буддизма, ибо к этому времени каждая вторая книга была буддийского содержа­ния. Учитывая то обстоятельство, что к XVIII в. в этнической Бурятии все еще не было своих издательств и литература поступала из Халхи, общемонгольский период развития литературы продолжался и после установления границы в 1727-1728 гг. Поэтому поэтика литературных произведений все еще оставалась обшемонгольской, а рукописи произведений бурятских авторов считались обще­монгольским достоянием. При этом до XVIII в. бурятские авторы не осмелива­лись изменять буддийские тексты. Это обстоятельство стало причиной того, что прибайкальские буряты, будучи шаманистами, не были заинтересованы в приня­тии буддизма, поэтому и грамотность среди населения не распространялась и те­плилась только в ставках родовой знати, что негативно сказывалось и на консо­лидации. Шаманисты Прибайкалья с XVIII в. практически перестают получать художественную буддийскую литературу не только из Монголии, но и из Забай­калья, так как издатели работали при дацанах, а значит, имели внутреннюю цен­зуру и с большой неохотой издавали светскую литературу. Отсутствие полити­ческого, этнического и религиозного единства среди бурят не способствовало распространению и делопроизводства. Случилось так, что в развитии письмен­ности у предбайкальских бурят не был заинтересован никто, кроме небольшого числа грамотеев при родовых предводителях, поэтому в их среде сохранились великолепные образцы фольклора. Один из них — "Шубуунай даллалга" (При­зывание птиц):

 

Как прилетят белоснежные птицы,

Как только разбухнет снег на гольцах,

Как разродится белобокая кобылица,

Непостижимые пусть придут

Счастье и благодать!

Хурай, хурай, хурай!

Когда прилетит лебедь-птица,

А старый снег начнет разбухать, таять,

Когда ожеребится саврасая кобылица,

Пусть разольется судьбоносное

Счастье и благодать!

Хурай, хурай, хурай!

Когда прилетит жаворонок-птица,

Когда забьют вновь родники,

Когда разродится серая кобылица,

Пусть разольется благоденствие и благодать.

Хурай, хурай, хурай!

Когда вяз на ветру закачается,

Когда родит черная верблюдица,

Пусть для всех живущих опять

Придет счастье и несравненная благодать.

Хурай, хурай, хурай!

Пусть у угонщика вора

Переломится березовая урга.

Пусть проведут ночь спокойно

Все виды скота.

Пусть у неправедного человека

Сломается ивовая урга.

Серую ночь без тревог до рассвета

Пусть проведут все виды скота.

Пусть не пристанут болезни разные

Животному миру разнообразному.

Пусть все виды существ размножаются,

Благодать пусть нисходит и умножается.

Хурай, хурай, хурай!

Обойдут волки пусть стада стороной,

Пусть лихие людишки проедут дорогой другой.

Пусть не вязнет в трясине и грязи скотина,

Пусть трава вырастает везде по долине.

Счастье, богатство и благоденствие пусть

С каждым годом приумножаются, пусть.

Хурай, хурай, хурай!

     Несокрушимой, как Сумбэр-гора,

И бездонной, как океан молока,

Как освещающий мир от мрака и тьмы

Пусть будут солнца лучи и сиянье луны.

Пусть разольется молочной рекой

Благоденствие, счастье, благодатный покой.

Хурай, хурай, хурай!

Благоденствие пусть умножается,

Каждый месяц

Добродетель пусть расширяется,

Что пожелал иль задумал,

Как сказано, пусть исполняется!

Аа-хурай, аа-хурай, аа-хурай!

 

(Монгол ардын... 1987. С. 43-47. Перевод Б.Д. Баяртуева)

 

Это произведение, безусловно, имеет фольклорное происхождение, но в записи приобретает черты литературного художественного слова. Прилет жаворонка, утки, турпана, кукушки совпадает с периодом рождения ягнят, верблюжат, телят, жеребят, козлят. С гор сходят снега, весело начинают жур­чать ручьи, набухают почки на ивах, береза источает сок, и именно в этот мо­мент пробуждения природы кочевник обращается к духам земли с просьбой о даровании благодати и благоденствия, добродетели и счастья. Он уверен, что так и будет. Кроме того, он молится о том, чтобы природа была милостива всегда, боги внимательны к людям, беда обходила стороной. Скотоводы бурят и монголов одинаково просят, чтобы урга (гибкая длинная палка с петлей на конце) сломалась у вора, а волк не напал на стадо, чтобы ночь прошла мирно, чтоб урга сломалась у человека с черной душой, а скот пережил мрачную ночь, чтоб не было падежа и мора, чтобы все было несокрушимо, как гора Сумер, и глубоко, как море.

Через все произведение, как сигнальный знак обращения к астральному по­лю небес, проходит вербальное, семантическое, кодированное многозначное слово, выполняющее функцию поэтической формулы: хурай, хурай, хурай — приходи, снизойди, спустись. В данном случае перед нами образец слова симво­ла, кода, который в зависимости от контекста выполняет функцию поэтической троекратно повторяющейся формулы. В этот же ряд можно поставить и другие слова-символы: сээг, соог, hаатъ, ай-хурай.

Стихотворение можно условно разделить на 24 четверостишия. В первых 14 куплетах речь идет о приходе весны. Пробуждение природы, прилет перелет­ных птиц и рождение животных символизируют наступление весны, а вместе с ней и надежды на лучшее, ожидание благоденствия и счастья. Анонимный автор перечисляет следующих вестников — птиц: цагаан цэн шувуун — белая как иней птица, хун шубуун - лебедь, ангир шубуун - турпан, хонгор галуун - гусь, нугасан шубуун - утка, хайргана шубуун - жаворонок, болжомуур - жаворонок хохуй шубуун - кукушка; кроме этого, упоминаются деревья: уляасан мод - оси­на, хайлсан мод - вязь, хусан мод - береза, бургаасан - лоза, ива. Приход весны сопровождают следующие явления природы: цаст уула гэсэхэд - начнет таять гора, хуучин цас гэсэхэд - старый снег начнет таять, атар газрын ногоо урга-хад — целинная земля покроется травой, хунгар цасан гэсэхэд — когда растают сугробы, нуурын ус гэсэхэд - когда потеплеет вода в озерах, булгийн ус гэсэхэд -когда растают родники. Кочевник бурят период благоденствия связывает со сле­дующими приметами: дэлдэн чихт гɵрɵɵе турэхэд (когда родятся животные с оттопыренными ушами), хара тэмээн ботоголход (когда родит черная верблю­дица), унга, даага дэллэхэд (когда начнется стрижка гривы у годовалых жеребят лончаков), хонъ хуръа хяргахад (в период стрижки ягнят и овец), бор тугал зэл-лэхэд (когда на телят одевают волосяную веревку), дэлэн их гуу унээ саахад (ко­гда придет время доить кобылиц, коров с наполненным выменем). Особое вни­мание уделяется лошадям — священным животным монголо-бурятского мира: цагаагч гуу (белая кобылица), хулагч гуу (саврасая кобылица), алагч гуу (пегая кобылица), хуагч гуу (каурая кобылица), номхон гуу (спокойная кобылица), харагч гуу (черная кобылица), борогч гуу (серая кобылица), хохогч гуу (сивая ко­былица), зээрдэгч гуу (рыжая кобылица).

Анонимный автор указывает на основные причины беспокойства, которые могут стать препятствием для спокойной жизни: хулгайч хун (вор, грабитель), ɵшɵɵт хун (мстительный, злобный человек), буруу санаат хун (человек с пло­хой душой, мыслями), хар санаат хун (человек с черной душой и мыслями), улигт хулгайчин (назойливый, настырный вор), буруу узэлтэн (иноверцы); из животных упоминается только волк (улих чоно).

Особый интерес вызывает представление кочевника бурят-монгола о пред­посылках процветания: каждое утро пусть весь животный мир просыпается здо­ровым; пусть белое стадо животных переночует спокойно; пусть к животному миру не пристанут болезни и напасти; пусть животные не затеряются в темных местах, но вернутся к хозяевам; не вязнут в грязи и трясине; пусть волки обходят стада стороной, пусть у вора сломается урга...

Он просит у природы и божеств сакрального мира: цаглашгуй их буян хэшэг (непостижимое, невообразимое благодеяние и счастье), хувьт их буян хэшэг (судьбоносное счастье и благодать), ашдын их буян хэшэг (вечное счастье и бла­годать); хольцолгуй номын хутаг (святость недвойственного учения); номын их буян хэшэг (учение, святость и благодать); харилгуй буян хэшэг (постоянное счастье и благодать); олон хурьга туглын хишиг (изобильного рождения ягнят и телят благодать); дэлгэрэнгуй их буян хэшэг (изобильное счастье и благо­дать); удалгуй их буян хэшэг (незамедлительное счастье и благодать); он бурь олон хэшэг хутаг (ежегодное множественное счастье и благодать); буруулшгуй буян хэшэг (безошибочное счастье и благодать).

Все эти пожелания должны быть прочными, как гора Сумэр, глубокими, как море, освещать тьму, как солнце и луна, приносить благоденствие и изо­билие в каждую семью, и все это должно осуществиться, как сказано, как по­просили Высшие небесные, срединные – земные, подводно-подземные сферы трех миров общемонгольского мира. Все эти поэтические формулы, метафо­ры и сравнения, повторы и тропы представляют собой устойчивые поэтиче­ские константы художественного слова бурят и монголов, которые складываются в фольклоре, а в дальнейшем находят развитие и в индивидуальном творчестве писателей.

Кроме устоявшихся тем в фольклоре и литературе бурят должны были най­ти отражение и события периода экспансии маньчжуров, распада Халхасского объединения. Исторические песни о Шудармане, Шоно-Баторе, Шилдэ-Занги, Бабжа-Баторе, Савве Рагузинском, об установлении границы, причудливо пере­плетаются с песнями и легендами о службе на границе общемонгольского мира у Великой китайской стены, о богатстве Алтан хана, о том, что по дороге на ро­дину из пределов общемонгольского мира были оставлены стада, табуны, ота­ры, о трагической судьбе царицы Бальжан-хатун, о лесных орочонах, встретив­ших беглецов стрелами и мечами ... Ни одно значительное событие не прошло мимо, не осталось незамеченным, все нашло отражение в фольклоре, сохрани­лось в памяти народной.

XVI—XVII вв. в истории Бурятии — время становления единой народности, борьбы за этническую целостность, противостояния притязаниям и давлению со стороны соседних народов. Эпические песни бурят этого периода отразили эти исторические события, утверждавшие права бурят на независимость и са­мобытность.

И, действительно, именно в этот период все монголоязычные роды и пле­мена Ара Халхи (Северной Монголии) начали складываться в единый народ. Бытовавшие у них легенды и предания гласили об общих истоках родослов­ной эхиритов, булагатов, хори; баргутов и хори; эхиритов и булагатов и т.д. Бурятские и монгольские роды поклонялись единым тэнгри и считали цент­ром общебурятмонгольского мира остров Ольхон; проводили общую облав­ную охоту зэгэтэ аба; в разных вариациях исполняли единый круговой обря­довый танец ёохор; слушали единый улигер Гэсэр. Поэтому спокойно отне­слись к тому, что их пришлые русские называли "брацкими" и как-то безбо­лезненно стали называть себя бурят-монголами, ибо действительно остава­лись частью монгольского мира в Российской империи. При этом они пред­принимали неоднократные попытки вернуть свои оставшиеся в Монголии стада, пригнать их на свою землю, которая теперь находилась в составе Рос­сии. Об этих событиях народная память сохранила песню:

 

В семнадцатилетнем возрасте

В Северную Монголию поехал,

Из Северной Монголии

Лошадей табун я пригнал.

Из тех пригнанных лошадей

Семьдесят два соловых,

Из семидесяти двух соловых

Тридцать два иноходца,

Из тридцати двух иноходцев

Двух, поймав, оседлал я.

 

Молодой удалец с гордостью поет о своем подвиге. Угон лошадей со времен Чингисхана считался тяжким преступлением. В "Сокровенном сказании" гово­рится о разрыве хана с андой (побратимом) Джамухой из-за угона табуна. Угон же табуна бурятским удальцом в XVI-XVII вв. уже не считается преступлением, даже, наоборот, поощряется блюстителями закона. Наверное, потому, что уда­лец угнал табун не у близкого родича монгола, а у его покорителя - маньчжура, а это вовсе не воровство, а проявление доблести и непокорности завоевателям, своеобразный акт сопротивления.

Поэтому и стар и млад, как в эпические времена Гэсэра или историческую эпоху Чингисхана, готовы защищать от завоевателей свой род, племя, народ:

 

На двухлетнем, двухлетнем соловом

Хребет Дархитуя перевалил.

В семидесятипятилетнем возрасте                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                          

Вражью орду победил.

На стройном, грациозном соловом

Хребет Хохюуртуя перевалил.

В двадцатипятилетнем возрасте

Разбойничью орду победил.

На необъезженном диком соловом

Хребет Северный перевалил.

В пятнадцатилетнем возрасте

Хищных врагов победил

 

(Дугаров. 1964. С. 121-122)

 

Другие же эпические герои Бабжа Батор, Шилдэй-Занги устами народных поэтов перед походом, посмеиваясь, поют или наговаривают. Бабжа Батор, посмеиваясь, поет:

 

От быстрого бега моего скакуна

Бряцать начинают каленые стрелы.

Как только бряцать начинает стрела,

Смятенье охватывает чужеродных монголов.

От быстрого бега рыжего скакуна

Бряцать начинают наконечники стрел.

Как только бряцать начинает стрела,

В суматоху приходит дикий монгол.

Десяти тысяч коней гулкий топот,

Десяти тысяч и стрел перезвон

 

(Гунгаров. 1990. С. 110. Перевод Б. Баяртуева)

 

Шилдээ-Занги поет:

 

От быстрого бега савраски

Звенеть начинает кольчуга.

Звенеть начинают доспехи –

Дрожать начинают западные монголы.

От быстрого бега моего рыжка

Шелестеть начинает мой шелковый халат.

Шелестеть как начнет мой шелковый халат,

Трепетать начинают западные монголы

 

(Гунгаров. 1990. С. 115. Перевод Б. Баяртуева)

 

Оптимизм, а в какой-то мере и бравада степного удальца, который с песней мчится навстречу неизвестности, может быть, даже смерти — вот идеал фольк­лорного героя, открытого и простоватого, но благородного и отважного. Глав­ная задача народного героя эпохи распада монгольских ханств и экспансии мань­чжуров - защита рода, племени, народа от посягательств врагов, миграция на территорию Баргуджин Токума - легендарной прародины бурят.

До распространения буддизма, а если быть точнее, до появления дацанского книгопечатания, литература бурят пополнялась из двух источников: 1) продол­жала функционировать и поступать общемонгольская литература, которая де­лилась на две части: собственно - монгольские памятники литературы и пере­водные буддийские сочинения; 2) лица, владевшие грамотой и имевшие склон­ность к сочинительству, описывали исторические события, жизнь и быт своего народа, отчетливо понимая, что период общемонгольской государственности за­вершился, и теперь литература у каждого народа будет собственная.

Собственно бурятская литература должна была развиваться в двух направ­лениях: во-первых, бурятские писатели не могли не опираться на литературный опыт предшествующего периода, использовать достижения общемонгольской литературной традиции; во-вторых, они не могли не продолжить популяриза­цию литературы буддизма, так как часть этноса уже исповедовала философские истины школы гелугпа.

Первое направление требовало осмысления собственно бурятской истории, поэтому должны были возникнуть сочинения о главном событии столетия - ис­ходе бурят из монгольских степей на историческую прародину Баргуджин Токум. Такие произведения могли сочинять только сами буряты, и они должны бы­ли заложить основу собственно бурятского менталитета, сохранив дух и своеоб­разие народа, оригинальность эстетического и этического представления о по­лезности, морали и красоте. Второе же направление могли развить верующие при поддержке лам, миссионеров Монголии и Тибета, уже осевших в бурятских селах до установления границы. Междоусобица, маньчжурская экспансия мень­ше всего затронули лам, так как они были представителями религии, официаль­но признанной и маньчжурами, и монголами. Война их обходила стороной, даже наоборот, буддизм набирал вес и авторитет, нередко становясь третейским судь­ей в разрешении локальных конфликтов. Для лам были открыты границы все­го общемонгольского мира.

Бурятская литература первого направления должна была базироваться на фольклоре и общемонгольской литературной традиции, литература второго на­правления должна была быть переводной или трансформированной буддийской.

Как продолжение общемонгольской литературной традиции оригинальная бурят-монгольская литература начинается с письменной обработки фольклор­ных легенд, в частности "Легенды-повести о Бальжан хатун" ("Бальжан хатан тухай туужа домог"). Примечательно, что собственно бурят-монгольская литерату­ра начинается не с рассказа или другого малого эпического жанра, а с повести-легенды. Уже в названии сочинения отражено главное - ее фольклорные истоки, ибо автор подчеркивает, что это не что иное, как легенда (домог), в то же время он указывает, что это повесть (туужа), то есть литературное произведение. Ес­ли бы буряты только начинали осваивать письменность, то начали бы с более мелких произведений, но в их истории уже был трехсотлетний период общемон­гольской литературы. С освещения актуальной для бурят тематики начинается развитие бурятской оригинальной литературы. При этом вполне закономерно, что произведения базируются на фольклоре, пронизаны фольклорной поэтикой, в то же время это рассказы об историческом событии, исходе хори-бурят из Халхи и трагической гибели предводительницы хоринцев Бальжан хатун.

Смутное, темное время в истории монгольского государства не способство­вало развитию письменности и религии. После трехсотлетнего спокойствия вновь запылала степь, забылись законы мирного времени, начал править закон меча и силы. Среди народа особым уважением стали пользоваться богатыри и мэргэны, бухэ (борцы, силачи) и сэцэны (мудрецы), которые могли защитить на­род от нашествия, угнать бесхозный табун проманьчжурски настроенного санов­ника или суметь договориться с врагом, обхитрить его, обойти ненужный указ чужеродного правителя. В международных отношениях перестала работать Яса (Свод законов) Чингисхана, основанная на обычном праве, поэтому угон табуна монгольского или маньчжурского вассала перестал считаться преступлением, а, наоборот, стал признаком доблести; сражение с тунгусами за породные земли бывшего Баргуджин Токума было в сознании хоринца возвращением на свою родину, а значит, делом правым и богоугодным.

Пока шли междоусобные, а потом и освободительные войны монгольских народов, Северную Монголию начали заселять казачьи отряды Российской им­перии. Под давлением служилых людей, а в некоторых случаях и добровольно, уставшие от постоянных сражений, неразберихи, смены властей, под угрозой ин­тервенции со стороны маньчжуров, буряты начали склоняться к мысли о вхож­дении в состав России. На данный момент это казалось верхушке общества наи­меньшим злом. Однако пьяные служилые "людишки" под руководством "кру­тых" похабовых, взяточников и мздоимцев чинили форменные безобразия.

Буряты были вынуждены обратиться к Петру I с челобитной и указать на геноцид и дискриминацию этноса. В случае непонимания властей могла вспых­нуть война или обратная откочевка бурят в монгольские степи. Дальновидный политик, умный и прозорливый государь Петр I сумел понять выгоду от сотруд­ничества с коренными народами Сибири и издал "Указ царя Петра Алексееви­ча", который гарантировал безопасность и свободу хоринским бурятам и, глав­ное, закрепил за бурят-монголами их породные земли. В результате встречи с царем России 1703 г. буряты не только отказались от решительного противодей­ствия русским переселенцам и воинскому контингенту, но и начали всячески поддерживать инициативы по укреплению российского влияния на Востоке.

Вхождение в состав Российской империи расширило круг актуальных тем фольклора и литературы. В него вошла и тема Русского государства, его лидеров и предводителей, особенно тех, кто поддержал бурят-монголов в смутное время распада Монгольской империи. Наряду с образами Бабжа Барас батора, Шилдэй-Занги, Шоно-батора появляются и новые герои. Так, в записи 1879 г., которую осуществил Дамдин Цыбжитов, встречается песня, посвященная Петру I:

 

Есть у нас хозяин-царь –

Перерожденец тысячи бурханов.

Его мудрые повеления

Никем незабываемы, говорят.

У нас есть царь-правитель государства –

Десяти тысяч бурханов воплощение.

Его мудрые и твердые повеления

Самими тенгриями одобрены.

В его прославленной стране

Есть безмятежно мирная Москва.

Его спокойные и добрые повеления –

Всему народу польза.

 

(Шаракшинова. 1971. С. 148-151)

 

Окончательное установление границы между Монголией, полностью став­шей к тому времени вассалом Китая, и Россией вызвало противоречивые чувст­ва среди бурят: с одной стороны, они были довольны, что наконец-то избавились от маньчжурского давления, внутримонгольских разборок и междоусобиц, с дру­гой стороны, - они подпадали под жесткую руку Российской империи, царя и правительства, утрачивали традиционные пути кочевок, связь с большим мон­гольским миром. Заканчивалась эра степной вольницы и свободы.

Когда закончилась эйфория, дающая бурятам своеобразный суверенитет и независимость от монголов и маньчжуров, оказалось, что значительная часть этноса все еще кочует по Керулену, что свободное перемещение по степи уже невозможно, что подписан контракт между Россией и Китаем, а не между бурятами и халхасцами, что взялись охранять пограничные рубежи сами же буряты -было уже поздно. Народные массы еще верили в единство общемонгольского мира, тайно пересекали границу, хотя поток мигрантов был все же односторон­ним - бежали в большей мере из Монголии, но перебежчиков возвращали и на­казывали. Строгие правила государственных отношений требовали самых ре­шительных мер. И когда один из основных вождей хоринских бурят Шилдэй-Занги из рода жинхэн галзут был пойман и казнен, то это трагическое событие нашло отклик у всего этноса, весть об этом распространилась не только среди хоринцев, но и среди всех бурятских родов.

 

Трехлетний, трехлетка Воронок, вот как вот,

С путами на трех ногах.

Молодой неокрепший занги, вот как вот,

Окружен войском в три ряда.

Четырехлетний четырехлетка Воронок, вот как вот,

С путами на четырех ногах

Молодой неокрепший занги, вот как вот,

С четырех сторон [окружен] войском.

 

(Дугаров. 1964. С. 114)

 

Сверкнул на солнце меч. Скатилась голова с бугра на родину, а тело осталось ле­жать на чужбине, лишь кровь полилась по рубежу, окончательно обозначая гра­ницу между разными государствами, между Россией и Китаем, тем самым рас­членен был народ на две части. Екнуло сердце кочевника, отозвалось болью в сердце, уменьшилось как-то сразу пространство, прогремел где-то гром, слезой духов земной сферы пролился дождь. Поклонились друг другу родственники и разъехались по домам, а ночью у степного костра запел хур и полилась песня о том, как юный и неопытный Шилдэй-занги был пойман, как была стреножена его душа в образе коня-иноходца, как скатилась голова кочевника на родину, а тело осталось лежать на чужбине. И подхватили песню галзуты, и запели ее в долине Уды, в Заганской степи, Джадын и Хяаг тала, Алари и на Ольхоне, в Ну-кутах и Качуге. Эхом отозвалась песня, протяжная как степь, на Саянах и Хамар-Дабане, Шастиин Ундэр и Дуулгата, Барагхане и Чалсане...

 

Как будто посетил я родину,

Хори-Бурятию - край родной.

На чужую землю я падаю,

Шэлдэй-Занги - неопытный, молодой.

Саженью косу черную,

Падая, под себя подстелил,

Глаза разноцветные, пестрые

Даже, упав, не закрыл

 

(Гунгаров. 1990. С. 120. Перевод Б. Баяртуева)

 

– пел степной рапсод. Народный певец подчеркивает, что Шилдэй-Занги поги­бает на чужбине, но душа его остается на родине. Он сохраняет честь мужчины, когда, падая, подстилает "саженью косу под себя", то есть подстилает символ ду­ха богатыря, который находится на макушке головы и растекается по телу че­рез гэзэгэ - косу, глаза же "разноцветные, пестрые", совсем как у потомков Бо-дончара и Алан-Гуа, не закрывает.

Гибель Шилдэй-Занги потрясла все племена, в дальнейшем объединившие­ся в единый бурятский этнос, и потому, что она наглядно показала главное - от­ныне разрозненным племенам нет земли за границей, хотя там проживали их единокровные братья, что необходимо обустраивать свою жизнь самим, своими силами решать проблемы этноса, а для этого видеть главной целью не только выживание, но и консолидацию разных монголоязычных племен, волею судьбы оказавшихся за пределами единого монголоязычного мира.

Буряты к началу XVIII в. имели развитой фольклор, верхушка общества и зарождающаяся интеллигенция владели общемонгольской письменностью, сре­ди них уже начал распространяться буддизм. Поход бурят-хоринцев к Петру I "за справедливостью" в 1703 г., последовавшее вскоре в 1727 г. установление грани­цы юридически закрепили бурят в составе Российской империи, трагическая же судьба Шилдэй-Занги закрепила в сознании мысль о фактическом отпочковании от общемонгольского мира. Это породило насущную необходимость самостоя­тельного развития этноса, выбора ориентиров для дальнейшей жизнедеятельно­сти. Став подданными России, буряты вынуждены были приспосабливаться к русской культуре и имперской идеологии, проводить пророссийскую политику, в то же время как наследники общемонгольской культуры они продолжали раз­вивать и дальше ее духовное и материальное наследие.

Установление границы, безусловно, ограничило монголо-бурятские контак­ты, но не смогло полностью перекрыть пути взаимовлияния и взаимопроникно­вения культур. Интенсивная торговля, тайные поездки к родственникам, совер­шение общих обрядов все еще имели место, но главный путь общения — религи­озные контакты не только не прекратились, но и усилились, особенно после вы­хода Указа императрицы Елизаветы Петровны в 1741 г. об официальном при­знании буддизма религией бурят.

Перед бурятскими летописцами, сказителями и литераторами возникла на­стоятельная необходимость освещения новой реальности, развития собственной оригинальной литературы.

Как уже сказано выше, общемонгольская литература зародилась в XIII в., и была достоянием всех монголоязычных народов до XVIII в. Параллельно с раз­витием общемонгольской литературной традиции зародилась и успешно разви­валась традиция общемонгольской буддийской художественной литературы. Оба этих направления развивались самостоятельно. Истоками первого направ­ления был фольклор всех монголоязычных народов, а второго направления – индийская и тибетская религиозная художественная мысль. Эти направления влияли друг на друга в пределах идеологических задач, стоящих перед авторами.

Бурятская оригинальная литература продолжила традиции общемонголь­ского периода. С XVIII в. она была вынуждена развиваться самостоятельно, так как проблематика, идейно-тематическое направление подчинялись другим по­литическим и идеологическим требованиям, которые предъявляла новая реаль­ность, новая национальная идея и зарождение нового бурятского менталитета.

Второе направление художественной мысли - развитие буддийской художе­ственной литературы, продолжалось как общемонгольское направление до 30-х годов XX в. Оно не утратило своего значения, но приобретало все более акту­альный характер с развитием и распространением буддизма среди бурят и мон­голов с XIII по XX в.

Если установление границы заставило бурят развиваться как самостоятель­ный этнос, консолидироваться в единый народ, то буддизм позволил бурятам ос­таваться частью общемонгольского мира.

К середине XVIII в. создаются первые произведения бурятской оригинальной литературы - "Повествование о Бальжан хатун" и "Повесть-легенда о Бальжан-хатун". "Повествование о Бальжан хатун" - это, как и "Сокровенное сказание", историческая хроника с обязательными фольклорными легендами и отступлени­ями. "Повесть-легенда о Бальжан хатун" - это небольшая повесть, основанная на легендах и преданиях бурят-монголов, о возвращении на историческую родину. Оба произведения несут идею о том, что возвращение на родину к берегам Бай­кала было объективным шагом, выбором народом своего будущего.

Трагический образ предводительницы хори-бурят как нельзя лучше отвечал поискам литераторов, которые предпринимали попытки осознания историче­ского прошлого и реального настоящего. Уже в самом начале повести-легенды описано столкновение характеров и обстоятельств, взглядов и принципов жиз­ни. Зарождение конфликта в дальнейшем сказывается на основной идее и теме "Повести-легенды о Бальжан хатун". В последующем все элементы сюжета от­ражают ступени развития конфликта:

Часть I. Пролог:

1.      Возвращение домой родителей Бальжан - матери Сорол и отца Саган Лубсан.

2.  Плач Бальжан. Сочувствие матери. Ответ Саган Лубсана жене Сорол.

3. Обращение Бальжан к отцу. Разговор отца и дочери. Место женщины в семейных отношениях.

Часть II. Обряд сватовства:

4. Приезд Бубэй-Бэйлэ хана. Торжественная встреча.

5. Пир сговора невесты. Недовольство Бубэй-Бэйлэ из-за отсутствия почет­ной конской головы.

6. Спешное ночное приготовление ритуального блюда.

7. Выявление непреднамеренной ошибки. Гнев Бубэй-Бэйлэ хана.

8. Беседа Бубэй-Бэйлэ с будущей невесткой. Мудрость Бальжан, трижды ос­тановившей хана в споре. Моральная победа Бальжан.

9. Просьба-обращение Бальжан к родителям об изменениях в ритуальных обрядовых приготовлениях к проводам невесты; медитация Бальжан.

Часть III. Последние дни Бальжан дома:

10. Приезд из ставки Бубэй-Бэйлэ хана четырех уполномоченных во главе с баргуткой Жинг для обеспечения проводов невесты.

11.  Разговор Жинг с Бальжан хатун. Выход из затворничества. Встреча с же­нихом Дай-Хун тайжа.

12. Песня печали. Продолжение разговора с Жинг.

13. Просьба Бальжан о том, чтобы Дай-Хун тайжа попросил у Бубэй-Бэйлэ хана в подданные хоринцев 11 родов.

14. Пир в честь проводов невесты. Обморок матери Сорол. Приглашение знаменитой в те времена ловкостью и смекалкой иждевенки Янжур.

15. Беседа Сорол с Янжур о судьбе незамужней женщины. Выздоровление Сорол.

16. Благопожелание матери Сорол и поднесение прощальной чаши с моло­ком отчего дома. Благопожелание отца Саган Лубсан и свадебный подарок; бла­гопожелание подруги Суранзан Дулмы.

17. Прощальное слово Бальжан. Песня-легенда Бальжан хатун. Заключи­тельная ремарка автора об окончании истории юности Бальжан хатун.

Часть IV. О годах вместе с Дай-Хун тайжа:

18. История о счастливой жизни Бальжан хатун. Перекочевка на Онон.

19. Размолвка. Выражение обиды Бальжан хатун. Последние слова Бальжан хатун мужу.

Часть V. Вводный улигер:

20. Рассказ о том, как кочевали хоринцы по благословенной земле Наян Нава. О судьбе женщины, вышедшей замуж за великого монгольского хана, и ее потомках. О происхождении самой Бальжан хатун от Хоридой-мэргэна.

"Повесть-легенда о Бальжан хатун" принципиально отличается от "Повест­вования о Бальжан хатун". В "Повествовании о Бальжан хатун" изображена ис­торическая реальность, которая существует как бы безусловно и не нуждается в каких-либо обоснованиях, пояснениях, оправданиях. Даже вводные фольклор­ные легенды подчинены специфическим задачам изображения исторической ре­альности. Отсюда образы легендарных героев неразвиты, а упоминаются, пре­жде всего, события, в которых они принимают участие. Душевное же состояние, переживания героев остаются вне изображения автора. К памятникам литерату­ры мы относим его лишь потому, что даже при самой строгой опоре на истори­ческий материал, фактическую базу в "Повествовании о Бальжан хатун" име­ются элементы художественного вымысла, наличие фольклорной сказочной фантастики, что, безусловно, является проявлением творческого акта и сущно­стной чертой художественного произведения.

Как большинство произведений средневековой литературы, "Повесть-ле­генда" ведется от лица повествователя, от лица анонимного автора. Эта харак­терная черта общемонгольской литературы отражается на авторской идее, но, в отличие от многих произведений, в "Повести-легенде" авторская идея перерас­тает в идею объективную. Реальное содержание, особенно подтекст, гораздо глубже и шире вымысла автора, а развитие сюжета, отражающее авторское по­нимание образа Бальжан, ее драму как личности, изображает не только истори­ческую реальность, но и создают вторую художественную реальность. В бурят­ском фольклоре образ Бальжан хатун героический. Легенды и предания стре­мятся показать величие человека, совершающего подвиг.

В повести-легенде пафос, эмоционально-оценочное отношение к рассказы­ваемому приобретают драматический оттенок. Чувство страха и внутреннее страдание, поиски выхода, порождаемые противоречиями общественных отно­шений периода распада монгольской империи и личной драмой героини, вынуж­денной согласиться с реальными обстоятельствами, и определяют характер геро­ини. Через поступки, действия и мысли, речь героини мы представляем образ Бальжан. Другие же проявления художественной формы - пейзаж, интерьер, портрет отсутствуют в повести-легенде. Поэтому автор пользуется только прие­мом создания психологического портрета Бальжан хатун, выраженный, прежде всего, в диалогах. Из ответов и вопросов Бальжан мы создаем психологический портрет и внутренний мир героини: ее чувства и мысли, переживания и поступки.

На автора влияет образ Бальжан, уже нашедший свое выражение в фольк­лоре. Поэтому он и ставит цель проследить рост героини от простого человека до предводительницы племени - это внешние проявления эволюции человека. С другой стороны, он хочет показать более важное - эволюцию характера Баль­жан, что гораздо сложнее, но это ему удается. Читатель не только сопережива­ет, но и видит, как растет внутренняя сила Бальжан, как окончательно форми­руется характер героини. В рассказе или новелле проследить эволюцию образа практически невозможно. Но это возможно сделать в повести или легенде. Ано­нимный автор сумел показать это, что позволяет нам утверждать, что "Повесть-легенда о Бальжан хатун" соответствует определению и является действительно небольшой повестью. А детали, особенно конкретизация всех персонажей, ав­торские ремарки, каноничность текста, который нельзя и невозможно изме­нить, индивидуализированный образ главной героини - Бальжан хатун, развитие сюжета, поэтика, определенная авторской индивидуальностью и, главное, пись­менная форма с предполагаемым автором, Жалсарай Зоригтын, позволяют нам заключить, что "Повесть-легенда о Бальжан хатун" и есть один из первых па­мятников художественной бурятской литературы.

Процесс консолидации бурят в единый народ сопровождался сложным про­цессом становления народной психологии, духа, зарождением национальной идеи, особого менталитета, что находило выражение, прежде всего, в языке, ис­кусстве, мифах и легендах, традициях и обычаях, литературе и фольклоре и, ко­нечно же, в религии. Для формирования менталитета восточного сознания буд­дизм давал необходимый свод знания и понимания жизни. Учили жить по зако­ну нравственной нормы и идеи возмездия.

Буддийская литература в доминирующей своей части была переводной.

В свою очередь то, что было переведено, мы делим на три части: религиоз­ная, научная литература и художественная литература.

Художественную буддийскую литературу, обработанную бурятскими лама­ми, можно разделить на следующие группы.

1. Произведения с микроэлементами художественной образности. Их мно­жество. Даже в медицинских трактатах можно обнаружить детали художест­венной образности, а философия или обряд изложены в стихотворной форме. Эти произведения можно исследовать как образцы влияния поэтики и стили­стики художественной литературы на изложение научных доказательств, ре­лигиозной морали и обрядов, придания образности философским положениям. Не более того.

2.Произведения, комментирующие обряд, философию, мистику, в которых наблюдается сюжет из фольклора или литературы, который в отрыве от своего обрядового или философского содержания вполне может существовать само­стоятельно как независимое художественное произведение. Это могут быть от­дельно взятые сутры, шастры, субхашиты, аваданы, джатаки, намтары, расска­зы, наставления, беседы, монологи, диалоги, включенные и не включенные в Ганжур и Даджур притчи или другое сочинение. Таких сочинений очень много. Мы должны подчеркнуть, что практически каждая вторая книга имеет сюжет или фабулу художественного произведения.

3. Известные образцы художественной литературы Индии, Тибета, "бродя­чие" сюжеты фольклора и литературы, включенные в Питаку или другой свод для комментария того или иного положения буддизма, такие как рассказы из "Панчатантры", сокращенный вариант Рамаяны, "Капля, питающая людей" и др.

4. Произведения, проникшие в Бурятию вместе с буддизмом, но сохранив­шие особенности художественного слова, такие как "Жизнь Викрамы", "Панча-тантра", "Рассказы Веталы", "Море притч, намтары тибетских и индийских ав­торов, субхашиты и нитишастры, образцы поэзии, отрывки из пьес Калидасы, джатаки и аваданы и т.д.

5. Оригинальные сочинения тибетских и монгольских писателей, которые составляют особый раздел.

6. Сочинения бурятских писателей, которые можно разделить на две группы:

а) переводы с санскрита и тибетского и обработка монгольских вариантов;

б) сочинения авторские, оригинальные.

Религиозные сочинения имели целью, прежде всего, популярно изложить основные положения буддийской философии для мирян. Так "Ульгэрун далай" ("Море притч") популярно излагает положения закона Кармы, то есть закона о причине и следствии; легенды о Чойжид дагине, Зеленой Таре - закон Бардо об обязательном перерождении душ; рассказы, поясняющие положения Доржо-Жодбо (Доржо Жодбын пандин) о Шуньяте (Пустотности), четверостишия -субхашиты и нитишастры; некоторые положения Винаи, а многочисленные благопожелания включаются в десять основных парамит, то есть являются ос­новой учения Будды.

Авторы духовных сочинений стремились к широкому применению элемен­тов художественного повествования и были, как правило, ламами. Р. Номтоев, Г. Тугулдуров, Г. Дылгыров, Д. Данжинов, X. Галыниев и другие писатели-ламы, прежде всего, обрабатывали или переводили сочинения тибетской и монголь­ской литературы.

Так, например, сочинения Р. Номтоева "Ключ чандамани" представляет из себя собрание разных произведений из всемирно известной "Панчатантры", "Волшебного мертвеца", "Ульгэр ун далай" ("Моря сказок"), "Океана сказаний" Самадевы, фрагментов из "Рамаяны", биографии - намтары разных людей, включая намтар Калидасы, разные мифы древней Индии, притчи из фольклора народов Индии и Тибета.

Небольшую повесть об Ехэ Эм, комментирует субхашита:

 

Всегда очистятся от грехов праведные мудрецы,

Не смогут сделать этого наивные глупцы.

Гаруда убивает ядовитую змею,

Но разве сможет сделать это же ворона.

 

Это краткое изречение относится к жанру субхашита, то есть может и ста­новится моральной сентенцией буддийского учения и относится к второй группе по нашей классификации. Но комментарий субхашиты раздвигает рамки сен­тенции, утрачивает религиозную направленность и становится полноценным ху­дожественным произведением.

Композиционное строение повести о Ехэ Эм состоит из следующих сюжетов:

1. Рассказ-предсказание о рождении спасителя и защитника государства. Чу­десное рождение героя, которого автор называет Ехэ Эм (букв.: Большое Ле­карство).

2. Детство героя. Окружающий мир.

3. Рассказ о том, как Ехэ Эм разрешил спор между стариком и молодым мо­шенником, захотевшим овладеть чужой женой.

4. Рассказ о том, как царь испытывал ум Ехэ Эм:

а) заставлял свить веревку длиной в сто тохой (локтей) из песка;

б) сварить еду из зерен, не обрабатывая их, но очистив от плевел, сварить не на огне и ни на не огне, не дома и не на улице, принести еду не мужчине и не жен­щине, идти не по дороге и не по полю, не попадая под солнечные лучи, и, не скрываясь в тени;

в) прислать цветник;

г) прислать плоды однолетнего дерева;

д) подоить быков и из молока приготовить простоквашу и масло;

е) удержать дракона (луу) не привязывая его.

5. Рассказ о том как брахман нашел золото, рассказал об этом жене. Как лю­бовник жены брахмана Их Чихэтэ (Большеухий) украл золото, но Ехэ Эм разо­блачил вора.

6. Рассказ о том, как Ехэ Эм узнал, что лежит в мешке, не заглядывая в него.

7. Рассказ о том, как Ехэ Эм разоблачил неверность жены - царской дочери.

8. Рассказ о том, как Ехэ Эм искал себе супругу и как он испытывал девуш­ку по имени Бишаага, дочь земледельца.

9. Рассказ о споре бодхисаттвы и гетеры.

10. Рассказ о том, как Бишаага определила, которая из двух кобылиц мать, а которая дочь.

11. Рассказ о том, как хан спрятал драгоценность на дереве и заставлял ис­кать ее отражение в воде.

12. Рассказ о том, как Бишаага определила, где корень, а где вершина санда­лового бревна.

13. Рассказ о том, как Бишаага сумела посадить шестерых легкомысленных министров в сундук и отправила сундук к хану.

14. Рассказ о том, как Ехэ Эм ходил к хану Банзала сватать его мудрую дочь Тугэс Эм для своего хана.

15. Рассказ о том, как Ехэ Эм обучал собаку человеческой речи.

16. Рассказ о том, как Ехэ Эм откармливал овцу.

17. Рассказ о том, как Ехэ Эм сумел подменить жену злого брахмана на урод­ливую служанку.

18. Рассказ о том, как Ехэ Эм сумел найти жемчужные четки царевны.

19. Рассказ о том, как Ехэ Эм сумел разоблачить козни министров. Только перечень сюжетов позволяет сделать вывод, что это произведение относится к жанру художественной литературы. Однако необходимо отметить, что оно попало в Бурятию в общем потоке религиозной литературы и является переводом с тибетского языка. Мы допускаем, что автор по мере возможности обработал сочинение, но понимаем, что переводчик был ограничен в своих воз­можностях. Над ним довлела традиция, согласно которой священный текст дол­жен переводиться адекватно, любое отклонение строго осуждалось. Поэтому переводчики просили читателей простить его, "маленького и неразумного за ошибки" и исправить текст.

Образцом оригинальной духовной бурятской литературы можно считать со­чинение Эрдэни-Хайбзун Гальшиева (1855-1915) "Зерцало мудрости". Перевод­чик этого сочинения со старомонгольского языка на русский и его комментатор Ц.-А. Дугар-Нимаев, давая характеристику сочинению Э.-Х. Гальшиева, пишет: "Создавая произведения в жанре индийско-тибетско-монгольской субхашиты, Гальшиев написал, безусловно, выдающееся сочинение. В санскритском сочине­нии "Капля рашияны", приписываемом Нагарджуне, всего 90 четверостиший, группирующихся вокруг четырех вопросов: быть прямым и правдивым, учиться наукам, соблюдая предписания учения, творить добродетель, действовать неза­медлительно без лени. В "Субхашите" же девять глав, содержащих 457 четверо­стиший. В сочинении Э.-Х. Гальшиева содержится 979 четверостиший. "Зерцало мудрости" превосходит и "Каплю, питающую людей" и "Сокровищницу благих речений" по количеству "субхашит", но не этим определяется ее своеобразие. Ха­рактерной чертой сочинения являются как несомненная связь "Зерцала" с бурят­ской действительностью, так и ярко выраженное авторское начало, что было не­характерно для религиозной литературы" ("Зерцало мудрости". 1966. С. 16, 28).

Сочинение Хайбзуна Гальшиева строилось так же, как и все другие сочине­ния жанра "субхашита". Первая строфа содержит основную мысль, а вторая яв­ляется доказательством сказанного. По такой же структуре построено и сочине­ние Э.-Х. Гальшиева. Ц.-А. Дугар-Нимаев при исследовании сочинения Э.-Х. Гальшиева доказал оригинальность сочинения и показал его связь с бурят­ской действительностью.

Гальшиев понимал, что им написано серьезное дидактическое сочинение, предназначенное обучать людей нормам поведения и морали. В колофоне он го­ворит, что придерживался сочинения "сакьяского пандита". Значит, руководст­вом для написания были субхашиты Сакья пандита Гунгажалцана.

Сочинение Сакья пандиты и Э.-Х. Гальшиева имеют идентичную компози­ционную структуру, произведения принадлежат к одному и тому же роду дидак­тической, афористической поэзии, поэтому имеют общую проблематику, близ­кое содержание. Э.-Х. Гальшиев, как и другие авторы субхашит, высказывают философскую, или же дидактическую мысль в первой строке, а во второй стро­ке доказывает сказанное, или приводит пример, поясняющий высказанную сен­тенцию. Например,

194 субхашита:

Если не можешь последовать за другими в дальние страны,

Но будешь спрашивать людей знающих,

Даже таким образом ты сумеешь

Избежать положения колодезной черепахи.

 

531 субхашита:

Если имеешь желание помочь друг другу,

Окажи ему услугу во время его болезни.

Кто подходит только после смерти,

Тот подобен вороне или птице гриф.

 

724 субхашита:

Рассчитывая неправду выдать за выдающееся,

Не восхваляй и не подправляй ее.

Хотя у несведущих и вызовешь любопытство,

Знатоки осмеют тебя за это.

 

Такую же композицию имеют субхашиты Сакья пандиты Гунгажалцана и других авторов.

Переводные произведения бурятской литературы дооктябрьского периода, включая сочинения Тугултурова, Номтоева, Дылгырова, Гальшиева и других, писались на классическом монгольском языке, но включали в себя те измене­ния, которые произошли с классическим монгольским старописьменным язы­ком на бурятской почве. Каждый бурятский писатель, внося изменения в мон­гольский текст, руководствовался, в первую очередь, потребностями читателя-бурята, иначе бы они ограничились простым переписыванием текста. Те изме­нения, которые произошли в заимствованном тексте, можно считать объектив­ными и закономерными, и именно эти изменения характеризуют сочинения бу­рятских писателей как бурятские варианты и обработки.

В конце XIX - начала XX в. под влиянием западной и, прежде всего - русской культуры, зарождается потребность в создании образцов бурятской просвети­тельской художественной литературы.

Завершение строительства Транссибирской железной дороги (1892-1905 гг.) дало бурятам выход одновременно на восток и запад. Создавались благоприят­ные условия для ускорения общего процесса капитализации Байкальского реги­она, которая совпала с проникновением на территории Бурятии национально-освободительных идей из России (Соктоев. 1976).

Бурятская буржуазная интеллигенция, воспитанная на традициях не только восточной, но и западной культуры начала осваивать новые художественные традиции, и вполне закономерно на этапе своего становления начала осваивать литературное творчество на уровне самодеятельного, просветительского, руко­писного, улусного обобщения жизни.

Наиболее популярным жанром литературы становится драматургия, которую можно и прочитать и увидеть, это безусловно вводит самую широкую публику в мир художественных образов, идей и проблем. Проза и поэзия требуют обяза­тельной грамотности, драма охватывает всех, в том числе и безграмотных, что на руку и просветителям и лидерам национально-освободительного движения.

Задачу "раскачать и пробудить" народ на переход к новым капиталистиче­ским отношениям, а затем к национально-освободительному движению, могла прежде всего "улусная драматургия", которая базировалась на образцах русской литературы, но писалась на кустарном, самодеятельном уровне. Однако, темати­ка и проблематика произведений, направленных на осознание социальных про­тиворечий с точки зрения народных представлений о морали и этике, изучение и подражание русской литературе определяло зарождение народно-демократи­ческого течения бурятской литературы до 20-х годов XX в.

Пьеса "Ухэл" ("Смерть") Д. Абашеева, "Хоер можо" ("Два мира") И.Г. Сал­тыкова, "Хаарташан" ("Картежники"), "Таряан" ("Хлеб") Ч.-Л. Базарона, "Архиин зэмэ" ("Вина вина") И.В. Барлукова, "Цырен малчин" ("Пастух Цырен") С.П. Балдаева, "Хуушан хубилба, хуули шэнэрбэ" ("Обновление") Д.-Р. Намжилона и другие произведения отражают жизнь бурятского общества в период за­рождения национально-демократических взглядов, разделяют идеи просвети­тельства о всемогуществе разума, культуры, просвещения.

На базе рукописной улусной драматургии начинают осваиваться другие жан­ры реалистической бурятской литературы, а после Октябрьской революции ста­ла зарождаться бурятская советская литература.