Из книги «Сибирские страницы» // Азадовский М. «Иркутск. Бег времени»

Азадовский Марк Константинович (18 декабря 1888, Иркутск – 24 ноября 1954, Ле­нинград), профессор, выдающийся фольклорист, этнограф, литературовед, историк Сиби­ри. Автор книг «Ленские причитания», «Русская сказка», «Литература и фольклор» и др.

Можно ли вообще говорить о культурной жизни Сибири в начале XIX века? Обычно о Сибири этого времени господ­ствовало представление как об исключительно невежест­венном и некультурном крае, крае темноты и произвола, оторванном от центра и основных культурных движений эпохи.

Такое понимание Сибири находим у крупнейших сибирских публици­стов и историков, оно встречается в мемуарах, в описаниях некоторых пу­тешественников, отголоски таких суждений встречаются и в современной нам литературе.

Одним из первых авторов, нарисовавших суровую и отталкивающую картину сибирских городов в конце XVIII века, был знаменитый ученый и путешественник Георг Гмелин, на суждения и оценки которого очень ча­сто ссылались позднейшие историки. Сибирские историки, несмотря на разность социально-политических позиций, почти совершенно единодуш­ны в этом пункте: здесь сходятся и Словцов, и Щапов, и Шашков, и Ан- дриевич. Шашков категорически писал о старой Сибири, что она «была гораздо невежественнее тогдашней России», а жизнь сибирских городов на рубеже XVIII и XIX веков и в начале XIX века он называл шумной и бе­зобразной. По мнению Щапова, общественная жизнь в таком крупном центре, как Иркутск, «была дика и похожа на китайско-азиатскую». «Си­бирские городские общества с трудом усвоили правильное благоустроение форм гражданской экономической жизни, бедствовали от неразвитости го­родских искусств и ремесел, страдали от тягости двойных городских нало­гов и, сверх того, еще от разных физических зол – наводнений, пожаров и проч.». Крайне примитивной представлялась и умственная жизнь сибир­ских городов. «Самостоятельная разумная критика «общественных поня­тий и нравов в сибирском обществе, как и во всем русском обществе в на­чале XIX века, разумеется, еще немыслима была. Граждане иркутские тогда еще без разбору и с одинаковым вкусом читали и усвояли как оптимисти­ческие, так и кое-какие критические статьи разных сочинителей». «Они увлекались всяким забавным благоустройством, всякими шутливо-просме- шливыми изображениями и потешными афоризмами, имевшими претен­зию на юмор и сарказм, всякими песнями и одами, отличавшимися хотя бы самыми слабыми сатирическими тенденциями».

«По всей Сибири было всего каких-нибудь пять человек образованных и порядочных чиновников», – категорически замечает Шашков и даже пе­речисляет их: «инспектор Словцов – друг и товарищ Сперанского по ду­ховной академии; Калашников, он же и автор исторических романов из сибирской жизни; иркутский землемер Лосев, первый по времени сибир­ский статистик, наконец, благородный начальник Камчатки, известный впоследствии адмирал Рикорд».

Позже Загоскин в статье «Что нам необходимо в особенности» писал: «Сибирское общество тридцатых годов почти не обнаруживало признаков умственной жизни. Если тогда в Иркутске было что-нибудь живое, умное, дельное, то все это группировалось около двух-трех лиц, случайно забро­шенных сюда и чуждых Сибири».

К этому можно еще присоединить суровую характеристику умственной жизни в Иркутске, данную В. И. Вагиным и относящуюся уже к сороко­вым годам; можно привести и другие примеры, но нет необходимости чрезмерно их увеличивать. Добавим только, что такого рода оценки и суж­дения иногда некритически повторяются и в наши дни. Так, например, Б. И. Жеребцов в предисловии к составленной им книге «Старая Сибирь в воспоминаниях современников» пишет: «Политическая и экономическая кабала в старой Сибири сочеталась с ужасающей культурной отсталостью, даже по сравнению с тогдашней зауральской Россией». В старой Сибири вплоть до второй половины XIX века не было ни местной общественной жизни, ни печати, ни литературы, ни театра. Культурная жизнь ограничи­валась чрезвычайно редкими любительскими спектаклями, балами и воен­ными парадами».

Другими словами, представление об абсолютной некультурности и от­сталости сибирского общества в начале XIX века стало не только общим суждением, но и своего рода общим местом. Но вопрос нужно ставить не в таком плане, а в плане сравнительном, нужно исследовать не абсолют­ную степень культуры, а относительную. Каков был культурный уровень Сибири по сравнению со всей страной? Действительно ли Сибирь отлича­лась большей пониженностью культуры? Шашков, например, категориче­ски утверждал, что старинная Сибирь была гораздо невежественнее тог­дашней России. К такому же утверждению склонялись и Щапов, и даже Словцов, когда он писал о достойных «не столько сожаления, сколько по­рицания нравах сибирских городов». Но все они рассматривали вопрос о состоянии культуры и просвещения в Сибири совершенно изолированно, не сравнивая ее с остальной дореформенной русской провинцией. Однако более внимательный сравнительный анализ позволил бы иначе расцени­вать место Сибири в общекультурной жизни страны. Во многих отноше­ниях Сибирь стояла не только не ниже, но даже выше. Приведенным вы­ше фактам и наблюдениям можно противопоставить ряд иных свиде­тельств и фактов, совершенно по-иному освещающих вопрос о культурной жизни в старой Сибири.

Любопытны замечания путешественников. Обычно ссылаются на су­ровый отзыв Гмелина. Но, во-первых, это показание относится к очень раннему периоду, а затем, учитывая всю исключительную наблюдатель­ность и зоркость Гмелина, все же нужно отметить, что как раз в данном случае он является свидетелем сомнительным. Геденштром очень правиль­но охарактеризовал методы великих академических экспедиций XVIII ве­ка. «Бывшие здесь академики, – пишет он, – путешествовали: беглым взглядом, большей частью по проезжей дороге, окидывали они природу сибирскую и при всем том даже поверхностным обзором своим обогаща­ли все части естественной истории, в особенности ботанику. Но и тысяч­ной доли не могли видеть сии ученые мужи, и многое после них измени­лось. Из числа их иностранцы, которым внутренние провинции России казались еще новыми и пустынными, с ужасом взирали на дикую Сибирь: ни люди, ни земля не могли им нравиться».

Само собой, что особенно затруднительно было для них вглядываться именно в такие глубинные явления, как факты культурной жизни. Сопри­косновения же академических путешественников с населением бывали по большей части весьма односторонни и протекали в неблагоприятных усло­виях. На это намекает тот же Геденштром: «Проезд их был медлителен и тягостен для жителей. Один Гмелин занимал по водяному пути шесть до­щаников, сухопутно до 100 лошадей».

Более определенно пишет П. А. Словцов: «Другой экспедиции, столь огромной и торжественной, доныне не бывало через всю Сибирь, – и, дай бог, чтобы из сострадания к краю бедному впредь никогда не слыхать зна­менитости, столь разорительной». Иногда сами участники некоторых экс­педиций в своем отношении к населению мало чем отличались от само­дурных администраторов.

Иначе относились к населению и местной культуре те иностранцы, ко­торым удавалось вступать в более тесные и интимные связи с разнообраз­ными общественными кругами.

В 1790 году в Иркутске довольно долго жил ученый ботаник-фарма­колог Сиверс. Он отмечает и внешний вид города, прекрасные камен­ные церкви, богатые купеческие дома, отмечает маленькую библиотеку, маленький натуралистический музей и, наконец, театр. «Как, спросите вы, – пишет он, – театр в таком отдаленном пункте? Да, совершенно верно, и вы еще более удивитесь, когда я вам скажу, что актеры – ме­стные уроженцы, которые в жизни своей никогда не видели никакого театра, – и все-таки их представление было очень искусно и музыка очень недурна».

В восьмидесятых годах XVIII века в Иркутске жил знаменитый естество­испытатель Эрик Лаксман. «Посещавшие его, – пишет биограф, – тотчас могли заметить, что входили в жилище истинного любителя природы. Здесь являлись частью для красы, частью для изучения и акклиматизации одно возле другого сибирские и иноземные растения; между ними были даже почти еще неизвестные в этих краях картофель, вишня, яблоня и пер­сиковое дерево». Из писем самого Лаксмана и посещавших его путешест­венников вырисовывается облик иного Иркутска, который современники называли «сибирским Петербургом». Это лестное наименование Иркутск получил, главным образом, вследствие некоторой роскоши, которая отли­чала его от других сибирских городов того времени. Но он отличался так­же и повышенным культурным уровнем. В конце XVIII века в Иркутске было несколько разнообразных училищ, было большое количество част­ных преподавателей, преимущественно иностранцев: поляков, шведов, французов. Наконец, «и науки имели здесь своих представителей». «Тут жил ученый натуралист Карамышев и весьма начитанный граф Мантей- фель, здесь часто останавливались исследователи» и т. д. С 1792 по 1806 годы в Иркутске жил известный летописец Севера, владелец замечательно­го собрания рукописей М. Н. Мясников.

В самом начале XIX века Сибирь прошел пешком англичанин Кочрен. Он подолгу останавливался в Тобольске, Омске, Иркутске, Якутске и всю­ду констатировал наличие образованных людей, культурных привычек и пр. «Гостеприимство здешнее удивительно, – пишет он о Тобольске, – но еще удивительнее изящный круг общества».

Наличие культурного общества констатирует он также в Омске и Ир­кутске; он даже склонен был думать, что «способ просвещения в Сибири обширнее, нежели в самой России». Одной из причин этого явления Ко­чрен считает «множество людей ученых, находящихся между ссыльными», и это, по Кочрену, обусловило то, что «образованность в обеих столицах Сибири – Тобольске и Иркутске – быстрее подвигается вперед».

В двадцатые годы Сибирь посетила известная экспедиция Гумбольдта, в состав которой входили норвежский профессор Ханстен, моряк-норве­жец Дуэ, немецкий лейтенант Эрман – друг Шамиссо. Двое из них оста­вили ценнейшие записки. Ханстен с восторгом вспоминает посещение им дома енисейского губернатора А. Степанова (в Красноярске). Он описыва­ет его домашнюю библиотеку, его кабинет, являющийся своего рода музе­ем, круг местных литераторов, который он создал вокруг себя, и т. д. О «цветущем состоянии словесности» в Красноярске писал в своих записках и другой участник экспедиции, Эрман.

«Мы проводили все свое свободное время у этого достойного челове­ка, – пишет Ханстен, – в обществе молодых писателей, которые были привлечены им к сотрудничеству в альманахе. В его кабинете находилась коллекция местных минералов, а во всех ящиках и на полках – гравюры и рисунки, изображающие обитателей севера, предметы естественной ис­тории, виды, книги, антикварные редкости. У него была мастерская, где мы сумели отполировать два наших агатовых ящичка для магнитных стре­лок, то, что мы не смогли выполнить в Христиании. Короче говоря, мы были окружены в его доме всем примечательным, что может представить наука, искусство и природа».

Альманах, о котором упоминает Ханстен, это знаменитый «Енисей­ский альманах» 1828 года, составленный красноярскими литераторами во главе с поэтом Иваном Петровым. Сам Степанов опубликовал двухтомное описание Енисейской губернии, принадлежащее к лучшим книгам о крае. Ему же принадлежит инициатива открытия в 1838 году в Красноярске биб­лиотеки. Наконец, Степанов хотел учредить в Красноярске учено-литера­турное общество «Беседы об Енисейском крае», но не получил на это раз­решения от высшей власти.

В журналах двадцатых-тридцатых годов немало упоминаний о тех или иных культурных развлечениях и жизни так называемого образовательно­го общества. В «Московском телеграфе» было напечатано анонимное письмо из Тобольска. Автор сообщает о посещенном им в Тобольске кон­церте в пользу бедных. Автор с восторгом вспоминает этот вечер. «Мно­жество карет, саней, прекрасная наружная иллюминация, в зале блеск бо­гатого освещения, многолюдное собрание, оркестр из трех певческих хо­ров и ста музыкантов».

В этом сообщении интересны, конечно, не эти подробности, интерес­на и важна сообщаемая автором программа концерта, из которой видно, что в этом концерте исполнялись произведения местных авторов. Закан­чивалось письмо следующими словами: «Вот тебе описание события, ко­торого я и сам не ожидал в отдаленной Сибири. Здесь также процветают таланты». Сохранилось любопытное свидетельство, относящееся к более позднему времени. В 1847 году в Москве вышла в свет маленькая брошюр­ка «Нечто, или Взгляд на Тобольск. Письмо институтки из Т.». В ней опи­сываются местные концерты, благотворительные спектакли и прочие ме­лочи, а рядом с этим ценнейшие сведения о том, что в Тобольске «полу­чаются всевозможные журналы». Подобные же сведения сообщаются в этой брошюрке и об Омске. Восторженный панегирик омской жизни на­ходим и в более раннем письме, помещенном в «Северной пчеле», правда, это письмо имеет специальное назначение и вышло, видимо, из генерал- губернаторской канцелярии, но отдельные штрихи его все же очень любо­пытны для характеристики культурной жизни города. В двадцатые годы там жил литератор В. Карлгоф. В «Новостях литературы» были напечата­ны его письма из Омска, в которых находим также немало любопытных сведений о культурной жизни этого города.

В сороковые годы в Омске был ряд выдающихся преподавателей. В ка­детском корпусе преподавал Костылецкий, учитель Потанина и Валихано- ва, поклонник Белинского и Гоголя; Гонсевский, подробно изложивший ученикам историю французской революции; позже преподавал один из ближайших друзей Чернышевского – Лободовский. В середине пятидеся­тых годов в Омске поселился петрашевец Дуров, ставший центром местной прогрессивной интеллигенции; в эти годы в Омске читались публичные лекции по литературе, в некоторых домах устраивались вечера, где читались и обсуждались различные литературные новинки и журнальные статьи.

В романе В. Соколовского «Двое и одна, или Любовь поэта» (М., 1834) находится описание города Б., то есть Барнаула. В нем, пишет автор, «бы­ло прекрасное общество. Почти весь круг мужчин состоял из людей хоро­шо образованных, и кроме того, многие из молодежи очень и очень не на­прасно посвящали свой досуг музыке, пению и театру».

Любопытное письмо из Сибири, также относящееся к Барнаулу, напе­чатано в «Отечественных записках» за 1827 год. Автор сообщает в нем о по­сещении им Барнаульского музея и о собраниях последнего. «Имеется, – пишет автор, – хорошая библиотека, в коей большая часть книг принад­лежит к горным наукам». По свидетельству Вагина, Барнаул уже в 1817 го­ду по своему культурному уровню стоял выше других городов Сибири, он «отличался, – пишет Вагин, – образованностью своего общества и утон­ченностью его образа жизни». Следует добавить, что в Барнауле очень ра­но началось всестороннее изучение края. Деятельность известнейшего си­бирского краеведа С. И. Гуляева начинается уже в тридцатые годы, при­чем и тогда, и особенно позже, в пятидесятые-шестидесятые годы, он в значительной степени опирался на помощь местных жителей, в том числе крестьян. Путешествовавший по Сибири в 1842 году англичанин Котрель отмечал превосходное состояние Барнаульского музея и поразившую его хорошую постановку учебного дела в местных школах.

Наибольшее количество сведений относится к Иркутску. Мы уже ци­тировали свидетельства Сиверса, относящиеся к самому концу XVIII века, к этому можно прибавить замечания об Иркутске Кочрена: «Общество в Иркутске очень хорошее и состоит, по большей части, из купцов; на од­ном бале насчитал я семьдесят дам, и мне сказали, что это собрание еще немногочисленное и что иногда бывает в собрании и до двухсот, и трех­сот. Впрочем, если исключить жен военных и гражданских чиновников, все остальные дамы были жены купцов, которые щегольским образом яв­ляются со своими мужьями только на балы и праздники, а в другое время не участвуют в обществе чиновников».

К началу XIX века, ко времени Сперанского, относятся воспоминания морского офицера Эразма Стогова. «Иркутск как город очень хорош, – свидетельствует он, – много богатых купцов и каменных домов. Купцы в Иркутске не носят бород, одеты во фраках, по последней моде, кареты, ко­ляски, выписанная мебель, библиотеки – не редкость. Жены купцов оде­ваются по парижским картинкам». Известный рисунок Мартынова «Бал в Иркутске, в 1801 году» прекрасно подтверждает наблюдения и рассказы обоих путешественников.

Стогова, как и Кочрена, более занимает внешняя картина, и он толь­ко вскользь бросает замечание о библиотеках, но это общее указание кон­кретизируется рядом свидетельств других мемуаристов. Известно описание библиотеки купца А. Е. Полевого, сделанное Вигелем.

М. Александров зарисовал библиотеку купца Дудоровского, о том же писал Щукин в ряде писем в «Северную пчелу». В письме 1828 года он пи­сал: «Здешние купцы имеют богатые библиотеки, выписывают все журна­лы, все вновь выходящие книги. Дочери их и жены занимаются чтением, игрой на фортепьяно. В той дикой и холодной стране удивляются стихам Пушкина и читают Гомера. Ты, может быть, скажешь, что это приезжие чиновники. Нет, тамошние старожилы, купцы и даже мещане». Аналогич­ные замечания встречаются и в его другом, более позднем письме. О том же свидетельствует и Е. А. Авдеева, урожденная Полевая: в Иркутске «лю­бят литературу, искренне рассуждают о разных ее явлениях и, могу приба­вить, не чужды никаких новостей европейских».

По мнению Авдеевой, общий уровень культуры в Иркутске был вы­ше, чем в некоторых других местах России. «Даже общая первоначальная образованность распространена в Иркутске более, нежели во многих рус­ских городах. Лишним доказательством этого служит то, что нигде не ви­дела я такой общей страсти читать». Е. Авдеева подтверждает и свидетель­ство Н. Щукина о библиотеках. Библиотеки в Иркутске, по ее словам, бы­ли «у всех достаточных людей», и «литературные новости получались по­стоянно».

Н. Щукин подробно перечисляет и самих владельцев библиотек. «С 1800 по 1810 годы славились собранием книг, – пишет он, – купцы Ду- доровский, Старцев, Баженов, Саватеев, Апрельников, с 1810 по 1820 го­ды были библиотеки у купцов Пьянкова, Прянишникова и Трапезнико­вых. В то же время имел обширную библиотеку чиновник Дорофеев. С 1820 года славится библиотека почетного гражданина В. Н. Баснина. О библиотеке Баснина Н. Щукин писал: «Каждая вновь вышедшая книга, сколько-нибудь замечательная, тотчас приобретается в ту библиотеку». Со­став библиотеки Баснина, даже и в том неполном виде, в каком она дошла до нас, вполне подтверждает свидетельства Щукина и Авдеевой. Особенно важен и любопытен отдел литературы, находящийся ныне в библиотеке Иркутского университета. Мы находим в нем все главнейшие журналы, лучшие альманахи, стихи Пушкина, Баратынского, Языкова, Дельвига – словом, совершенно очевидно, что все лучшие и важные литературные но­винки очень быстро получались в Иркутске.

Сведения Н. Щукина об иркутских библиотеках ни в коем случае не являются исчерпывающими. Н. С. Романов установил еще несколько ир­кутских купеческих семей, владевших библиотеками в конце XVIII и на­чале XIX веков: Федор Лыченов, Николай Сибиряков, Казанцев и некото­рые другие. Экземпляр «Дочери купца Жолобова» Калашникова, который хранится в библиотеке Восточно-Сибирского отдела Географического об­щества, принадлежал некогда купцу М. Очередину, как это видно из над­писи на внутренней стороне переплета. Там же помечено: № 1028, что сви­детельствует о значительном размере библиотеки. Наконец в перепись Н. Щукина не вошла и библиотека А. Е. Полевого (отца Н. А. Полевого), о которой сохранились упоминания в различных мемуарах. О составе библи­отеки Полевого может частично свидетельствовать круг чтения молодого Николая Полевого. Еще мальчиком в Иркутске он успел прочитать огром­ное количество французских романов, путешествия Ансона и Кука, «Все­мирный путешествователь аббат де ла Порта», «Деяния Петра Великого» Голикова, сочинения Сумарокова, Ломоносова, Хераскова, Карамзина, «Разговоры о Всеобщей истории» Боссюэта, «О множестве миров» Фон- тенеля и проч. Читал журналы: «Московский Меркурий», «Вестник Ев­ропы», «Политический журнал» и т. д. В сороковые годы в Иркутске сла­вились библиотеки декабристов С. Волконского, С. Трубецкого, М. Лу­нина. Библиотека декабриста Завалишина (в Чите) состояла из книг на 15 языках.

Замечателен был подбор книг и в библиотеке губернской гимназии, унаследовавшей книжные богатства первой иркутской публичной библио­теки. Первая иркутская публичная библиотека в Иркутске была открыта еще в конце XVIII века (1782) губернатором Кличкой. Для ее открытия бы­ло ассигновано Академией наук 2000 рублей и приобретено большое коли­чество книг на русском, французском и немецком языках – в их числе был полный комплект «Энциклопедии французских просветителей». Сис­тематически приобретались сочинения древних классиков, описания путе­шествий и т. д. За подбором и выпиской книг следили такие лица, как П. А. Словцов, директор И. Миллер – очень образованный человек, сотруд­ник казанских периодических изданий; заботился о ней и Сперанский. Бо­гато представлены были в библиотеке и периодические издания.

Далеко не полные данные, которыми располагал историк иркутской гимназии, позволили ему все же сделать вывод, что и в те времена (т. е. в первой четверти XIX века) на такой далекой окраине люди тоже «мысли­ли, интересовались современной литературой, увлекались Карамзиным, следили за успехами в области науки». К 1865 году в библиотеке гимназии насчитывалось уже 5000 томов разнообразной и хорошо подобранной ли­тературы. В XVIII веке появляются библиотеки и в различных просвети­тельных учреждениях Иркутска: при монголо-китайской школе (1725—1728), при славяно-русской школе (1743), при училище трудолюбия (1743), при школе навигации (1754) и др. В 1780 году открылась в Иркут­ске духовная семинария, замечательная библиотека которой в значитель­ной части уцелела и сохранилась до наших дней, войдя в состав библио­тек университета и педагогического института.

В первой половине XIX века существовала еще библиотека при ланка­стерской школе, при приходских училищах, при сиропитательном доме Медведникова и, наконец, с 1843 года – при Девичьем институте.

В 1851 году в Иркутске был основан Сибирский отдел Русского Гео­графического общества – при нем музей и библиотека. Последняя очень быстро превратилась в ценнейшее собрание русских и иностранных книг. При своем основании она получила щедрые пожертвования от многих ме­стных культурных деятелей. Одними из первых – и очень щедрых – вкладчиков и жертвователей были декабристы С. Волконский, С. Трубец­кой, Д. Завалишин, Н. Бестужев. Впоследствии библиотека С. Волконско­го была почти целиком пожертвована отделу. Это замечательное собрание погибло в пожаре 1879 года.

В Иркутске же очень рано появляются частные публичные библиоте­ки, игравшие очень большую и важную роль в общественной жизни горо­да. Почин принадлежит купцам Болдакову и С. С. Попову, открывшим первую частную библиотеку. Судьба ее до сих пор не освещена в печати; по всей вероятности, она существовала недолго. В 1858 году открылась ча­стная библиотека для чтения Протопопова, вскоре перешедшая в руки Шестунова, а со следующего года существовавшая под фирмой купца Пе- стерева. Библиотека Шестунова явилась вместе с тем и клубом, и центром демократических, оппозиционных элементов в Иркутске. Позже, когда эта библиотека прекратила свое существование (1862), ту же функцию в еще большей степени выполняла заменившая ее библиотека Вагина и Шесту­нова (1862—1866). В 1861 году открылась уже городская публичная библи­отека, организованная по инициативе Б. А. Милютина, поддержанная Му­равьевым-Амурским. История ее возникновения освещена лишь с внеш­ней стороны, но совершенно несомненно, что ее открытие было продик­товано желанием муравьевской партии парализовать значение библиотеки Шестунова.

Наконец, очень рано появились в Иркутске и собиратели картин и гра­вюр. Ценнейшее собрание гравюр было у того же В. Н. Баснина, оно было уступлено им Румянцевскому музею. Позже в Иркутске создалась картин­ная галерея В. П. Сукачева, сохранившаяся часть которой составила осно­ву нынешнего Иркутского художественного музея.

Вагин в своих «Воспоминаниях» несколько расходится со Щукиным в оценке литературных вкусов. Вагин констатирует сравнительно невысо­кий культурный вкус и умственный кругозор иркутских читателей. Даже такой культурный человек, как учитель гимназии Бобановский, свиде­тельствует Вагин, не мог понять Пушкина; однако и Вагин и pendant к Полевой-Авдеевой констатирует, что «общий культурный уровень иркут­ского чиновничества был если не выше, то, вероятно, и не ниже, чем в Европейской России». Невысоко расценивает культурный уровень иркут­ского общества сибирский писатель И. Т. Калашников, но в своем рома­не «Автомат», действие в котором происходит в Иркутске, он упоминает о литературном кружке иркутских чиновников, к которому, видимо, при­надлежал и сам автор. М. Александров рассказал о вечере у начальника адмиралтейства (1827), на котором совершенно отсутствовали карты, раз­говор же шел исключительно о литературе, музыке, где говорили о сибир­ском наречии, о сибирской народной песне, о будущей самобытной си­бирской поэзии, о воспитании сибирского юношества и т. д. В Иркутске был вообще ряд культурных кружков: помимо кружка литературного был кружок, который по современной терминологии можно было бы назвать краеведческим, группировавшийся вокруг директора гимназии С. С. Щу­кина. В десятые годы небольшой кружок интеллигенции группировался вокруг ученого монголиста А. В. Игумнова. Был, наконец, кружок лите­ратурно-политический, о котором на основании рассказов старожилов со­общает Г. Н. Потанин. «Духовные запросы в иркутском обществе, – пи­шет он в статье о городах Сибири, – появились ранее, чем где-то в Си­бири. Уже в тридцатых годах прошлого века в Иркутске был дом купца Дудоровского, в котором собирались лучшие люди в городе. Кроме того, в Иркутске организовался кружок для бесед о политике и литературе, имевший председателя. По классификации того времени это было, конеч­но, тайное общество».

Большое количество образованных людей насчитывала в своем соста­ве иркутская гимназия, многие из них сотрудничали в журналах. Энерги­ей преподавателя гимназии И. Поликсеньева в 1836 году был организован и издан «Сборник прозаических произведений учащихся иркутской гимна­зии»; преподаватель Н. И. Виноградский, известный в сибирской литера­туре под псевдонимом «Заангарский сибиряк», издавал в двадцатые-трид­цатые годы рукописный журнал «Домашний собеседник». Сын его И. Н. Виноградский пишет в своих «Записках»: «Этот журнал служит примером, как приятно могли проводить время, с каким увлечением следили за раз­вивающейся литературой пушкинского периода».

Эти факты являются важным коррективом к словам Вагина. Свиде­тельство последнего о Бобановском заставляет думать, что Пушкин был очень поздно оценен в Сибири; однако это далеко не так. Этому противо­речат и сведения о составе «Домашнего собеседника», есть и ряд других фактов, свидетельствующих о большой и ранней популярности Пушкина. Так, например, любителем и почитателем Пушкина был тот же, описан­ный Александровым, начальник иркутского адмиралтейства. Об интересе к Пушкину упоминает в своих корреспонденциях Н. Щукин, о том же сви­детельствует состав библиотеки Баснина, можно подобрать еще достаточ­ное количество таких свидетельств.

Наконец, имеется ряд упоминаний о Кяхте, Нерчинске, Верхнеудин­ске. Кяхта вообще гремела. «Кяхта, по своему богатству, умна, образован­на, много читает, много выписывает газет, журналов, любит вместе с прей­скурантами и политику. делает приговоры знаменитым людям, литерато­рам и пр.», – писал в конце тридцатых годов сибирский писатель А. Морд­винов.

Иркутский гимназист Иван Кириллов в сборнике ученических работ также с восторгом описывает Кяхту и литературные увлечения последней. В тридцатые годы в Кяхте был небольшой, но прочный круг интеллиген­ции. Он состоял из местных учителей, чиновников, купеческой молодежи. Сохранились имена учителя Паршина, доктора Орлова, верхнеудинского учителя Давыдова – автора знаменитой песни «Славное море, священный Байкал», представителей купеческого мира: Боткина и Игумнова и др. О Н. М. Игумнове Вагин пишет: «Он принадлежал к передовым людям сво­его времени и много сделал для развития края». Доктор Орлов издавал ру­кописную газету «Стрекоза» и вместе с Паршиным составлял литератур­ный (также рукописный) альманах. В конце тридцатых годов Кяхта полу­чила новый культурный импульс в лице декабристов, поселенных в сосед­них местах. Частыми гостями Кяхты были братья Бестужевы, в Кяхте да­же устраивался ежегодный традиционный обед в день 14 декабря.

Культурный центр составился и в Нерчинске. В двадцатых-тридцатых годах там образовался кружок образованных чиновников, преимуществен­но горных, среди них были известные поэты – Таскин и Бальдауф. Мно­го сведений о культурной жизни Нерчинска сообщает в своих «Письмах из Нерчинска» М. М. Зензинов. «Здесь с 1820 года, – пишет он, – основана библиотека, получаются целые груды журналов, существуют обычаи соби­раться друг у друга для чтения и проч.». В сороковых годах Зензинов оп­ределял круг «лучшего общества» в 60 человек. В другом письме он под­черкивает особенный интерес к просвещению молодого купечества. О по­лучении в Нерчинске всех лучших журналов того времени упоминает и Мордвинов в своем «Очерке Заяблонья». Тот же автор в письме к М. По­годину подробно рассказывает о литературных занятиях нерчинцев.

В сороковые годы из Нерчинска вышел ряд выдающихся работ, посвя­щенных местному краю. Помимо названных уже корреспонденций и очер­ков Зензинова и Мордвинова, можно указать еще книгу В. Паршина «По­ездка в Забайкальский край» (М., 1844), «Очерки» Стукова, печатавшиеся в «Северной пчеле», и др. Авторы их принадлежали к различным социаль­ным кругам: А. Мордвинов, В. Паршин – учителя Нерчинского уездного училища. М. Зензинов принадлежал к «молодым гостинодворцам», Стуков – к духовенству.

Корреспонденции и письма Зензинова и Мордвинова чрезвычайно любопытны для характеристики и широты их краеведческих интересов. В письме к редактору «Московитянина» Зензинов подробно сообщает о сво­ей работе: «У меня собираются древние тунгусские баллады на их природ­ном языке, с переводом на русский. Здесь есть древние летами тунгусы, менестрели, барды азийские, которые поют песни на своем природном языке о богатырях Азии, живших в глубокой древности, задолго до прихо­да русских в край Даурии; сказывают сказки с припевом на языке тунгус­ском – драгоценности, готовые погибнуть с жизнью творцов. Я составляю вместе и лексикон тунгусского языка. Еще я собираю свадебные песни и наговоры дружек по деревням. собираю сведения о названиях мест по Нерчинскому округу на монгольском и тунгусском языках с переводом на русский. много драгоценных сведений о разных замечательных чертах Да­урии, есть описание трав, в простом народе употребляемых для больных». Далее он сообщает, что интересуется растительным царством и собирает­ся послать профессору Фишеру «кое-какие редкие растения степей, гор и лесов даурских». О таких же широких планах своих изучений сообщает и А. Мордвинов.

В «Путевых заметках» Мордвинов упоминает Чинданту и Акшу, где также «несколько приютилась образованная жизнь», – намек, конечно, на декабристов.

Наконец, имеется упоминание и о Верхнеудинске, но относящееся уже к более позднему времени. В конце сороковых годов туда переехал на жи­тельство упомянутый выше поэт и краевед Давыдов. В письме к редакто­ру «Золотого руна» он писал: «В нашем маленьком городке можно иногда столкнуться с человеком, приметным во всех отношениях. Скромность не позволяет мне назвать всеми любимого купца, отличающегося светлым умом и добрым благородным сердцем. Зашедши к нему в дом, забываешь, что живешь в Забайкалье. Тут и радушие, и откровенность, и журналы, и газеты».

Если мы к этому прибавим еще такие достаточно известные факты, как тобольские журналы конца XVIII века, открытие в конце XVIII века первой публичной библиотеки в Иркутске и деятельную роль в пожертво­ваниях на нее местного купечества, значение декабристов, ссыльных поля­ков и ряд многих других аналогичных фактов, – то в общем составится несколько иная картина общего культурного уровня Сибири начала XIX века.

Правда, значительная часть фактов говорит о чисто внешних явлени­ях: балы, маскарады, любительские спектакли, домашние концерты, дам­ские гостиные, туалеты и т. д., – но ведь и все такие новшества свидетель­ствуют о некотором росте общества. Сошлюсь в данном случае на автори­тет Веселовского, который в своей замечательной книге о Боккаччо пока­зал, как за такими явлениями скрываются «более зрелые элементы».

И очень симптоматично, что современные журналы, в том числе и та­кие, как «Московский телеграф», так внимательно и охотно фиксировали такие факты. Очевидно, в их глазах эти факты отчетливо свидетельствова­ли о приобщении Сибири к общекультурной жизни страны. И во всяком случае эти факты нужно учесть, поскольку старыми историками отрица­лась даже и такая – чисто внешняя культура.

Но есть основания утверждать, что и общая грамотность сибирского населения была если не выше, то во всяком случае не ниже, чем в осталь­ной части России. Авдеева категорически утверждала, что первоначальная образованность (то есть общая грамотность) была распространена в Иркут­ске более, нежели во многих русских городах. Авдеева имела в виду, ко­нечно, близкую ей и хорошо знакомую купеческую среду, но аналогичное наблюдение делал и Н. С. Щукин, говоря о мещанстве: «Среди мещан, – свидетельствует он, – наблюдается повсеместная грамотность, причем обучаются не только сыновья, но и дочери».

Утверждения Авдеевой и Щукина, конечно, субъективны и не могут служить исчерпывающим доказательством, но они подтверждаются и бо­лее объективными свидетельствами. В «Сборниках русского историческо­го общества» были опубликованы наказы избирателей депутатам в Екате­рининскую комиссию 1767 года. Анализ их выяснил, что многие лица, яв­лявшиеся на выборы в комиссию, были малограмотными или совсем не­грамотными, причем среди них оказывались и представители высших сло­ев населения. «Наказы, составленные избирателями, – пишет автор спе­циального исследования, – заключают в себе немало данных для характе­ристики того, как сравнительно немного в русском обществе середины XVIII века было людей, получивших самое элементарное образование. Ведь на выборы 1767 года должны были явиться, конечно, наиболее созна­тельные элементы населения, те, которые принимали наиболее активное участие в выяснении местных польз и нужд, и, несмотря на это, сплошь и рядом среди подписей под наказами мы встречаем или прямое указание, что тот или иной избиратель «грамоте не умеет», или подпись выведена так, что она красноречивее всяких слов говорит о степени образования то­го лица, кому принадлежит». И вот оказывается, что «в наиболее благопри­ятном положении находились губернии северо-западные, юго-западные и восточные до Сибири включительно». Выше всего в культурном отноше­нии оказались граждане Новгородской губернии, «где издавна население отличалось большим умственным развитием», «большей образованностью сравнительно с коренными русскими областями» отличалась «восточно­инородческая окраина, например, Казанская губерния», и наряду с ними оказалась и Сибирь. Из 234 избирателей по Сибирской и Иркутской губер­ниям не было ни одного неграмотного.

Высокий уровень грамотности крестьян и крестьянок в Енисейской гу­бернии отмечал и А. Степанов. Из крестьянской среды вышел, как изве­стно, тобольский летописец ямщик Иван Черепанов. Вагин, вообще пес­симистически расценивающий общее состояние культуры сибирского на­селения в начале прошлого века, считал тем не менее, что сибирское ду­ховенство часто бывало более образованно, чем в провинциях европейской части России.

Это указание Вагина вызвало ряд сомнений и возражений в печати (например, В. Ватин). Действительно, Вагин не сообщает никаких факти­ческих данных для подтверждения и доказательства своего вывода, но ос­нования у него, несомненно, были. Уже в первой половине XVIII века ру­ководители тобольской епархии развили энергичную деятельность по по­вышению грамотности и общей культуры духовенства (Филофей Лещин- ский, позже Анатолий Стахановский, в Восточной Сибири – Иннокентий Кульчицкий). И если сельское духовенство в Сибири еще долго оставалось на низком культурном уровне, даже и в смысле элементарной грамоты, то городское духовенство, несомненно, отличалось большей культурностью, в чем нужно видеть влияние и культурных (порой очень просвещенных) ру­ководителей епархии, и образованных ссыльных.

Любопытной деталью, очень ярко иллюстрирующей вопрос о степени грамотности и общей культурности населения Сибири в начале прошлого века, может служить сообщение Н. М. Карамзина о подписчиках на «Ис­торию Государства Российского». «Вообразите, – писал он В. Н. Каразину, – в числе сибирских субскрибентов были крестьяне и солдаты отстав­ные».

Повышенный сравнительно с остальной российской провинцией уро­вень общей культурности и грамотности сибирского населения обуслов­лен, конечно, историческими причинами. Главным фактором явилась в данном случае вольно-народная колонизация и отсутствие в Сибири кре­постного права.

Этот особый характер формирования сибирского населения отметил уже Радищев: «Уральские горы, отделяя Сибирь от России, делают ее осо­бенной во всех отношениях», – писал он Воронцову. В этом особом ха­рактере сибирского населения он видел и источник будущего процветания края. «Какая богатая страна эта Сибирь, – восклицал он, – какой мощ­ный край! Понадобятся еще столетия, но когда со временем она будет за­селена, то сыграет великую роль в анналах мира. Когда некая высшая си­ла, когда непреодолимый ход вещей покажет благотворное воздействие на закосневшие народы этих мест, тогда увидят еще, как потомкам сподвиж­ников Ермака откроется путь через слывшие непроходимыми льды Север­ного океана, тогда увидят, как, приведя Сибирь в непосредственные сно­шения в Европой, эти потомки выведут земледелие этой необъятной стра­ны из состояния застоя, в котором оно находится.» Декабрист Розен, по­кидая Сибирь, писал, что «кроме золота и драгоценных камней она таит в себе задатки сильного и могучего гражданского развития».

Высокий культурный уровень сибирского населения подчеркивал и Чернышевский. Причины этого он также усматривал в особенностях исто­рических судеб Сибири, которая никогда не знала крепостного права и по­лучала «из России постоянный прилив самого энергического и часто само­го развитого населения». В последних словах намек, конечно, на полити­ческую ссылку.