Новости

Змиевский А. «Город мой, город на Ангаре». Стихи иркутских поэтов // «Иркутск. Бег времени»

Вы здесь

Версия для печатиSend by emailСохранить в PDF
Источник: Архив Иркипедии

Змиевский Анатолий Борисович (род. в 1959 г. в Иркутске). Член Союза писателей России. Автор книг «Среди божественного хлама» (1996), «Звезда Вифлеема» (2001), «Я пришел из осени» (2005), «Любовные письма» (2010) и др.

Иркутская осень

Богородица – дочь сентября.

В тополями заросшем городе

засилье пронзительного янтаря,

полыхающего в синем холоде!

 

Словно спала с очей пелена:

город стал сквозным, безрассудно

золотящимся, как луна,

золотящаяся беспробудно!

 

Сколько раз я уже повторял

нежнословные гимны осени!

Я в любви к ней навеки застрял –

в ее локоны вплелся проседью.

 

Славянин, я до гроба пленен

золотою ордою кленов,

и восточной звездой клеймен –

переспелой и раскаленной!

 

А улыбчивая заря

улыбается все грустнее,

потому что знает: горя

– лишь сгоришь.И я знаю с нею,

 

что калины красивая гроздь

никогда не бывает сладкой,

как сухим не бывает дождь

и как жизнь не бывает гладкой.

 

Но пока тихий рай сентября

не обуглился листьев горкой,

от пронзительного янтаря

мне так сладостно, так не горько!

 

И у огненного куста

к одному мои мысли сводятся:

не случайно и неспроста

в эти дни родилась Богородица.

 

Я исчезну в назначенный день,

но останется в желтых росписях

неизбывная моя тень

на коленях стоять пред осенью.

***

Самодержавие органа!

В нем вздох души, в нем выдох чувств,

бальзам целительный для раны,

цветы для глаз, вино для уст!

Я, очарованный органом,

поверженный им в сладкий прах,

скажу, что все века и страны

вмещает это имя – Бах...

Но мне не стыдно и не странно,

подняв с земли осенний лист,

признаться, что магистр органа

мне не нужней, чем гармонист.

Когда пройдет гипноз костела,

невыразимых грез момент,

я вспомню свой родной поселок

и дядькин старый инструмент.

Уткнусь, слабея от печали,

в узор древесный на столе,

до боли затвердев плечами,

но сердцем все же потеплев.

Из грустной памяти достану

картину,вытканную чувством,

где синие меха выстанывают

тоску на головы капусты.

Где, над окраиной иркутской

пронзая высь, рвут сердце Богу

рыдания о доле русской,

о том, что горя слишком много.

И буду долго-долго слушать,

как в плачущую благодать

гармошка втягивает душу,

чтоб после выплеснуть опять...

 

Не отыскать того барака,

как не найти огня в золе.

Уходит все, но в фугах Баха

все остается на земле.

 

***

Мой грустный город, мы одной породы:

ты мой отец, а я – твой грустный сын.

Цветут картофельные огороды,

льнет к площадям бензиновая синь...

 

Я перерос твои дома и трубы,

но, о полынной не забыв пыльце,

на грязь дворов молящиеся губы

неугасимо рдеют на лице.

 

Метелей пляс до головокружения,

в платке цыганском осень, смоль столбов...

Здесь все мои и жертвоприношения,

и отданная только мне любовь.

 

Был сущий рай на захолустной улице,

где пыль глотали тополя и я!

Давай с тобою крепко расцелуемся,

вторая мама, улица моя!

 

Давай обнимемся, березовая роща,

мой дикий лес из городских берез!

Давай всплакнем по грезам непорочным

и вытрем слезы светом этих грез.

 

Былое – челн, что без гребца отчалил,

но и гребцу отмерены часы.

Нет-нет, не будем, город, о печальном

– я вечный твой поэт и вечный сын!

 

Мне ни за что не есть чужого хлеба:

уйдя совсем, я сразу же вернусь

и на твое задымленное небо,

как старовер на скит, перекрещусь.

 

Иркутск новогодний

Новый год! Равнодушие к магазинам

горит, как языческий истукан!

Пахнет хвоей! И апельсинами,

привезенными издалека!

 

Благовонье духи и ваниль

источают на воздухе и под кровом;

нет спасенья от толкотни

в изобильных рядах торговых!

Большой и холодной, как мясницкий топор,

это каторге и не снилось!

Правда, многие говорят, что с тех пор

мало что изменилось.

Под предпраздничной сутолокой и суетой

скрыто в резвых прохожих ожидание чуда...

Всюду в лавках – игрушек туман золотой,

а на улице снег серебрящийся всюду!

Возле жиденьких елей сатиры свои

демонстрируют жители городские:

—   Не слишком пушисты древа сии,

зато дорогие.

Не событие, но канун –

вот, пожалуй, что после помнится нами...

Преображенные мастерски

спешащими дамскими мастерами,

вернувшись из парикмахерских,

хлопочут хозяйки: все, что есть, – на столы!

Кем-то с неба луна втихомолку соскоблена...

Нынче, право, не грех из-под полы

приобрести нечто особенное.

В этот вечер не верится в то, что кто-то один.

В банях – столпотворение!

Влюбленный студент несет на груди

розу, стоившую ему стипендии.

В этот вечер, опутанный серпантином,

унимая шампанским волненье и дрожь,

перед мерзлым окном, если нету камина,

сядешь и ждешь:

вот-вот звякнет волшебный бубенчик,

и в стекло, чуть помедлив, постучится звезда.

Новогодняя ночь всякий раз женщина,

повстречавшись с которою, ежишься: Та!

 

И не хочется быть слишком опытным или мудрым,

знать, что с Вечностью глупо будильник сверять,

что закончится просто утром

ночь на первое января.

 

***

Прямые тополя. Звезда. Кривые клены.

Родных до слез земли и неба по клочку.

Пред родиной стою коленопреклоненный,

молясь на нищету заборов и лачуг.

 

Пред родиной стою коленопреклоненный,

и никуда меня отсюда не зазвать:

я вечно обречен под шелест ив и кленов

рябиновой щеки румянец целовать.

 

Бредущий колеей одной сплошной ошибки,

ступлю, как на алтарь, на сгнившее крыльцо:

усталых тополей усталые улыбки

мне тихо упадут на грустное лицо.

 

Живущий невпопад, но чувствующий остро,

когда стою один в заснеженных полях,

ловлю себя на том, что фронтовым медсестрам

подобен строй берез в кровавых снегирях.

 

Всех тех, кого люблю, прошу – благословите,

глаза родных небес весною веселя,

шумите над судьбой, над родиной шумите,

кривые клены, прямые тополя.

 

Иркутск пасхальный

С весною снял табу с глагола «гнить»

пир нечистот оттаявших и пыли,

гордящейся способностью парить

над поднявшим ее автомобилем.

Благоговейно комкая в руках

ткань узелков заветных с куличами,

благоухая мылом и свечами,

старушки собираются в церквах.

Губернский город, в сущности – дыра,

штурмует перед Пасхой по старинке

коронками сверкающие рынки,

где траты больше в области утрат.

Об эту пору здесь темно от драк:

велит к стене гуляющим прижаться

клубок катящийся грызущихся собак,

терзаемых желаньем размножаться.

Апрель освобождает плоть от пут одежд,

и даже евнух, приняв водки,

присвистнул вслед фигуристой красотке,

почувствовав отсутствующий блуд.

Парижские и прочие духи,

подкравшиеся к сердцу осторожно,

ненужным хламом делают стихи,

а хладнокровье – свойством невозможным.

Об эту пору истинный поэт,

оставив дотлевать на дне фарфора

во славу целомудрия сонет,

летит на свет призывных женских взоров.

В любви бродяга и немножко франт,

сдаваясь упоительным ночлегам,

он зарывает в землю свой талант –

до листопада или же до снега.

Смягчая мрак мерцающим кольцом

на лестнице, лишенной освещенья,

гетера с тонким греческим лицом

сулит Содом в масштабах помещенья.

Губернский город жаждет, но не ждет

от собственной обузы избавленья.

Разгар весны. Потеет населенье,

все той же рыбой тычась в тот же лед.

Здесь пьяницы бормочут за углом

и бродят неопрятные солдаты,

и рвется к небу хохот из палаты,

где сумасшедший бреется стеклом.

За хлеб с икрой, за княжие места

успешной грязи у корыта битва

перекрывает бряцаньем молитву

и после Воскресения Христа.

Здесь нет нужды в изысканных словах

и не на чем остановиться взгляду.

Но были счастливы все те, кто целовал

друг друга по старинному обряду!

И красною яичной скорлупой,

и солнцем, прыгающим по посуде,

и белым кремом, и цветной крупой

одаривались праздничные люди!

Они и я, что терпим и грешим,

и этот город – в луковках соборных,

в чаду весны! – являемся, бесспорно,

окрестностями Боговой Души.

 

***

Чем дальше, тем милей былого отголоски,

но пролита не зря рябиновая кровь.

Пусть резал город мой мне кожу на полоски,

Змиевский плюс Иркутск равняется любовь.

 

Сияет жизнь моя вершиной неуспеха,

цветут мои цветы в настойках на спирту.

Сквозь запах женских щек и тающего снега

осталось мне пройти последнюю версту.

 

Устроен мир людей жестоко и нелепо,

не примирившись с ним, я лягу на погост.

Жаль бело-голубым отлюбоваться небом,

но Время не щадит ни нас, ни вечных звезд.

 

Мне выпала стезя – всегда, а не в итоге –

быть одиноким так, как карусель зимой.

Дымятся впереди две зыбкие дороги,

скрывая, уведен я буду по какой.

 

Пока душа в плену того, что станет тленом,

свет инобытия она не разглядит.

Что ждет тебя, душа, на воле после плена –

во всем безбрежный рай иль новый плен – Аид?

 

Чем дальше, тем милей бродить по снов осколкам

и горечь целовать рябиновых кистей.

В гостях я на земле, но дома здесь настолько,

что сам бы ни за что не вышел из гостей.

 

Как за окном купе мелькают перелески,

все годы промелькнут, вода вся утечет,

но лезвием сверкнет фамилия Змиевский

и надвое Иркутск любовью рассечет!

 

***

Град сибирский, деревянный, купеческий,

от Москвы в продымленном далеке.

Но стоит вот на таких все Отечество,

а они стоят на каждой реке!

 

Может, кто-то рассмеется задорно:

«Ну и город, это ж просто дыра!»

Ведь облитые известкой уборные

не изжиты здесь еще во дворах.

 

Говорят, Сибирь Сибирью останется,

и как было, так и есть для южан:

коль зима тут девять месяцев тянется,

остается пожалеть каторжан.

Что ж, студеная моя ты провинция,

климат родины, как ни был бы плох,

не причина, чтобы с ней распроститься:

под родной звездой и в стужу тепло!

 

Купола над Ангарою качаются,

в восемь лун они в воде отражаются,

а вода имеет цвет малахитовый,

я другой такой на свете не видывал!

 

А за городом все рядится в хвою,

все повязано смолою, как кровью!

Скреплено навек смолой светоносной

братство кедров, лиственниц, сосен.

Там, за городом – брусничников гривы,

шишки в звонких кедрачах – цвета сливы,

пышный папоротник в рюшках саранок,

игры белочек – тайги обезьянок,

пестрых дятлов, презирающих страхи,

на скрипучих короедов атаки,

бурных речек слюдяные косички,

взор фиалки сквозь слезу на ресничке,

резвых бабочек воздушные танцы,

и шмелиное в цветах донжуанство,

мрамор в зелени, как будто сугробы,

в синеве – седины гор белолобых,

щеки тучек в брызгах дикой малины,

и в прическе у зари гроздь калины.

А еще – мольба русалки обтрогать

всю ее и поласкать хоть немного.

 

Да хранят тебя таежные ведьмы,

край испачканных черникой медведей!

Пусть форсит Сибирь в невянущей хвое

и невянущей пылает любовью!

Пусть купается в снегу шустрый соболь,

пусть блескучий под водой ходит омуль.

Я смотрюсь в Байкал, а он – если б знали вы!

– рассеребряных зеркал позеркальнее!

И купели чудотворней, чем эта,

для крещенья не найдется у света!

 

Град сибирский, деревянный, купеческий

– вот отсюда и идет все Отечество,

вот от этих переулочков узких.

Я родился и умру здесь, в Иркутске.

Выходные данные материала:

Жанр материала: Произведение | Автор(ы): Змиевский Анатолий Борисович | Источник(и): Иркутск. Бег времени, Иркутск, 2011 | Дата публикации оригинала (хрестоматии): 2012 | Дата последней редакции в Иркипедии: 19 мая 2016

Примечание: "Авторский коллектив" означает совокупность всех сотрудников и нештатных авторов Иркипедии, которые создавали статью и вносили в неё правки и дополнения по мере необходимости.

Материал размещен в рубриках:

Тематический указатель: Иркутск. Бег времени | Иркутск | Библиотека по теме "Искусство"